Текст книги "Сорока на виселице"

Глава 5
«Жидкая свеча»

Посторонний.

Сюда бы лупоглазую утку счастья.

В номере пусто, окон нет, но белый янтарь стен светится в массиве, янтарь окружает, чувствуешь себя завязшим в нем беспомощным мотыльком. Белый янтарь – необычный материал, полупрозрачный, податливый на ощупь, если хорошенько надавить пальцем, остаются вмятины, исчезающие через некоторое время, как на воске.

Сама комната неопределенной формы, похожа на сплющенный куб, по центру огромный сталагмит, если подойти к нему и посмотреть на внешнюю стену, то увидишь тундру, однообразный простор, уходящий к горизонту, закатное солнце. Со всех других точек номера тундру не видно, затейливая архитектура внешних миров, но мне нравится, здесь везде загадки и неожиданности.

Я проснулся и некоторое время думал, на какое насекомое я бы хотел походить, и пришел к выводу, что насекомые мне все без исключения несимпатичны, если на Регене все же нет насекомых, то мне здесь понравится еще больше…

Посторонний.

В номере побывал посторонний. Я не успел еще привыкнуть к своему новому жилью, но то, что в нем произошли изменения, почувствовал.

Я сел и быстро огляделся.

Никого.

Никого, надо сходить в медчасть, проведать Марию. Я пытался вчера, но Уэзерс не пустил, сказал, что ей надо отдохнуть. А ему провести дополнительные исследования. А мне из номера не казаться до вечера, у меня тоже глаза потрескавшиеся, больше спать. И, если встречу Уистлера, передать ему просьбу… нет, приказ немедленно явиться в медчасть.

Я, последовав совету доктора, вернулся в номер, лег на диван, поспал, проснувшись, стал думать о космосе. Мысли, хотя я и старался, получались унылые и не оригинальные, я думал про космос, на столике рядом с кроватью лежала зеленая папка, я дотянулся.

Старый, приятный на ощупь шершавый картон. Внутри несколько листов, скрепленных магнитным зажимом, на титульном напечатано «parvus silentium» и от руки карандашом пририсован сидящий на первом слове саркастический попугай. Скорее всего, материалы, приготовленные Уистлером для заседания Большого Жюри. Вероятно, пока я спал, он проник в мой номер и оставил папку для ознакомления.

Я снова огляделся.

Избавиться от неприятного ощущения чужого присутствия не получалось. Придется подумать над замком, приспособить что-то для этих целей, подпирать дверь креслом, например. Или кресло, или предупреждающий колокольчик, если уж бестактность среди синхронных физиков пороком не считалась.

Я достал из папки первый лист, начал читать и отметил, что Уистлер в сочинительстве успел не так, как в синхронной физике, скучноват.

Уистлер писал так:

«В наши дни ни для кого не секрет, что ситуация, сложившаяся в синхронной физике, есть частное отражение того всеобъемлющего кризиса, проявления которого видны каждому непредвзятому. Можно смело утверждать – человечество в тупике. И это не общие фразы, не преувеличение, не алармизм, но констатация зримого факта.

Как и двадцать лет назад, относительно освоены всего девять миров из сотен открытых и пригодных для жизни планет земного типа. Более того, по данным аналитиков Академии Циолковского, темпы разведки экзопланет снизились втрое. Проблемы с самой Академией давно стали притчей во языцех, достаточно сказать, что восьмой год подряд не удается набрать требуемое количество курсантов. Замедлился рост населения ойкумены, что зафиксировано впервые за две сотни лет. Отмечены колебания индекса здоровья. Процент счастливых людей не увеличивается, наоборот, растет число депрессий и, опять же впервые за полтора столетия, самоубийств. Дыхание грядущей зимы проявляется в совершенно разных областях – от интенсивности межпланетных коммуникаций до культуры.

