Текст книги "ЧЯП"

– Со злом проще, – рассуждал Грошев. – За зло тебе в равной степени воздается, око за око, зуб за зуб, примитивная арифметика. А за добро нет. Не делай добра – не получишь зла, недаром ведь говорится.

– Это ты сам придумал?

– Это я не придумал, в этом я убедился. За любое доброе дело ты получишь от судьбы воспитательных люлей. Кстати, поэтому деньги и придумали.

Грошев указал мизинцем на мешок.

– Деньги – это обезличенное добро. Добро без побочных эффектов, без слабостей, без страха и упрека. Бабло побеждает зло, слыхал?

– Ну да.

– Это на самом деле так.

Синцов задумался сильно и вдруг увидел, что рубль, который он держал в пальцах, отличается. Синцов потер глаза тыльной стороной ладони и увидел. Завиток заходит за кант. Точно заходит, далеко и бесповоротно. Синцов ухмыльнулся, перевернул монету и убедился, что год тоже подходящий – девяносто седьмой.

– Посмотри, – Синцов передал монету Грошеву. – Вроде тот.

– Ну-ка…

Грошев выхватил монету, подкинул, улыбнулся.

– Ну вот, я же говорил. Дело пошло. Поздравляю, твоя первая найденная монета! Ты, братан, конкретный счастливчик.

Синцов удивился. Он никогда не считал себя счастливчиком, скорее наоборот. И вдруг так…

– И везунчик, – кивнул Грошев.

– Забавно. Просто раньше никогда ничего не находил, а тут вдруг…

– Это часто начинается, когда приезжаешь в незнакомый город, – сказал Грошев.

– Что? – не понял Синцов. – Что начинается?

– Это.

Грошев достал из кармашка жилетки монету. Два рубля две тысячи третьего года, наверное, те самые.

– Везение – капризная штука, – улыбнулся Грошев. – Поверь, я немного изучил этот предмет. Это как соль, – Грошев посолил воздух. – Соль в небольшом количестве присутствует в каждом блюде, но в солонке ее много…

Грошев кивнул.

– А судьба иногда любит подшутить – раз – и подсыпет в тарелку с борщом горсточку. Такие моменты надо использовать, не упускать, чуешь, что удача рядом, – цапай ее за хвост. Поэтому я с тобой и договорился. Даже отблески удачи могут принести пользу.

Синцов снова удивился. Грошев совсем не походил на романтика, а поди ж ты, отблески удачи…

– Удача качнулась в твою сторону, пользуйся этим.

– А если она качнется в другую? – спросил Синцов. – Если я по-быстрому растрачу удачу?

– Не, – улыбнулся Грошев. – Я в общих чертах представляю механизм. У каждого человека соли примерно одинаковое количество, но она распределена по разным полочкам. Каждому ведь везет по-своему. Некоторым в карты везет, другим в любви, третьи от смерти уходят, другие, допустим, в кулинарии мастера. То, что люди частенько принимают за собственные великие успехи, – всего лишь удача. Просто она сосредоточена в одной области.

Синцов опять поглядел на Грошева. Нет, он встречал немного мутных типов, но этот был не просто мутным, не просто философом. Он был еще и уверенным, и явно упертым. Мутные типы, знакомые Синцову раньше, могли заниматься чем угодно. Некоторые верили в стимпанк и изобретали паровую машину времени. Некоторые верили в экологию и не ели мяса. Некоторые были убеждены, что Виктор Цой жив, просто устал, уехал в Корею и затерялся среди соотечественников. Знал Синцов девушку, увлекавшуюся живописью, только рисовала она всегда одну и ту же картину: мужика с топором. Мужики, правда, были разные – то смерд Тульской губернии, намеревавшийся без спросу нарубить дров в барском лесу. То ландскнехт Тридцатилетней войны, собиравшийся в бой за Трирское архиепископство. То мастер топора из пугачевской ватаги, то архангельский мужик, рубящий церковь без единого гвоздя. Мужик с топором. По сравнению с этой девушкой Грошев со своей теорией удачи выглядел вполне себе человечески.

