Текст книги "Остров Сахалин"

Артем вдруг замолчал и покраснел, видимо, ему стало несколько неловко за неосторожно проявленный некротический энциклопедизм, он отвернулся и стал смотреть в сторону сопок. Из мыловарни показались китайцы, голые, но в длинных кожистых фартуках, они выбирали мертвецов из куч и волокли их внутрь барака, а мертвецы, хотя и плотно околевшие, умудрялись цепляться за все, мыловары с трудом справлялись с сырьем, отчего издали казалось, что живые и мертвые продолжают бороться во имя неких одним им известных целей, они боролись, и с трудом можно было понять, кто живой, а кто мертвый.

Сату меж тем справился с каракатом, и мы отправились дальше по дороге, скользкой от угольной пыли и мыловаренной сажи. Через несколько минут наше транспортное средство окончательно покинуло промышленную зону, лежавшую между Татарским проливом и сопками, и выбралось на дорогу, ведущую к Углегорской тюрьме. Здесь резко сменился воздух, так резко, что я задохнулась от неожиданного кислорода и солнца; в щеки притекла кровь, и настроение улучшилось, то есть не улучшилось, а, скорее, опрокинулось, как песочные часы, сменившись с устало-унылого, на солнечно-вдохновенное, совершив скачкообразную качественную инверсию.

Тюрьма «Уголек» была старейшим исправительным заведением на Сахалине и располагалась недалеко от лагеря, в котором после Войны содержались пленные китайские поселенцы. Разумеется, их не кормили и не поили, и если с водой проблема решалась за счет дождей и туманов, то с пищей было сложнее; однако очень скоро китайцы эту проблему решили, научившись питаться землей. Они рыли норы, ели почву и постепенно погружались в землю, и когда контролировать лагерь стало невозможно, его зачистили фосгеном. Но организация пространства в виде ямы и расходящихся радиальных ходов была использована впоследствии для создания Углегорской каторжной тюрьмы. В то нелегкое время Япония не имела возможности заниматься масштабным строительством за пределами своих территорий, а потребность в контроле девиантного элемента на этих территориях, напротив, была велика, поэтому в качестве базиса для тюремного комплекса наметили ближайший выбранный угольный карьер. Его выложили арматурой и залили бетоном, получившуюся широкую каменную миску разгородили толстыми решетками на неширокие клетки, сверху также установили решетку, тюрьма получилась вместительной и в содержании недорогой.

Должна отметить, что за прошедшее со строительства время тюрьма изменилась лишь в худшую сторону; никто не проводил здесь реконструкцию и не заботился об улучшениях, при первом взгляде на состояние этого заведения у меня сложилось впечатление, что это делалось нарочно. Сату остановил каракат, и мы некоторое время смотрели на «Уголек», который, если честно, ничуть не напоминал тюрьму, пожалуй, больше всего он походил на заброшенный радиотелескоп, в чаше которого каким-то странным попустительством устроили крысиный садок. Или на гнездо. Да, на гнездо, но только свитое не из веток, а из колючей проволоки. Сама проволока опиралась на вбитые в землю бетонные столбы; кое-где проволока была разворована, кое-где она проржавела до непригодности, то тут, то там наблюдались лазы и дыры, и было ясно, что никакого охранного значения проволока не имеет.

Сату подтвердил, что так оно и есть – проволока служит вовсе не для охраны, так как охранять здесь, собственно, нечего, поскольку давно нечего воровать; с другой стороны, за последние несколько лет из «Уголька» не зарегистрировано ни одного побега, в силу того, что смысла бежать никакого нет – окрестное население мечтает о том, чтобы кто-нибудь убежал, поскольку за сдачу беглеца полагается награда. Кстати, раньше в этих местах процветал промысел, основанный на сговоре между охранниками, заключенными и китайцами, живущими вокруг. Охранники способствовали побегу, узники после освобождения выходили к жилью, китайцы препровождали их обратно, полученный доход честно делили, после чего заключенного переоформляли на новый срок. Заключенный же от такого побега получал вполне себе зримую выгоду в виде дополнительного ватника на зиму, дополнительного ведра угля или куска целлофана, чтобы укрываться от осенних дождей.

