Текст книги "Благословение пана"

Глава двадцать первая
МУДРОСТЬ ХЕТЛИ

Тихая фраза, которой закончилась моя предыдущая глава, прозвучала как сообщение о стихийном бедствии. Мы даже не представляем, какую роль в нашей жизни играет надежда. Вот и Анрел так поверил в помощь ролтонского священника, что, потеряв надежду, воспринял это как трагедию, как вселенское несчастье, требующее к себе внимание истории.

А Хетли через стол улыбался Анрелу, который сидел в кресле. Уйти немедленно было бы невежливо, к тому же у Анрела мелькнула мысль, что не все еще потеряно и, не исключено, что даже если Хетли не владеет сегодняшней информацией, он поможет ему своими знаниями. Итак, Анрел поднапрягся, желая спасти положение, и заговорил громче.

– Я помню вас еще по Кембриджу. Видел вас в колледже святого Гавриила. Хотя вы, конечно же, меня не помните.

– Да нет, что вы, помню, кажется, помню, – отозвался Хетли. – Правда, вы немного изменились, но я как будто вспоминаю ваше лицо. Вы учились…

– В колледже Всех Святых.

– Да, да. Конечно же, я вас помню. Сколько времени прошло. Да…

– Да, – проговорил Анрел. – Да. И я отлично помню, мы все отлично помним, каким вы были блестящим знатоком Греции.

– Знаете ли, меня это интересовало. Очень интересовало.

– И меня тоже интересовало, вот только у меня не было таких познаний, как у вас, а без этого далеко не уйдешь. Меня особенно интересовала одна вещь. Наверно, вы можете мне кое-что рассказать о ней, если только я не отрываю вас от важной работы.

– Совсем нет.

– Боюсь, я явился не вовремя, – стоял на своем Анрел, глядя на разложенную на столе бумагу.

– Совсем нет. Чтобы работать, так же необходимо отдыхать, как иметь чернила. Если бы не вы, то через пять минут я отправился бы выкапывать подорожник. Поверьте, я предпочитаю поговорить.

– Вы очень добры. Так вот, меня интересует, насколько сильно вера в Пана влияла на жизнь греков, какие обряды они отправляли, как обставлялось появление Пана среди людей. Конечно же, нам известно о его явлении Фидиппиду. А еще это случалось? Ну, и все прочее.

– Об этих обрядах, тем более о явлении Пана после Пелопоннесской войны почти ничего не известно, а ведь я, если помните, занимался более поздним периодом.

– Более поздним? – переспросил Анрел, но так тихо, что Хетли не услышал его.

– Прошу прощения?

– Вы занимались более поздним периодом? – повторил свой вопрос Анрел.

– Да. Начиная с Пелопоннесской войны. То есть с зари цивилизации, так сказать, до наступления утра.

– Ах, так.

– Мне не приходилось ничего читать о более раннем прошлом, – сказал Хетли.

– А потом они уже не поклонялись Пану?

– Ну, некоторое время его огонь еще горел, лет сто примерно. Однако…

– Его огонь?

– Огонь на том алтаре, что был в пещере недалеко от Акрополя. А потом он погас.

– Вы думаете, что позднее Пан не оказывал влияния на греков? – спросил Анрел.

– Нет, нет, – испуганно проговорил Хетли, не желая, чтобы ему приписали утверждение, которого он не делал, ведь у него была безупречная репутация ученого. – Этого я не говорил. Влияние – совсем другое дело. О влияниях говорят: чем они сильнее, тем дольше их ощущают. Не могу сказать, как долго было его влияние, однако время от времени оно возобновлялось и в мой период, то есть в тот период, которым я занимался. Они не очень увлекались обрядами, и Пан, насколько мне помнится, не… Однако я говорю так, как будто он реально жил. Иногда так бывает, стоит погрузиться в старинный фольклор.

– Мистер Хетли, вам приходилось слышать о преподобном Артуре Дэвидсоне?

– Нет, – ответил Хетли. – Как будто нет.

– Он очень навредил Волдингу. А потом сбежал. И теперь там я. Очень он навредил. И под его влиянием, которое теперь проявляется, под его влиянием мои бедные прихожане обращаются в язычество. Нет, в церковь они еще приходят, как вы сами видели, но духовно они не лучше тех, к которым посылают миссионеров. И становятся хуже. Становятся хуже.

– Вы ведь не перестали им проповедовать? Нет, конечно. Если позволите дать вам совет…

– За этим я и приехал, – признался Анрел.

– Вы сказали об их духовных нуждах. А я всегда замечал, что духовные нужды очень близки к физическим. Помнится, меня поразили белые облака, проплывавшие над горами; ведь они в точности перенимали форму гор. Что может быть более эфемерного, чем белые облака, и более материального, чем камни? И все же. Это была случайность, но со временем я обратил внимание вот на что. Мальчики, которые не занимались физическими упражнениями, которые не играли в спортивные игры, были не только менее крепкими физически, что в общем-то дело доктора, но и духовно оставляли желать лучшего. Очень часто у них были дурные наклонности, хотя они, возможно, и пели в церковном хоре. Пришлось мне спуститься с небес на землю. Я-то думал, что мое сильное место – кафедра и с нее я лучше всего боролся со злом, а оказалось, что давно надо было идти на крикетное поле. Открытие было бы унизительным, если бы я приписал себе какое-то особое знание; но я понял и начал действовать.