– Соль удачи… Иногда кому-то отсыпается еще щепоть – просто в качестве бонуса.

– Бонуса?

– Угу. Мир не укладывается в формулу Ломоносова – Лавуазье, порой случаются и необъяснимые вещи, в этом и прелесть. Поэтому я с тобой и познакомился. Ты приехал в наш город против своей воли, а значит, поменял свой образ жизни совершенно неожиданно, резко. Система не успела оперативно перезагрузиться, гирьки на мировых весах неожиданно сдвинулись, и тебе отсыпало фунт удачи. Два рубля на кассе, рубль с широким кантом сегодня…

Грошев продемонстрировал монеты.

– Удача к тебе благоволит, Костян, удача на твоей…

– Может, мне в лотерею сыграть? – перебил Синцов.

– Попробуй. Но вряд ли выйдет, лотерея входит в стандартный набор везения, выдаваемый каждому. Любой раз или два в жизни может выиграть в лотерею, это заложено в схему, мне интересна удача другого порядка. Дикая удача, бродячая. Это штука гораздо более хитрая, не каждому в руки идет. Поэтому я и предлагаю тебе попробоваться в коллекционировании. Глядишь, и не без толку.

Синцов кивнул. Он до сих пор не очень верил во все это нумизматическо-антикварное безумие, с другой стороны, убежденность Грошева его зацепила. А еще большее впечатление произвел на него «Макинтош» на столе у Грошева. И серебряная монета, полтинник, Синцов почему-то взял ее с собой, и теперь монета необычайно приятно оттягивала карман и каждую секунду напоминала, что она реальная, что она есть, тяжелая, тусклая, настоящая. Раньше, читая про то, как многие опьянялись деньгами, Синцов полагал, что это лишь литературное преувеличение, гипербола и аллегория, сейчас же он стал подозревать, что не все так просто. Монета…

Вчерашняя монета на него влияла.

И вчерашние деньги. Легкие деньги.

– Слышь, Петь, а ты сам к паровозу не пойдешь?

– К Царяпкиной, что ли?

Вот и Грошев немного удивился.

– Не, мне и так хорошо. Кстати, за найденную монету я начисляю двадцать процентов. А рубль с широким кантом неплохо стоит.

Синцов снова ощутил прилив стяжательства, не очень этому устыдился и устыдился уже этому.

– Расскажи про Царяпкину, – попросил вдруг он.

Царяпкина как-то…

– Расскажи про Царяпкину.

Не, точно дурацкая фамилия, только в Гривске такие случаются.

Грошев прореагировал странно. Не сказал ничего ехидного, не прокомментировал, не посоветовал обратить внимание на более приличную кандидатуру.

– Царяпкина, конечно, фигура…

Грошев устроился на диване с толстым справочником по монетам и теперь читал его с серьезным видом и делал отметки на полях, грыз губу.

Синцов перебирал монеты дальше и думал, что он, Константин Синцов, похож на книжного персонажа. Даже не на самого персонажа, а на его роль. Ватсон. Рассказчик, который должен поведать милостивому читателю историю настоящего героя.

Героя.

Синцов не был беззаветным любителем чтения, однако от книг не шарахался, пользу их понимал и с пятого класса регулярно прочитывал по одной книге в месяц, а когда случалось плохое настроение, то и по две. Для тренировки мозга.

В книгах знакомство с оригинальной личностью происходило всегда в начале, вот как у него. Собственно, сам рассказчик в книгах был обычно нужен для того, чтобы с разных сторон показать Героя: эксцентричного миллиардера с несчастной и позабытой первой любовью, мужественного исследователя глубин с семейной драмой за плечами, ученого, на переднем рубеже науки бьющегося за будущее, врача, учителя, да мало ли их там на полках. Рассказчик всегда зеркало, его задача интересоваться, почему сэр Генри Баскервиль решил купить вместо черных туфель коричневые, и служить ушами, в которые Герой вливает свои лекции.