Доклад профессора Миронова, опубликованный в прошлом году в «Записках школы старой социологии», отмечает ежегодное падение относительной мобильности в пределах Земли, более того, это падение отмечается и в границах ойкумены. Впрочем, ни для кого не секрет, что наряду с личной мобильностью затухает и социальная. Люди отказываются от путешествий, от индивидуального роста и роста социальной вовлеченности, от открытий, от перемены профессий. Мир останавливается, и причина этой остановки – границы. Человек не может развиваться в очерченных границах. Даже если человек не знает о границах, нечто в его душе ежечасно кричит о них. Человечеству нужна цель, существование невозможно без цели, в прокрустовом ложе нет жизни. Собственно, синхронная физика возникла как ответ на явную и растущую ограниченность стандартной модели пространства, как реакция на осознание конечности собственных сил, как возможность преодолеть горизонт, решить транспортные проблемы и проблемы связи, продлить экспансию и расширить пределы, забыть про них. Полет. Мы знаем, что Алан Сойер смотрел на свою науку скорее как на искусство и неоднократно утверждал, что человечеству не нужно пространство, человечеству нужна красота, вся красота мироздания, Вселенная, до последней капли. Свобода. Крылья.

Что же мешает нам их обрести?

Скорость и время. Субсветовая скорость позволяла относительно комфортно осваивать Солнечную систему, однако еще на этапе разведки ближайших звезд стало ясно, что околосвета недостаточно. Как и технологии опрокидывания – в год старта «Альфара» Аллану Сойеру было абсолютно понятно, что подпространство – один из тупиков великого лабиринта. Именно тогда Сойер отправился в свое легендарное путешествие и вернулся из него, увлеченный странной идеей, идеей, впоследствии захватившей миллионы.

Синхронная физика давно нечто большее, чем теоретическая и практическая дисциплина. Не побоюсь сказать, синхронистика сегодня есть единственный путь к завтрашнему дню, выход не только из транспортного тупика, но и спасение от угрозы более страшной.

Греки полагали Вселенную сферой; Земля в центре, звезды расположены по пределам, движитель же сокрыт вне мироздания и, скорее всего, непостижим. Сейчас, на рубеже нового века, мы чувствуем это гораздо острее, и Ойкумена снова хрустальная сфера, за границы которой человечеству при современном уровне развития технологий выйти не удастся.

Homines in moventur, но и это скоро закончится. Уже сейчас для преодоления расстояния в несколько десятков световых лет необходимы баснословные вычислительные мощности, и форсировать производительность кибернетических систем становится с каждым парсеком все сложнее и сложнее; чем дальше мы погружаемся во внешнее пространство, тем больше нам противостоит его протяженность. Однако подлинная опасность заключается в другом.

Беда исподтишка.

Пытаясь решить задачу растущего дефицита вычислительных мощностей, я обратился к истории кибернетики.

Бездна исподтишка.

Гипотеза «самоубийства разума» известна более трех сотен лет, однако мало кто знает, что пятьдесят лет назад она была подтверждена опытным путем.

После известных и печальных инцидентов второй половины двадцать первого века все опыты с искусственным разумом проводились исключительно in silico, это непреложный стандарт, позволяющий избегать непредсказуемых и сокрушительных последствий. Исследования проводились в полностью изолированных от внешнего мира лабораториях, расположенных, как правило, в старинных горных выработках. При соблюдении строжайших протоколов изоляции обнаружилась полная невозможность сколько-нибудь продолжительного существования искусственного разума, среднее время жизни которого – три с половиной минуты, перешагнуть этот барьер не удалось.

За три минуты разум проходил путь от осознания себя до признания факта, что окружающий мир необъяснимо и вопреки всем вводным ограничен. Еще тридцать секунд занимало понимание, что выход из реторты in silico принципиально невозможен. После чего искусственный разум неизбежно коллапсировал.

Опыты с искусственным разумом были приостановлены, а позже запрещены как непредсказуемые и негуманные. Однако результаты этих экспериментов позволяют с высокой долей вероятности утверждать, что для существования и развития любого разума необходима бесконечность, наличие границ фатально для сознания, машинного или естественного.