Однако когда комендантом «Уголька» стал Мацуо, отец Сату, подобная практика прекратилась, комендант по-прежнему выплачивал вознаграждение, но увеличил в три раза количество плетей, положенных беглецу. Бежать перестали.

Мы продолжали смотреть на тюрьму.

С четырех сторон из земли выдвигались ржавые мачты, сходившиеся над центром ямы; с мачт во множестве свисали ржавые цепи, тянувшиеся вниз и своими хвостами спускавшиеся в клетки; Сату заглушил двигатель караката и пояснил, что эти цепи используются в качестве водных конденсаторов, по утрам с сопок сползает туман, он путается в цепях, и вниз стекает пресная вода, именно эта вода и вода дождевая составляет жидкостное довольствие, о котором должен заботиться каждый заключенный персонально. Я поинтересовалась, чем отапливается тюрьма? Ведь зимой конденсаторы воды наверняка замерзают, значит, заключенные страдают как от недостатка воды, так и от холода. Сату ответил, что «Уголек» отапливается децентрализованно; каждый узник раз в месяц получает определенное количество угля, этот уголь разбрасывается над клетками веерным конвейером, после чего узники топят им небольшие печи. Воду же заключенные добывают, дергая за цепи и сбивая с них намерзший лед, а потом растапливая его в жестяных банках.

Почему же Углегорск – не самый отсталый район Сахалина – не предпринимает никаких шагов для улучшения положения заключенных? Понятно, что каторга должна способствовать лишениям плоти и ущемлению духа, однако всему есть разумные границы, к тому же в последней речи Императора говорится о гуманизации общества. Сату ответил, что речь Императора они все прочитали с большим воодушевлением и приняли к сведению; в частности, его отец отправил в «Уголек» партию телогреек и полтысячи пластиковых касок, которые можно использовать для широких нужд; более того, из бюджета Сахалина на нужды гуманизации выделили значительные средства. Правда, улыбнулся Сату, эти средства в основном освоили «Три брата» и «Легкий воздух», что неудивительно. Гуманизации следует подвергать определенные сословия, сословиям же грубым гуманизация решительно во вред, поскольку она внушает им беспочвенные надежды и развращает. К тому же в «Угольке» переносят наказание люди, совершившие не столько ужасные, как в остальных тюрьмах, сколько безнравственные преступления, злодеяния, оскорбляющие человеческую природу; поэтому все тяготы, которые переносятся заключенными и зимой, и летом, идут им лишь на пользу. При всем при этом, заверил нас Сату, удельный отсев заключенных в «Угольке» не так уж велик, он, разумеется, выше, чем в учреждениях Александровска и Южно-Сахалинска, однако не превышает смертность на Углегорских копях.

Мое внимание привлекла необычная деталь – на цепях, растянутых над клеткой, помещалась круглая решетчатая клетка, в которой сидел человек. Приглядевшись, я убедилась, что человек живой. Кроме того, он был негром. Я спросила, зачем там негр, Сату, усмехнувшись, ответил, что это делается для усиления душевных терзаний заключенных, для смирения бушующей в них преступной гордыни и для смягчения злочинного нрава. Кроме того, негр в клетке, привешенный над головами узников, помогает им легче переживать лишения, особенно в зимнее время, поскольку такой висящий живой негр пробуждает в заключенных ярость, вызывает кипение жизни, оздоровляет организм.

Наше появление не осталось незамеченным: негр принялся вопить, бить по прутьям железной трубой и раскачивать свою клетку, так что она принялась описывать над самой тюрьмой широкие круги. Сату сказал, что подобное поведение для здешних американцев обычное дело – ни один негр, пусть самый закоренелый, не выдерживает здесь больше года в здравом рассудке и твердой памяти, хотя начальство и следит за тем, чтобы негры не умирали слишком часто, ведь в районе Углегорска найти негра достаточно сложно. Некоторое время имела место практика, когда вместо негра в клетку подвешивали наемного человека, но впоследствии от этого отказались, поскольку заключенные чувствовали, что негр поддельный, и не одобряли такую подмену неповиновением. Для двух наемных американцев это закончилось плачевно.