В конце концов, Герой же не может сам с собой разговаривать?

Синцову, конечно, не очень нравилась такая роль, получалось, что в этой истории его дело перебирать монеты и слушать хвастливые истории, иногда интересные истории, но слушать. Незавидная участь, однако, совершенно.

Но, поразмыслив и прикинув расклады, Синцов еще раз нашел в этой ситуации положительные стороны и даже определенные удобства.

Во-первых, время. Время, которое должно было этим летом проходить бестолково и мучительно, пройдет побыстрее.

Во-вторых, оно пройдет с пользой. Совершенно на ровном месте он узнает много нового. Пусть на первый взгляд это ненужная информация, но это лишь на первый.

Синцов уже давно понял, что информация делится на полезную и пустую, и научился автоматически отсекать одно от другого. Пустотой было заполнено все вокруг, она вываливалась из радио, подстерегала в Сети, набрасывалась разговорами приятелей в школе, пыталась вцепиться рекламными баннерами и листовками из почтового ящика, влезть эсэмэсками и рассуждениями сестры о неоправданно высоких ценах на смартфоны. Полезная информация любила тишину, пряталась в книгах, в познавательных передачах, в научно-популярных журналах, которые в приступах ностальгии покупал отец. Полезная информация была стеснительна и робка, не навязывалась в друзья и не обещала скидки.

Сама полезность информации понималась Синцовым по-своему и заключалась не в том, что она могла пригодиться лично ему, а в том, что информация эта законно помещалась в копилку опыта всего человечества. Что она возникала путем исследований, размышлений и упорного аналитического труда, а не генерировалась мусорными потоками сплетен, слухов и профанских мнений, заполнявших каждый байт сетевого трафика. Синцову нравилось заглядывать в эту копилку и чувствовать, что человечество существует не зря, что остались еще люди, остались, огонь на маяках не погас.

И вот теперь Синцов познакомился с человеком, который был живым носителем полезной информации. И не просто полезной, но еще и весьма оригинальной. Глупо было это упускать.

В-третьих, опять деньги.

– Видишь ли, Костян, история Царяпкиной – это трагическая история, – сказал тем временем Грошев. – Года три назад к нам из Москвы одна девушка приехала. Подвижница, так сказать.

– Подвижница? – не понял Синцов.

– Ну да, подвижница. Есть такие барышни, остро чувствующие несправедливость в мире. Они сами живут неплохо, однако мысль о том, что где-то на просторах России рушится культура и дети недополучают килокалорий духовности, отравляет их существование…

Грошев сделал пометку в каталоге, опустил руку за спинку дивана и достал небольшой альбомчик почти карманного формата. Синцов заметил, как в альбомчике блеснуло золото. Видимо, это были тоже запасы, только на этот раз золотые.

Грошев вставил в глаз монокль и принялся разглядывать монету, сделавшись похожим на ювелира, при этом он не забывал рассказывать:

– Поэтому эти девушки бросают свои уютненькие квартиры и по старой традиции двигают в народ, в провинцию, к нам, в малые грязи. Они покупают небольшой домик, выращивают овощи, работают в художественной школе или в школе музыкальной, они ведут кружки и секции, иногда бесплатно…

– Но это же хорошо, – возразил Синцов.

– Хорошо? Как сказать… Видишь ли, тут один изъян. Эти барышни…

Грошев поморщился.

– Ты не подумай, я сам это видел, не выдумываю и не с чужих слов. Три штуки видел. Одна барышня была поэтическая, другая дизайнерская, а третья учила художественной гимнастике. От года до трех. Поэтическая дольше всего продержалась.

– Почему? – поинтересовался Синцов.

– Очень любила Бродского. А Бродский тоже жил в глушах, печатался в районной газете, голодал, испытывал всевозможные лишения и работал на веялке. А потом Нобелевскую премию получил. Так что любительница поэзии была самой стойкой.

– А почему все-таки уехала? Замордована бытом?