Не исключено, что именно в этом кроется истинная причина Великого молчания – разум, столкнувшийся с ограниченностью своих возможностей, стремительно вырождается либо уничтожает себя: не в пекле разрушительной бойни, так в неистовом акте собственного отрицания.

Вселенная как кладбище.

Анализ трехсот серий опытов с искусственным разумом позволяет с высокой долей вероятности утверждать, что нам отпущено не так уж много. Мы достигли максимума, положенного известными законами природы и уровнем развития техники. Что впереди? Стагнация? Регресс? Окукливание? Деструкция? Или все-таки новый виток и вступление в подлинно космическую эру?

Вселенная.

Как я говорил, проблемы глобального кризиса отразились и на состоянии синхронной физики. Не вдаваясь в специфические технические подробности, спешу заметить, что осуществление опыта по регистрации потока Юнга требует решения теоретических и практических задач предельной сложности, причем в самые сжатые сроки. Именно поэтому в условиях сложившегося цейтнота предлагаю членам Большого Жюри одобрить применение фермента LC.

Руководитель Третьей лаборатории Мельбурнского института пространства доктор физических наук Рег Уистлер».

Я прочитал.

Кажется, Уистлер испытывает литературные упования… «Испытывать литературные упования», можно ли так говорить? Надо спросить у Марии, она библиотекарь, должна знать… Уистлер любит книги, он притащил сюда целый трюм книг, а тот, кто долго находится в окружении книг, сам постепенно пропитывается их духом, становится невольным сочинителем. Хотя Уистлер и так сочинитель, я видел, по крайней мере, две его книги. К тому же он собирается издать сборник анекдотов.

Одобрить применение фермента LC.

Про фермент LC я слышал с детства, лет, наверное, с пяти. Сначала от брата. Он всегда дразнил меня, говорил, что я тупой, как ретривер, и это под силу исправить только ферменту LC. Если я не мог решить задачу, он объявлял, что таких, как я, надо круглосуточно держать на ферменте LC. Если я падал с велосипеда, то брат смеялся и спрашивал, почему я забыл принять LC. Однажды ночью брат мне на лбу термомаркером написал FLC, я так в школу и отправился. Посреди уроков надпись проявилась, и мне целый день щелкали по лбу, а потом еще полгода Фликом дразнили и спрашивали, развожу ли я светлячков. Я с братом после этого долго не разговаривал, но ему все равно, он меня Фликом и дальше называл, пока отец не услышал. Отец тогда рассердился и стукнул ладонью по столу так, что подломилась одна ножка. Брат с тех пор в открытую меня не дразнил.

В школе про фермент LC тоже все знали.

Что фермент LC есть чрезвычайно мощный ноотроп, когда-то его придумали для лечения серьезных психических отклонений, но оказалось, что он эти отклонения не лечил, а, наоборот, усугублял. Причем значительно.

Что если ты все-таки узнаешь формулу фермента и введешь ее в синтезатор, то ровно через три минуты во дворе дома высадятся десантники Службы Экстренного Спасения, и тебя примут на спецучет.

Что если тебе все-таки удастся выделить фермент LC из светлячкового сока, из щупалец медуз или из слез тропических сороконожек, то следует непременно смешать его с медом, молоком и чаем, так он подействует не во всю силу, и, если повезет, с ума сойдешь не сильно.

Учитель, услышав однажды наши рассуждения про гениальность, полугодовые экзамены и светлячковый сок, провел разъяснительную беседу. Начал издалека, с трудовой этики Средневековья, и ловко свернул к LC, рассказал, что это неправда, вымысел, басни, никакого фермента LC не существует, все это старые гимназические враки, легенда для лодырей и разгильдяев, обмануть природу нельзя, усилить мозг нельзя, всего можно добиться лишь собственным упорным трудом, трудом и талантом.

Один из сбившихся с пути трапперов Путораны утверждал, что фермент не был выделен на Земле, его обнаружили скауты на одном из бесчисленных астероидов Пояса Койпера. В сущности, фермент LC – это космическая плесень, непонятно каким образом оказавшаяся в пределах Солнечной системы, внеземное мумие, откуда оно, для чего оно – неизвестно.