Тем временем сумасшедший углегорский негр продолжал раскачивать клетку, и постепенно ее колебания становились все шире и шире, она со свистом летела по воздуху, а негр кричал и барабанил железом о железо. Остальные заключенные пробудились в своих камерах и тоже начали греметь цепями и выкрикивать неразборчивое; сначала кое-как, затем постепенно вовлекаясь в ритм негра, подхватывая его и умножая шум. Бум-бум-бум.

И вдруг негр в клетке замолчал. И тут же, точно по сигналу, замолчали и остальные, а клетка описывала над головами нервные эллипсы, скрипели и звякали цепи. Я отметила, что это было невероятным зрелищем, я чувствовала себя некомфортно, словно вот-вот должно случиться нечто нехорошее. Артем сжался в кресле караката и быстро тер пальцами виски, зубы его сжимались, губы побелели, щека чуть дергалась.

Сату пояснил, что это, видимо, один из новых тюремных ритуалов, раньше, в годы, когда комендантом служил его отец, ничего подобного не практиковалось. И добавил, что, по имеющейся статистике, процент рецидива среди заключенных, вышедших на поселение из «Уголька», почти в три раза ниже, чем аналогичный процент выпускников остальных заведений. Сам Сату неплохо разбирался в здешних порядках в силу того, что когда-то его отец был комендантом «Уголька» и он, маленький Сату, провел здесь, внутри гнезда из колючей проволоки, двенадцать лет своего детства.

На краю тюремного разреза располагалось здание администрации, строением напоминавшее долговременные огневые точки и бункеры противоатомной защиты – толстые стены, горизонтальные окна-щели, бетонные надолбы, а сразу за ангаром со вмятыми боками склад тюремных принадлежностей. Никого живого вокруг не наблюдалось, на растянутой между административным дотом и ангаром веревке вялились заскорузлые и с виду старческие тряпки.

Сату порекомендовал нам не заходить внутрь, объяснив это тем, что администрация учреждения «Уголек» редко бывает в хорошем настроении, к тому же она испытывает массу неудобств разного характера. Но я не могла пропустить «Уголек», профессор Ода настаивал, чтобы все три каторжные тюрьмы были мной посещены как места сосредоточения нищих духом, а я привыкла выполнять задание.

Артем собрался тоже зайти в администрацию, однако я была против – мне хотелось, чтобы Артем контролировал обстановку снаружи, он спорить не стал. Сату же отправился со мной.

Мы спустились по бетонной лестнице и очутились в длинном коридоре с низким потолком; коридор был абсолютно безлюден. Нас никто не остановил, не поинтересовался, что мы тут делаем. Почти все двери по сторонам коридора оказались открыты, но людей в помещениях я не заметила. Казалось, что в этих комнатах не осуществлялось никакое тюремное управление, а просто складировался мусор, рухлядь и прочая дрянь: пластиковые бутылки, тряпки, обрывки бумаги; непонятно, как это соотносилось с деятельностью администрации.

Совершенно беспрепятственно мы проследовали до дверей, ведущих в кабинет коменданта, и так же беспрепятственно вошли. Я спросила, отчего здесь такая вольность и свобода, Сату уклончиво промолчал.

Сам кабинет отличался внушительными размерами. Видимо, прежде здесь размещалась насосная станция или техническое отделение – я обнаружила множество моторов и вентилей, они не выглядели рабочими и, кажется, никак не использовались, валялись на полу. На стенах кабинета располагались полки, на которых сидели кошки. И кошки эти ненастоящие, то есть не совсем ненастоящие, а в конкретный момент времени, и изготовлены-то, скорее всего, из живых кошек. Одним словом, эти кошки были чучелами. И чучел этих в комнате находилось много, и некоторые из них пребывали в растерзанном состоянии.

Затем я заметила человека, который в скрюченной позе лежал на трех неровно составленных стульях; Сату подсказал, что это и есть майор Арита. Судя по всему, он был здесь с ночной смены и утомился своими обязанностями до состояния полной невменяемости. Над полковником возвышался воткнутый в спинку стула нож, перепачканный в пуху, – видимо, недавно этим самым ножом полковник сокрушал свою коллекцию.