– Нет, – Грошев подышал на монету, потер ее пальцами. – К быту привыкаешь быстро, это только поначалу дрова и вода кажутся ужасными, через месяц уже нет. Другое хуже.

– Деньги?

– Да нет, деньги – это как дрова, к их отсутствию тоже привыкаешь. Потом, они все небедные, квартира-то в Москве сдается.

– Тогда что?

Грошев убрал монету в альбом.

– Болото.

– Не понял?

Синцов действительно не понял.

– У нас здесь болото, – совершенно спокойно повторил Грошев. – Я здесь прожил всю жизнь, поэтому могу сказать с уверенностью – болото. Как местный я имею на это право.

– Объясни, – попросил Синцов.

И подумал, что это тоже похоже на книжку. На такую классическую, «Отцы и дети». Герои пьют чай в саду под цветущими яблонями, смотрят вдаль и рассуждают о добре, зле, о России, больше говорят, чем делают, страдают, мечтают. Никто из приятелей Синцова никогда о таких вещах не заговаривал, и это тоже было необычно – познакомиться с человеком, который не стеснялся беседовать о серьезном. Новый опыт. Синцов решил, что эта черта появилась в Грошеве от изобилия вокруг него истории. Когда погружаешься в историю, начинаешь думать по-другому и о другом, начинаешь чувствовать, как с деревянным скрипом идет мимо время.

– Это особенность мышления, – рассказывал Грошев. – Вот приезжает девушка, мастер спорта по художественной гимнастике, выбивает у администрации фойе в старом кинотеатре, начинает учить детей. Дети ходят, у детей горят глаза, девушка счастлива и думает, что вот оно, призвание, она полезна людям, она на своем месте. А потом бац – весна – и детей отправляют копать огород. Девушка в недоумении – к ней в студию больше никто не ходит. А потом бац – лето – и надо окучивать и собирать колорадских жуков, и в студию опять никто не ходит. И осень – надо собирать грибы, и снова никто не ходит…

Это печально, подумал Синцов. Ему вдруг стало жаль девушку-гимнастку, наверняка эту историю Грошев не выдумал, а основал на реальных фактах. Девушка-гимнастка хотела нести в народ свет, а принесла лишь смятение, и когда местные почувствовали, что дети думают о гимнастике больше, чем об огороде, они детей от бессмысленного занятия отвадили.

Грошев закинул ноги на спинку дивана.

– Девушка-то думает, что художественная гимнастика для них – это жизнь, а для них она не жизнь, а просто интересное развлечение. А жизнь для них – это картошка, грибы, все эти хлопоты дурацкие. Для восторженного столичного человека это как ведро холодной воды. Кому-то одного ведра хватает, а кто-то упорствует до трех.

Грошев улыбнулся, на этот раз печально.

– А для того чтобы тут хоть что-то сдвинуть, трех лет мало, – сказал Грошев. – Тут десятилетия требуются, тут надо жизнь положить. А какой дурак захочет положить жизнь? Вот они и выдыхаются, бросают все и бегут, бегут. Все бегут. Да отсюда местные – и те бегут, что говорить о чужих… С Царяпкиной так же получилось.

Грошев достал другую монету, стал сравнивать ее с изображением в каталоге, терпеливо, кропотливо, не переставая рассказывать, и рассказ этот сплетался с золотыми вспышками в его пальцах.

– Ту девушку тоже звали Леной, – сказал Грошев. – Она приехала из Питера, преподавала русский и литературу, вела литературный кружок, Царяпкина сдуру туда угодила, кстати. Так вот, эта Лена была девушкой талантливой.

Синцов перебирал рубли. В окно подул ветер, пахнущий акацией, и сиренью, и вкусной кислятиной – соседи варили свиньям. Синцову вдруг захотелось тоже чего-нибудь рассказать Грошеву, какую-нибудь историю, но так, с ходу, он не вспомнил ни одну. Зато вспомнил про Иру Локотко, учившуюся в их классе. Ира Локотко по прозвищу Смерть.