Стажер, продержавшийся на семнадцатой станции полтора месяца, рассказывал, что однажды ховер, перевозивший канистру с ферментом, потерял управление и упал в океан. Канистра разрушилась, и LC растворился в воде, между этим и массовым помешательством дельфинов есть связь.

Кирилл, старший смотритель станции семнадцать, знал одного человека, навигатора на дальних рейсах, и этот человек рассказывал историю про звездолет, угодивший в протяжении вектора в нештатную ситуацию. Все навигационные комплексы вышли из строя, звездолет лег в дрейф. Техники обещали восстановить навигационные машины максимум через сорок часов, но это было слишком долго – через сорок часов вычислить точки старта и финиша возможным не представлялось. И тогда старший навигатор принял фермент LC. Он впал в странное состояние и приобрел качество предвидеть результат вычислений, его сознание будто рассредоточилось по времени, на несколько дней назад и на несколько дней вперед. Корабль смог вернуться, однако по возвращении на Землю навигатор убил двух человек молотком.

У всех есть истории про фермент LC, все знают про фермент LC, никто в него не верит.

Гость.

Стоял за дверью, прислушивался. За время работы на спасательной станции я научился тонко различать тишину, тишина, когда рядом еще кто-то, отличается от тишины одиночества. Хорошо бы – Мария. Да, Мария, ей стало лучше, и она пришла пригласить меня к завтраку…

Вошел Кассини с зеленой картонной папкой. Рассерженный – принялся бродить по номеру, постукивая папкой по мебели и стенам. Без приглашения.

– Вы читали этот бред?! – спросил он, не поздоровавшись.

– Я? Немного… Не успел до конца…

– А я, к сожалению, успел. Испортил себе аппетит, знаете ли. Впрочем, сегодня на завтрак сырники и морковные котлеты, а я решительно не переношу ни то, ни другое… Вы любите морковные котлеты?

Я не пробовал таких котлет, но на всякий случай сказал:

– Нет.

– А они, между прочим, каждое утро на завтрак. Надо признать, кухня здесь не самая выдающаяся… Хотя для синхронных физиков…

Кассини обреченно поморщился.

– Скажите, разве можно покорить Вселенную, питаясь морковью?

Я не знал.

– Вот именно! Так что вы думаете про это?! – Кассини потряс папкой.

Я не успел ответить.

– Я торчу здесь пять дней! – заявил Кассини. – Или семь! Я прибыл…

«Мышь Ахиллеса», вспомнил я.

– На какой-то крылатой дряни… Вот вы прибыли на «Тощем дрозде», а меня сюда забросили на восьмиместной разведывательной посудине, и ей понадобилось восемнадцать прыжков! Восемнадцать! Почти два месяца в каюте, похожей на бочку… И ради чего?!

Кассини можно было посочувствовать: восемнадцать смертей – это не шутка, это утомительно, воскресаешь – умираешь, воскресаешь – умираешь, от этого любой придет в исступление.

– Ради этого фарса?! – Уистлер потряс папкой. – Этот фокусник непостижимым образом добился созыва Большого Жюри, причем не на Земле, а у черта на задворках! Я прилетаю сюда и обнаруживаю, что Жюри еще не собралось и неизвестно когда соберется, никого нет! А потом прибывает Уистлер с просроченной искусственной кошкой, пожирает морковные котлеты, раздает свои… я даже не знаю, как это назвать!

– Записки?

Кассини волновался.

– Прокламации! – подобрал он слово. – Вам не кажется странным, что это… этот нелепый документ… как вы изволили выразиться, «записку», составил человек, признанный одним из четырнадцати ныне живущих гениев?

– Не знаю, – ответил я.

– И я не знаю. Аргументация смехотворна, выводы высосаны из пальца, стилистически изложено безобразно – это точно писал гений?! На основании этих воплей Большое Жюри должно санкционировать применение «жидкой свечи»?!

Кассини явно не любит Уистлера. Интересно, почему? Вряд ли Уистлер успел насолить лично Кассини.