Сату осторожно достал клинок из спинки, отложил его на письменный стол и сказал, что судьба обошлась с полковником неласково; по некоторым сведениям, Арита происходил из приличной семьи, но после окончания Императорского Инженерного корпуса пристрастился к стимуляторам и однажды, пребывая в одурманенном состоянии, проиграл в карты собственную жену. Отец жены, видный чиновник в Министерстве сельского хозяйства, выкупил свою дочь, а непутевого зятя поймал и избил палками, после чего тот, не стерпев позора, отправился в изгнание на Сахалин, где ему посчастливилось занять пост коменданта тюрьмы. Я во все это легко поверила, поскольку Арита действительно выглядел как человек злоупотребляющий, причем злоупотребления эти явно совершались с самоотверженностью и энтузиазмом – полковник не удосуживался бриться, и лицо его напоминало щетинистую картофелину.

На стене над креслом полковника красовался золотой флаг с вышитым черным шелком крупными цифрами «731», справа от кресла размещалась полка, на которой скрипел покоцанный будильник, из тех, что до сих пор используют экипажи бронетанковых войск. Возле амбразуры, выходящей в сторону «Уголька», на треноге стоял маслянистый крупнокалиберный пулемет, из которого золотистой змеей свисала лента, она была маслянистая, на ней чернели прилипшие мухи. Ствол пулемета смотрел в небо.

Сату начал было рассказывать, что у его отца имелись некоторые предложения по улучшению здешнего положения, но неожиданно безобразно растрезвонился будильник. Он звонил, подпрыгивал, бился головой в стену, я растерянно поглядела на Сату, но тот лишь пожал плечами. От звона очнулся Арита. Майор упал со стульев, тут же поднялся и, не обращая на нас никакого внимания, направился к пулемету.

Он приблизился к треноге и упал на пулемет, обняв его, как старого друга. Некоторое время майор Арита так и стоял, не двигаясь, как бы впав в оцепенение, с выражением тоскливой истомы на лице, будильник же продолжал упорно стучаться в стену. Когда же будильник все-таки убил себя, в дело вступил майор.

Майор прилип к пулеметному прикладу и начал стрелять. Было видно, что стреляет он с удовольствием, что стрельба привычна ему и любима им, он делал это умело, словно и не стрелял, а работал со стамеской, резал грушу, или кап, или северную березу, чуть приподняв правое плечо, собрав в руках инструмент, совершая скупые мастерские проходы, делая небольшие промежутки для дыхания между очередями.

Сату пожал плечами, давая понять, что определенные профессиональные деформации есть неизбежная составляющая службы на острове, что это может случиться с каждым, особенно на таком сложном и ответственном комендантском посту.

Майор Арита раззадорился и стрелял уже азартно, взахлеб. Теперь он походил на человека, который после долгого перехода через пустыню дорвался до воды и пьет теперь из кувшина, обливаясь и кашляя, не в силах остановиться; отдача била в плечо майора и уходила в его щеки, которые тряслись отдельно от всего остального лица, как бы набрасываясь при этом на уши. Майор в стоячем положении оказался несколько сухопар, лежа на табуретках, он казался внушительнее, в вертикали не изменилось только лицо, оставшись опухшим и мертвым.

Неожиданно очередь прервалась, Арита довольно, но нечленораздельно вскрикнул, стукнул кулаком в приклад, засмеялся и указал пальцем в бойницу и опять расхохотался. Ствол пулемета дымился, пахло горелым маслом, горячим железом и порохом. Стало тихо, слышалось лишь тяжелое разогретое дыхание майора, его больные легкие. Он стоял у пулемета и вглядывался в амбразуру, тщательно вытирая руки о мундир, а потом, не переставая вытирать руки, принялся плевать в окно. И делал это старательно, так же, как и стрелял. Очень скоро у него кончилась слюна, тогда майор удовлетворенно кивнул сам себе и направился обратно к стульям. Мы его не заинтересовали, он проследовал мимо и упал на свое печальное лежбище, при этом голова у него неестественно свесилась и вывернулась вбок. Ариту это не смутило.

Я поняла, от чего раскачивался негр в клетке. Он, пожалуй, не так безумен, как подумалось в первый момент.

Я не знала, что делать дальше. Я подошла к столу и взяла книжку в кожаном переплете, почему-то думала, что это стихи, но это оказалась исключительно безумная книга, повествующая о практиках духовного общения с разумными осьминогами. Написана в самом начале двадцатого века и издана довольно большим тиражом в полторы тысячи экземпляров. Больше здесь было нечего делать, поэтому мы предпочли удалиться.