Ирина была девушкой во многих отношениях образцовой, доброй, отзывчивой, спокойной, прекрасно пекла пироги и занималась бальными танцами. Скромной еще, так что незнакомые люди к ней тянулись и попадались в адскую ловушку. А Ира любила рассказывать истории.

Знавшие Ирину давно старались пресекать попытки историй на корню, но неопытные попадались, влипали, и Ира, скромно улыбаясь и чудесно посверкивая глазами, рассказывала. У нее имелся богатый ассортимент, при том все истории были похожи одна на другую и отличались аннигилирующей сознание банальностью. История про то, как Ира разбила граненый стакан, занимала тридцать минут. История про то, как Ира потеряла десять рублей, занимала сорок. История про то, как Ира пошла в кино на «Обещание на рассвете» и перепутала ряд, тянула почти на час. Рекордом была история про то, как Ира вместе с мамой поехали на машине полоскать постельное белье, свернули на неправильный проселок и не могли въехать обратно на дорогу.

Ира приступала к своим повестям издали и с тщательностью «Ил-2», заходящего на штурмовку колонны фашистских танков. Слушатель терпел, ожидая начала бомбометания, но, к его удивлению, «Ил» отворачивал с курса и повторял заход еще раз. А потом еще и еще, и через несколько минут слушатель начинал осознавать, что он угодил в ловушку.

С неменьшей тщательностью Ира относилась в своих рассказах к деталям, подробно описывая тех добрых людей, кто порекомендовал ей сходить на фильм «Обещание на рассвете», во что эти люди были одеты, рекомендуя ей посетить фильм «Обещание на рассвете», и что она подумала, когда ей посоветовали этот необычайный фильм посмотреть.

История длилась и длилась, подробности становились все более подробными, Ира рассказывала с захлёбистым придыханием, в особенно острых местах Ира Смерть хватала слушателя за руку – и он вздрагивал – ожидая появления ну хоть какого-нибудь плохенького маньяка с топором, – но появлялась всего лишь тетка с попкорном, она проходила мимо Иры, занявшей не свой ряд, и смотрела на нее пещерным медведем.

Страдальцы, вынужденные все это выслушать, ожидали, что сага о съехавших в канаву закончится значительно грандиознее, по крайней мере, высадкой инопланетного десанта и схваткой за будущее, но финал истории повергал всех в уныние – машину просто вытаскивал проезжающий мимо трелевочник. И так заканчивались все Ирины ро́маны – стакан разбивался, десять рублей исчезали безвозвратно, в кинотеатре Ира пересаживалась на свое место. Все. Слушатель испытывал крайне противоречивые эмоции, с одной стороны, он был рад, что муки наконец закончились, с другой стороны, ощущал, что его сильно надули. А Ира, напротив, была счастлива, успокаивалась и некоторое время не подыскивала себе новую жертву.

Синцов очнулся от воспоминаний. Грошев, в отличие от Иры, рассказывал хорошо, коротко и интересно.

– Так вот эта чудесная литературная девушка из Петербурга была талантлива, надо признать. Она не только украсила своими стихами страничку «Новости культуры» воскресного «Гривского наблюдателя», она еще вела литературную студию при Доме творчества юных. Но и этого литературной девушке было мало, погрузившись в пыль и Лету городского архива, девушка обнаружила, что сразу после революции в Гривске наблюдался совершенно неквантифицируемый взрыв литературной активности.

Красиво говорит, подумал Синцов. Правильно. Приятно слушать, хоть в бумагу сразу записывай. Неквантифицируемый взрыв литературной активности – мало кто в шестнадцать будет так вычурно изъясняться. Многие в тридцать так не умеют, мычат только, ржут да матерятся. А тут неквантифицируемый взрыв. Нет, Грошев точно похож на литературного героя, все они в книгах так говорят.

– Ей было тяжелей всех, – продолжал Грошев. – Если гимнастику здесь хоть как-то понимают, то с поэзией скучновато. Было у нас тут недавно два поэта, один гармонист, другой тракторист, оба сгинули от неприкаянности.

Грошев скорбно хихикнул.