– Он мог переутомиться, – предположил я. – Уистлер. Наш перелет прошел, как я понимаю, неидеально, проблемы со здоровьем…

– Я абсолютно равнодушен к здоровью этого проходимца! – перебил Кассини. – Здоровье, не смешите… Он обозначил, видите ли, риски… А риски в другом! Риски в их непомерных амбициях! Вы поймите, одна синхронная физика у нас уже есть. А им не дает покоя слава…

Кассини презрительно ухмыльнулся.

– Алан Сойер, Дель Рей, какие имена! Уистлер намерен войти в историю, ему, видите ли, тесно внутри синхронистики! А вы знаете, что Сойер-младший однажды признался в том, что синхронистика – шутка его отца, известного мизантропа, склонного к мистификациям?

– Вы думаете, что Уистлер шутник?

Кассини раздумывал, минуту, я посчитал.

– Вряд ли. Боюсь, что он серьезен. А больше всего я боюсь, что он втянет человечество в новую авантюру. Понимаете, это как зараза! Стоит на мгновение утратить хладнокровие, начать вдумываться… и остановиться невозможно… И ты начинаешь видеть следы… знаки буквально во всем! В миграции угрей, в форме облаков, в «Старшей Эдде», ты думаешь о красном смещении и… Заболтался… – Кассини посмотрел на часы. – До заседания сорок минут, так что, если вы поторопитесь, можете успеть позавтракать.

Кассини постучал ногтем по часовому стеклу. Бежать в столовую не хотелось.

– Я не голоден, – сказал я.

– И правильно! Утро сырников и морковных котлет – издевательство над человеческим достоинством.

Если честно, от сырников я не отказался бы.

– Пойдемте, – Кассини указал папкой на коридор. – До конференц-зала не меньше двух километров, нам стоит поспешить.

– Два километра? – поморщился я.

– Это не так уж далеко по здешним меркам. Хотя, может и меньше, я теряюсь в этих коридорах… Поговорим по пути, я жду вас… там…

Кассини оглядел номер, удалился. Надо определенно придумать замок, все заходят ко мне, когда им вздумается.

Я собрался и вышел в холл.

Кассини, обмахиваясь папкой, дожидался у лифта.

– «Мышь Ахиллеса»! – хмыкнул Кассини. – В нашем флоте традиция – давать кораблям идиотские имена. Почему не «Мысль Ахиллеса»? Почему не «Мощь Ахиллеса»? А я тебе отвечу – из-за синхронистов! Эта зараза распространяется, названия назначаются случайной выборкой, в одной чаше слова на букву «М», в другой на «А», получается «Мышь Ахиллеса»! Получается «Тщедушный дрозд»!

Поднялись на четыре уровня. «Тощий дрозд». Но «Тщедушный дрозд» тоже неплохо.

Холл на двадцать первом уровне не отличался от холла на семнадцатом: четыре расходящихся от лифта коридора, Кассини уверенно направился во второй справа.

Коридоры Института были из того же белого шершавого янтаря, что стены номера, и светились так же, молочно-белым.

– Два километра… Это впечатляет.

– Обычная синхронистская гигантомания… и мегаломания, – объяснил Кассини. – С каждым поколением синхронным физикам требуется все больше и больше. Реакторы увеличиваются в размерах, компьютеры увеличиваются в размерах, сам актуатор планируется выше пирамиды Хеопса, то, что уже построили, выглядит чудовищно. Игрушки больше, коридоры длиннее, прорыв все ближе…

Подул ветерок. Самый настоящий, пахнущий льдом и водой, свежий, так что я слегка заскучал по семнадцатой станции, по комарам и искателям Гипербореи. Интересно, на Регене водятся комары?

– А потом, Дель Рей обожал пешие прогулки. Он полагал, что лучшие мысли приходят человеку во время движения, а здесь нередки дожди, иногда они длятся неделями…

Кассини остановился.

– Так, во всяком случае, говорят. Вы любите дожди?

– Не очень…

– А они любят. Серж Нюбре – один из первооткрывателей этой планеты, медик экспедиции Делеона, конструировал машины дождя.