Воздух вне здания пропитывала сажа, но после тяжелого духа, царившего в администрации, угольный ветер показался свежим и чистым, я с удовольствием вдохнула его и посмотрела вверх. Клетка раскачивалась слабее, и траектория у нее получалась скучная, обрывистая и дерганая, а сквозь прутья свисала темная рука с длинными пальцами; я сосредоточила взгляд и рассмотрела, как по этим самым длинным пальцам стекает кровь: сегодня майор Арита был в форме.

Сату заметил, что Арита имел давнюю склонность к экстравагантным выходкам, так что тут нечему удивляться. Этому негру еще повезло, сказал Сату, хороший негр попался, толковый, год продержался, теперь где такого найдешь, майор заскучает.

Я спросила, кто осуществляет надзор за обеспечением заключенных, если из всей администрации на месте лишь комендант, да и тот в условно пригодном состоянии. Сату пожал плечами и ответил, что сегодня, видимо, выходной, поэтому тюремный гарнизон находится в общей увольнительной. Кроме того, зная оригинальные привычки майора, на службу в «Уголек» соглашаются неохотно, поскольку майор любит не только кошек и пострелять с утра, у него наличествуют и другие экстравагантные стремления, так что да, кадровый вопрос существует, и порой он стоит ребром.

Заключенные молчали. И только цепи, запутавшиеся за клетку, брякали.

Пытаться пообщаться в такой обстановке с заключенными было бессмысленно, и мы отправились дальше, в направлении обиталища ползунов. Видя, в каком удрученном состоянии я находилась после посещения тюрьмы, Артем заметил, что все могло быть хуже. Я не стала уточнять.

Ашрам ползунов находился в приличном удалении от тюрьмы, мы час блуждали между холмами, то ли выбирая тропы, то ли запутывая следы; я заметила, что Артема это несколько настораживало и он старался держать свой багор наготове.

Изначально я полагала, что ашрам должен помещаться на побережье, но выяснилось, что это не так – обиталище ползунов скрывалось между сопками, и если бы не Сату, мы с Артемом никогда бы его не отыскали. Сату действительно был в курсе всех дел Углегорска и вокруг него, так что, пока мы пробирались по очередной довольной узкой тропе между соснами, он успел рассказть нам о секте.

На территории Сахалина существует несколько сект; некоторые из них возникли относительно недавно, с началом массового заселения острова беженцами с континента, другие обосновались на острове задолго до Войны. И те и другие уже многие годы горели в огне собственного ада. Лично у меня вызвала больший интерес община «Ревнителей Практического Разума», секта манихейского толка, возникшая вокруг сосланного сюда около сорока лет назад инженера Дайсэцу. Планируя экспедицию, я намеревалась посетить немногочисленных сторонников Дайсэцу, еще обитавших в северных районах и до сих пор веривших, что прокатившаяся по планете война была истинным Армагеддоном, в ходе которого воины света, предводительствуемые архангелом Михаилом, повергли воинов тьмы посредством взаимной аннигиляции. Так что теперь в мире нет ни добра, ни зла, им лишь предстоит восстать из пепла, сейчас же на дворе нулевые времена.

Профессор Ода относился к этому моему намерению прохладно, поскольку считал Дайсэцу дураком и сумасшедшим. А вот ползуны его интересовали. Не как забавные дурачки, стирающие коленки в попытках вымолить немного благодати, а как носители некой отличной, возможно, нечеловеческой морали.

Сату сообщил, что историю ползунов он знает неплохо, потому что в свое время ознакомился с библиотекой ашрама, в ней до сих пор хранится первое издание библии ползунов – книга Джедекайи Смита «Ползи, человек!». Поэтому его можно смело спрашивать, он знает практически все, за исключением, разумеется, тонкостей внутренней политики общины, в которые, впрочем, посвящены далеко не все члены самой общины.