– Тут, Константин, поэзию признают только в двух видах: шансон – это раз, рэп – это два. Мало кто тянется к высоким идеалам. А эта девушка тянулась. Она выяснила, что в двадцатых годах в Гривске жили два брата Дятловых, Федор и Филарет. Братья писали стихи, издавали самодельные газеты, устраивали драматические представления и журфиксы, пытались расшевелить обывателей словом и делом, несли грузы своих искусств в народ. Даже книгу написали, «Пир Велеса» называлась, впрочем, дальше рукописи роман не сдвинулся…

Синцов слушал. Грошев рассказывал. История эта была ему явно хорошо знакома, так что Синцов даже подумал, что сам Грошев посещал литературный кружок и изучал наследие канувших братьев.

Братья Дятловы терроризировали Гривск, но успеха не снискали, время было суровое, а Гривск не походил на столицу, и творческие выкрутасы среди местного населения вызывали раздражение и в ту пору. Братьев часто били, несколько раз сбрасывали с моста, а один раз уставшее от буйства актуальной культуры население привязало Федора и Филарета к железной дороге. Почти сорок минут братья в ужасе ожидали прибытия поезда, но потом выяснилось, что привязали их в тупике и на всякий случай перевели стрелку.

Братьев это не впечатлило, они посидели недельку, после чего взялись за старое. В один прекрасный день они увели коня председателя губернского обкома товарища Чумбарова-Лучинского, выкрасили животное в зеленый цвет и расписали своими стихами. За это оба получили по полгода исправительных работ, надо признать, работы эти Дятловых не исправили тоже, освободившись, они и дальше продолжали чудить.

Литературная девушка из Петербурга решила восстановить биографию братьев и вдохновила на эти розыски членов своего кружка. И они, воодушевленные этой идеей, три года по крупицам восстанавливали историю семьи Дятловых, сидели в архивах, ездили в экспедиции, писали историкам и краеведам. Литературная девушка из Петербурга говорила, что наследие братьев Дятловых станет украшением истории искусств Нечерноземного региона, что это жемчужина, долгие годы укрытая от мира, и что их задача подарить эту жемчужину российской культуре.

– Царяпкина там была активисткой, – сказал Грошев. – Как-то она слишком близко к сердцу приняла эту историю, даже разыскала тот тупик, где беспутных братьев привязали к железнодорожному полотну, и провела там акцию «Сосиски и стихи» – члены литературного кружка читали стихи Дятловых и поедали жареные сосиски. Дошло все до того, что они решили открыть музей братьев Дятловых, стали собирать экспонаты…

Грошев поглядел на подоконник.

– Кстати, эту чугунную дрянь, которую Царяпкина уволокла, изваял Филарет, – сказал Грошев. – По пьяни, скорее всего.

Грошев замолчал, Синцов не мог понять, как именно он замолчал – иронично или, наоборот, сочувственно. Музей братьев Дятловых. Однако.

– А потом за литературной девушкой приехал жених, – закончил Грошев.

– И что?

– И вся духовность как-то усохла.

Девушке разом надоело глодать неблагодарный и черствый хлеб изгнанья, ей стало невыносимо тяжко свинцовое небо провинций, она запрыгнула в белоснежный «Лексус» и унеслась в парижские дали. Синцову показалось, что Грошев тоже был разочарован в девушке – в том, что она покинула тех, кого так неосторожно приручила, наверное, все-таки и Грошев состоял в дятловском кружке.

– Это было ударом для ее последователей, тяжелым таким ударом. Они так и не оправились, если по-настоящему.

Грошев кивнул сам себе.

– Царяпкина до сих пор верит, что она вернется. И поддерживает огонь.

– Какой огонь?

– На маяке, я же говорил.

А еще и умный, подумал Синцов. Нет, то, что Грошев не дурак, он давно понял, но вот сейчас понял, что Грошев еще и умный. По-настоящему.

– Огонь на маяке одиноких душ имени товарища Чумбарова-Лучинского, – добавил Грошев.