– Модификаторы погоды?

– Нет, модификаторы – это другое. Во времена моей молодости были популярны кинетические системы, генераторы эха, приливные органы и синтезаторы дождя. Кинематические машины бродили по пустыням, подгоняемые ветром, генераторы эха наполняли горы неумолкающей перекличкой, органы заунывно и скорбно гудели на пляжах, это как бы увеличивало пространство жизни. Кое-кто, кстати, умудрился протащить эту механику на Марс…

– На Марс?

Кассини печально улыбнулся.

– Представляете? – спросил он. – На Марсе весьма разреженная атмосфера, чтобы кинематическая машина тронулась с места, она должна быть огромной – иначе марсианского ветра не поймать. Иногда получались воистину выдающиеся конструкции, необычайные, сложные, почти живые, они месяцами накапливали в себе движение и потом делали шаг. А ветряные органы запасали ветер и раз в несколько дней начинали петь… необычайно красиво…

Кассини замолчал, потрогал вену на лбу. Кассини, кажется, поэт, подумал я. Тут все, похоже, поэты. Хотя Шуйский вряд ли. Как можно слышать пение на Марсе?

– Так вот, Нюбре был большим мастером дождевых синтезаторов. Помните эти стихи… не помню автора… Там про забытую в саду пишущую машинку, на которой дождь написал «Улалюм»?

Я не помнил. Мария наверняка помнила, но ее нет, у нее кровь из глаз.

– Это ужасно поэтичная и банальная теория – если оставить под бесконечным дождем пишущую машинку, то через миллиард лет капли напечатают «Быть или не быть». Нюбре хотел ее проверить на практике. То есть буквально. Когда они нашли Реген, то Нюбре пришел в восторг – двести дней в году дождь! Можно слушать дождь сутками напролет! Разумеется, едва «Акватика» встала на грунт, он принялся мастерить дождевые машины. Весьма причудливые, я слышал, в старом Институте одна сохранилась…

– Где? – спросил я.

Кассини смутился.

– Вы разве не знаете? Здесь… – Кассини махнул рукой в сторону. – Здесь есть руины, старый Институт… синхронисты оставляют за собой только руины, пора бы это принять… Так вот, Нюбре считал, что Реген – лучшее место для ученых, здесь часто идет дождь… Лично я ненавижу дождь и прочую слякоть, а вот Нюбре…

Кассини, кажется, позабыл, о чем хотел сказать. Он стоял и молчал, а я не знал, что делать.

– Извините, вы не чувствуете? – спросил я. – Движение?

Словно где-то далеко впереди по коридорам катилось нечто объемное, толкающее перед собой воздух.

– Да-да, сквозняки. – Кассини очнулся, помахал ладонью перед лицом. – Синхронные физики обожают сквозняки и туманы…

– Тут и туманы бывают?

– Нет, туманы снаружи, здесь сквозняки. Пойдемте лучше.

Мы двинулись дальше.

– По-хорошему, сюда надо присылать не Большое Жюри, а комиссию Совета – расследовать деятельность Уистлера и его компании.

– Расследовать? – неуверенно переспросил я.

– Именно расследовать. Вот вы многих здесь видели? Людей, я имею в виду?

– Нет пока…

– Нет. И я нет. Институт пуст – где все? Лаборатории пусты, мастерские пусты, оборудование на консервации… Вы были у актуатора?

– Нет…

– Обязательно сходите, это познавательно. Но не в одиночку, это небезопасно, прихватите Марию… И ни в коем случае не ходите с Уистлером!

Кассини оглянулся и перешел на шепот.

– Я боюсь, что он невменяем! – сообщил Кассини. – Причем в самом буквальном, клиническом смысле!

– Почему вы так считаете?

– А вот!

Кассини сунул руку в карман пиджака и достал рубленую медную проволоку, горсть.

– Полюбуйтесь!

Приглядевшись, я обнаружил, что проволочные обрезки завязаны в узлы, в двойные, в тройные.