Я хотела познакомиться с кем-нибудь лично, но Сату сказал, что на контакт, особенно с посторонними, ползуны идут крайне неохотно, однако благодаря его связям и авторитету его отца нам, возможно, удастся повстречаться с кем-либо из ведущих. В частности, Авессалом О’Лири, старший ведущий и key keeper, случается, идет на контакт, и вообще он человек широких взглядов и умений, умеет лечить наложением рук и прокалыванием, для чего имеет набор особых серебряных спиц. Он, Сату, давно советовал отцу сходить к держателю и выпустить воду, но отец не соглашается из косного упрямства и продолжает по старинке пользовать имбирь и кровь пиявки.

Я спросила, почему у ползунов так популярны ветхозаветные имена. Сату ответил, но я не услышала, было что-то про Техас – там теперь атомная пустыня и везде прах, в земле, в воде, в воздухе, ветерок подул, и солнца нет, а там еще Большой Каньон, и в нем трупы, трупы, трупы, и не хватит четвертаков, чтобы положить каждому на веки…

Культура ползунов возникла в начале двадцать первого века в одном из университетских городов Восточного побережья США как наиболее радикальное крыло движения веганов. Первоначально группа носила название «Общество естественной локомоции» и объединяла вокруг себя веганов, страдающих заболеваниями опорно-двигательного аппарата. Джедекайя Смит, сам будучи веганом, работал мануальным терапевтом в небольшой оздоровительной клинике, в которой проходили реабилитацию лица, занятые преимущественно на сидячей работе и получившие на этой работе различные недуги; именно он заметил, что целый ряд заболеваний, прежде всего заболевания позвоночника, отступают и порой излечиваются, если больные начинают передвигаться на четвереньках. Смит организовал группу, которая стала совершать регулярные выползы на пляжи в районе мыса Кейп Код.

Первоначально жители побережья восприняли перемещающихся по песку граждан настороженно, однако после того как к Смиту присоединились несколько адвокатов, финансистов и известных актеров, излечившихся от радикулита, остеохондроза, артрита, от некоторых сердечно-сосудистых заболеваний, в обществе возник некий интерес. ОЕЛ стремительно разрасталось, в движение вовлекались тысячи и тысячи новых адептов. Смит утверждал, что передвижение на четвереньках является абсолютно естественным способом перемещения человека, и человек ползущий есть человек будущего, а передвижение на двух ногах – суть извращение природы, надругательство над естеством. Точкой поворота в истории секты стал Инцидент Марта, случившийся во время празднования Марди Гра в Новом Орлеане. Тогда большая и разношерстная группа местных ползунов при поддержке епископа Бенедикта Крауча вышла на центральные улицы города и поползла в сторону кафедрального собора, распевая псалмы и играя на музыкальных инструментах. Как назло, неподалеку проходил съезд «Ассоциации Роберта Эдварда Ли», избравшей Новый Орлеан своей штаб-квартирой, пламенные конфедераты услышали сонг и литавры ползунов и отправились посмотреть, как обстоят дела. Разумеется, закончилось все побоищем, вернее сказать, избиением. Ведущий Смит был сильно покалечен в схватке и все последующие годы своей жизни передвигался в скрипучей электрической тележке, впрочем, в тележке он тоже упрямо принимал горизонтальное положение.

После «Бойни Нового Орлеана» по стране прокатилась волна протестов, на улицы вышли сотни тысяч ползунов, они блокировали автомагистрали, железные дороги и авиатранспорт, требуя привлечь к ответственности активистов «Ассоциации Ли». Ползуны начали борьбу за свои гражданские права: за право свободного ползания, за право получать образование и медицинскую помощь на четвереньках, воспитывать детей в духе ползьбы, отправлять религиозные обряды наравне с другими прихожанами. Движение было разнородным – в него входили как представители старейших семей, в чьих жилах текла кровь команды «Мэйфлауэра», так и новые граждане, прибывающие в страну через южные границы. Состоятельные ползуны, среди которых к тому времени появилось немало представителей экономически активного класса и истеблишмента, скупали землю в центральных штатах, участвовали в выборах на муниципальных уровнях и получили представителей в Конгрессе. Движение ширилось, вовлекая в свои ряды все новых и новых адептов. На праздновании Дня благодарения Президент, желая продемонстрировать свое единство с избирателями, опустился на четвереньки.