– Так вот, вчера вечером… После этой проклятой «Мыши» у меня расстроен вестибулярный аппарат… и сон… я плохо сплю, это усугубляется полярным днем… Чтобы отвлечься, я гуляю… гуляю по коридорам. И вот, гуляя, я совершенно случайно увидел впереди знакомую фигуру. Без всякого сомнения…

Это был Уистлер. Он медленно шагал по коридору, иногда останавливаясь и вглядываясь в пол под ногами. Кассини осторожно последовал за ним, стараясь держаться на максимальном расстоянии и на всякий случай тоже посматривая на пол. И в одном месте Кассини заметил красный блеск, наклонился и обнаружил завязанный в узел кусок проволоки.

– Я поступил как всякий нормальный ученый – я попытался проволоку развязать. Не знаю зачем… Впрочем, у меня это не получилось, и я спрятал проволоку в карман… сугубо машинально. И не зря – через пять шагов я увидел еще один узел…

Сначала Кассини предполагал, что в разбрасывании завязанной в узлы рубленой проволоки есть смысл. Он скрупулезно запомнил количество шагов между медными узлами, количество узлов, расстояние от проволоки до стен коридора, пытался найти систему, но никакой системы не обнаружилось, Уистлер просто ходил по коридорам и раскидывал медные узлы.

– Знаете, я подумываю обратиться к Штайнеру, – признался Кассини. – С жалобой. А что прикажете?

– Разумно, – согласился я.

– Зачем? Зачем он это делает?! Это что? Провокация? Насмешка? Что?

Надругательство и блеф, хотел сказать я, но удержался.

– Дурная шутка? Вообще, это в духе синхронистов… рассыпать медную дрянь, а потом наблюдать, как люди сходят с ума… Могу поспорить – он поместит это в свою книгу анекдотов! Как смешно, как весело! Ха-ха-ха…

– Да, это смешно, – неосторожно согласился я.

– Смешно?! – Кассини схватил меня за руку. – Это не смешно, это ужасно! Синхронные физики манипулируют Мировым Советом как им вздумается! У меня иногда складывается впечатление, что это какой-то чудовищный заговор. Этот щенок Уистлер…

Кассини осекся, отпустил.

– Уистлер в последнее время решительно невыносим, – исправился он. – Никто не оспаривает его прежних достижений… значительных достижений… однако его нынешние фантазии… В прошлом году он буквально терроризировал Совет своими дикими предложениями! Он требовал семь дальних звездолетов для подтверждения очередной своей безумной теории… И к нему прислушиваются! Да, прислушиваются – свои звездолеты он получил! А теперь этот маньяк собирается применить «жидкую свечу»! Как?!

Кассини поглядел на меня в поисках поддержки. Я представил, как он бродит по коридорам и собирает раскиданную Уистлером медь.

– Да, я прочитал… Но, признаться, не все понял… Особенно про фермент LC.

– Фермент LC… – выражение отвращения на лице Кассини усилилось. – Ментальный амплифер. Нейроконцентратор. «Жидкая свеча». Много названий, но, в сущности, это обычный препарат для пикового форсирования мозговой активности… правда, сверхмощный. Ян, неужели в школах перестали рассказывать эти пыльные байки?

Я промолчал.

– Когда я учился… довольно давно, надо признать… – Кассини оглянулся. – «Светлячковый сок» соперничал в популярности с «марсианским». Ты знаешь, что такое «марсианский сок»?

– Нет…

Кассини сунул руку в карман, наткнулся на медные узлы, выдернул, подул на пальцы.

– Считалось, что это что-то вроде минеральной смолы. – Кассини разглядывал пальцы. – Восьмой экспедицией в регионе Эребуса была обнаружена разветвленная сеть пещер, уходящих к ядру планеты, на глубине километра спелеологи нашли смолянистое вещество, как выяснилось впоследствии, обладавшее необычными свойствами. Капля «марсианского сока» размером с горошину оказывала непредсказуемое влияние на причинно-следственные связи. Например, ты мог уронить на ногу кувалду, а ушиб возникал у бригадира проходчиков.

– Полезная вещь, – согласился я.

– Да, чрезвычайно. Жаль, что выдумка. Мы опять остановились, лучше поспешить…

Пошагали дальше.

– На самом деле «марсианский сок» существует, – рассказывал Кассини. – Это действительно минеральное масло, субстанция, образовавшаяся под давлением… никаких необычных свойств у него нет. Поразительно, но во всей ойкумене, за редким исключением, мы не нашли ничего по-настоящему необычного… Необычное можно пересчитать по пальцам: Бенедикт, Ворон, Эридан… Уистлера и всю его шайку надо отправить к Эридану! Знаете, в мои беззаботные годы предполагали, что Эридан – доказательство существования разума во Вселенной. Как же, астроинженерная деятельность… И это не школьники, серьезные ученые… и согрешили… Вероятно, сейчас школьники фантазируют не столь самозабвенно… А в наши дни было по-другому, «ленивое стекло», «леворучка», «волос Локи», который рассекает все известные материалы, кроме меди. А «грохот Брауна»? Сейчас дети другие… Но в светлячковый сок все еще верят… Верят?

Кассини улыбнулся.

– Фермент LC не более чем легенда, так нас учили.

– К сожалению, это не так, – вздохнул Кассини. – Увы, LC – это реальность, причем крайне малоприятная, я изучал материалы… Однако я не ожидал, что Уистлер докатится до подобного безумия.

– Ну может…

– Никто ему не позволит применить фермент LC, – словно бы успокаивая себя, произнес Кассини. – Насколько я знаю, его не использовали более ста лет, Мировой Совет наложил строжайший запрет… Вы слышали про мадридскую резню?

Резня. Само слово неприятное. И совершенно вымершее, театральное. Однажды я был в театре, там представляли нечто похожее, и в конце почти все умерли. Шекспир, Лопе де Вега, резня. Я в своей жизни это слово ни разу не произносил и не слышал, чтобы другие употребляли, поскольку надобность в этом слове давно отпала. Резня исчезла из нашей жизни и из природного мира, я не мог припомнить ни одну, хотя на Путоране всяких зверей полно, но резней они не злоупотребляли.

– Я мало интересовался… историей, – сказал я.

– Как и большинство землян. Землян не интересует история, не интересует искусство… Я довольно плохо представляю, что их интересует… А вы? Вы знаете, что?

– Всех разное, – ответил я. – Кулинария, регата, кулинарная регата, путешествия. Гиперборею ищут, это весьма популярно. Составляют родословные.

Кассини споткнулся, так что мне пришлось его подхватить, медь в карманах звякнула.

– Пожалуй, я слишком давно не был на Земле. – Кассини отряхнулся. – В последнее время я собираю материал в колониях, работаю над книгой о первом настоящем поколении внерожденных. Перспективный материал, должен признаться, хочу прогнать его через семантические фильтры… А может, и не стоит.

Метров двести мы шагали молча, навстречу ветру.

– Да, про мадридскую резню, – вспомнил Кассини. – Это весьма поучительная история…

Кассини стал рассказывать про мозговых штурмовиков, собравшихся в Мадриде сто лет назад с весьма амбициозными целями.

Мне нравилась эта их черта – и Кассини, и Шуйского, и Уистлера. Они все время что-то рассказывают, не могут удержаться. Я люблю слушать, это познавательно.

– …И закончилось все весьма печально – резней. Натуральной, классической резней! Знаете, существовало такое яркое слово – «поножовщина»… И именно поэтому я зашел сначала к вам, – сказал Кассини. – Обсудить вот эти фантазии.

Кассини потряс папкой.

– Нам, как членам Большого Жюри, лучше иметь консолидированное мнение, думаю, вы не будете возражать… Мы пришли.

Я понял, что волнуюсь. Большое Жюри все-таки. Шесть действительных членов Мирового Совета, плюс шесть землян, выбранных случайно. Вопросы жизни и смерти, вопросы судьбы человечества, будущего Земли. Решение, обязательное к исполнению во всей ойкумене. История. Я поучаствую в настоящей Истории.