Крах движения ползунов связывали с неожиданными исследованиями, проведенными физиологами накануне принятия сорок седьмой поправки. Выяснилось, что ползание не только врачует позвоночник, нормализует перистальтику и артериальное давление, но и значительно снижает интеллектуальные возможности. Говоря проще, опускаясь на четвереньки, люди начинают неотвратимо тупеть, пусть и не все, но многие. Результаты исследования пытались засекретить, но скрыть истину не удалось.

Ситуацию усугубил уход к ползунам дочери главы Агентства Национальной Безопасности. Девушка училась в Гарварде, пробовала себя в кинематографе, помогала неимущим и, видимо, на этой почве однажды пересеклась с ползунами. Она приняла идеалы ползьбы почти сразу, ей подарили новые пластиковые наколенники, символизирующие начало новой, правильной жизни. Отец, строивший для своей дочери иную судьбу, был разгневан, ползунов обвинили в антигосударственной деятельности, ОЕЛ объявили террористической организацией и разгромили.

Каким образом ползуны попали на Карафуто, Сату не знал. Предположительно это случилось еще до Войны, когда, спасаясь от преследования американских служб, ползуны искали укрытия на Сахалине. К тому времени остров изрядно опустел, люди, видимо, предчувствовали приближающуюся бурю и старались убраться на материк, земли было много, и она не стоила ничего.

Ашрам располагался на восточном склоне сопки и напоминал муравейник, множество нор, оформленных бетонными блоками, официальное здание, похожее на длинный кирпич. Мы с Сату направились к этому строению, и в этот раз Артем к нам присоединился, причем не забыв прихватить свой багор. Данное обстоятельство меня несколько насторожило, Артем до этого не проявлял интереса к окружающему, и, насколько я понимала, это происходило оттого, что он не чувствовал угрозы. А здесь, значит, угроза присутствовала.

Авессалом О’Лири явился нам в отливающем бронзой облачении, что-то среднее между глубинным гидрокостюмом и сьютом для прыжков с парашютом. Он показался так внезапно, что я даже вздрогнула – неожиданно справа, на грани бокового зрения, вдруг начало перемещаться нечто живое и ловкое, я подпрыгнула и едва не схватилась за пистолет.

Я никогда не видела ползуна, и мне это зрелище не понравилось. Казалось, что я нахожусь рядом с огромным сверчком, и непонятно, разумен ли этот сверчок, или делает вид, что разумен, или даже не стремится делать вид. Он двигался нелепо и одновременно грациозно, подтягивал на руках туловище и тут же помогал этому туловищу ногами, одно движение перетекало в другое, сначала двигались левые рука и нога, затем правые, что увеличивало сходство с насекомым. Я отметила, что такой способ передвижения очень подходит к его имени, это был действительно Авессалом.

Он взял меня за руку и некоторое время прислушивался к сердцебиению, сжимая запястье так сильно, что казалось, его пальцы проникают под кожу, перебирают вены, ощупывают сухожилия, достают до кости и щекочут; пальцы у него были длинные и чистые, непонятно, как он умудрялся ползать и не пачкать при этом руки. Язык у Авессалома при этом чуть высунулся и подрагивал, как язык большой бронзовой ящерицы. Я не отдергивала руки, терпеливо ждала, когда он обратится ко мне, интересно услышать его голос, мне представлялось, голос у него должен быть немного другой. Так оно и оказалось. Авессалом О’Лири улыбнулся своими странными зубами и поставил диагноз высоким и неестественным голосом, точно его горло туго стискивал резиновый жгут.

Это от переутомления, сказал он. Это от дурной пищи, от недостатка витаминов и минеральных веществ, от жары, от того, что здесь не найти чистой воды, от пилюль, выводящих из организма активную соль, но разрушающих печень, от плохих новостей – других новостей здесь просто нет. Это от того, что вам холодно, милая девушка, вам ведь холодно? Вам всегда холодно, в ваших глазах лед и усталость, от чего вы так устали, милая девушка? От чего в ваших глазах сапфировые звезды, милая девушка? Зачем вы приехали сюда? Вы хотите нас всех погубить, милая девушка? Что вам здесь надо, милая девушка? Вы хотите нас всех погубить…

Я спросила его про будущее. Человек-авессалом О’Лири заскрипел и повторял, повторял, облизывая коричневые губы: милая девушка, чудесная девушка, у вас же реактивный психоз.