– Да, да, понимаю, – упавшим голосом произнес Анрел, но Хетли этого не заметил.

– Ну вот, я заставил их полюбить физические упражнения, – продолжал Хетли. – Как ни странно, но должен заметить, что и петь они стали лучше. Теперь, конечно же, и в крикет надо играть с умом, никуда не денешься. А знаете, мне неизвестно, чтобы хоть один тренер, обучающий мальчиков игре в крикет, учил их чему-нибудь еще, кроме как махать битой. Иногда, бывает, учат их тактике, но это всё. А теперь представьте, у вас есть команда мальчиков, которых вы учите играть: они все умеют действовать битой, но представьте, что ваши умеют немножко лучше других. Что тогда? Они играют в другом приходе и много бегают. Играют в третьем и мало бегают. Почему? Да просто потому, что в одном приходе есть игрок, подающий мяч, а в другом такого нет. Обычно все полагаются на случай. А вам надо иметь своих подающих.

– Понятно, – мрачно произнес Анрел.

Однако Хетли не услышал его.

– Надо самому позаботиться о подающих игроках, – продолжал он. – Выберите мальчика с длинными чуткими пальцами. На других время не тратьте. И покажите ему, как брать мяч. Что вы! Есть мальчики, которые не знают даже, зачем рубцы на мяче. А вы скажите им. Потом остается только одно. Бросок. Знаете, что я делаю? Стелю на землю белый носовой платок. Если у них не получается, приходится оставлять их в покое. Но если они попадают в платок, тогда все в порядке. Бросок – это всё. Если мальчик попадает пять раз из шести, у него есть будущее. Научите его правильно работать пальцами, и он будет непобедим. У вас в деревне есть команда? Достаточно иметь одного такого мальчика, и вы будете выигрывать все соревнования. И приход будет в ваших руках.

– Боюсь, уже слишком поздно.

– А?

– Слишком поздно.

Глава двадцать вторая
АНРЕЛ ГЛЯДИТ НА ВРАГА

Как только позволили приличия, Анрел покинул гостеприимного хозяина. Его проводили до калитки, ему показали самую удобную тропинку, и всё это самым учтивым образом, однако уходил Анрел куда более расстроенный, чем я в силах передать, даже если бы умел выразить словами хотя бы самую малую тревогу, поселившуюся в его мыслях. От надежды почти ничего не осталось; вот и кафедральный собор впереди смотрелся поначалу лишь отличным ориентиром, но постепенно викарий утвердился в мысли зайти внутрь, как он сделал неделю назад, и удостовериться в полной и бесповоротной победе христианства, а также в отсутствии в наше время, по крайней мере на наших островах, врага, который в состоянии поставить ее под сомнение.

Рассуждая логически, то, что случилось в Волдинге, уже случилось, и, оглядываясь на это из Сничестера, ничего нельзя было изменить. Однако расстроенные люди редко рассуждают более логично, чем люди с переломанными ногами, которые зовут плотника. Чем ближе был викарий к кафедральному собору, тем могущественнее он казался ему, тогда как Волдинг стал совсем маленьким в его мыслях, хоть причинял боли не меньше. Массивный собор с его огромным внутренним пространством и тяжелыми колоннами накладывал свой отпечаток на все не только в самом Сничестере, но и за его пределами, и делал это не один век. Ведь собор не духовная безделушка типа сонета, сочиненного поэтом, которую может высмеять материалист; у него есть вес, объем и величие. Нелегко было викарию стоять в поле, подходившем к улицам Сничестера, и думать о том, что дело собора потерпело поражение. Итак, Анрел обнаружил, что идет прямо в собор, как аванпост, проигравший в схватке, скачет за помощью в крепость.

У него была одна цель, по крайней мере так викарию казалось. Ему хотелось почувствовать в большом храме, что его страхи напрасны и случившегося как бы не было вовсе. Наверняка такая иллюзия снизойдет на него в одном из тихих приделов, где мало солнечного света из-за витражей, но ярко сверкает красное платье святой Этельбруды. Идя совсем другой дорогой, нежели неделю назад, то есть не узкой городской улочкой, огибающей собор, викарий мог гораздо лучше рассмотреть его снаружи. Теперь собор казался ему словно другой планетой, поднятой над землей, со своими горами и долинами, с одной высокой башней посередине и еще дюжиной башенок вокруг; а подходя ближе, можно было увидеть и белых жителей, выглядывающих из-за углов, смотрящих со стен, сверкающих своей белизной, точно ангелы. Но это были не ангелы. Викарий медленно шел вдоль высоких стен, глядя вверх на хитрые лица, и желание войти в собор пропало у него само собой; наверху, среди лепнины, украшавшей сей оплот христианства, среди того, что сотворили христианские руки, и того, о чем знали христианские умы, был тот самый враг, завоеватель Волдинга, Пан с козлиными копытами, с которым епископ не хотел сражаться и которого Хетли едва ли узнал.

– Смотрите на горгулий[4]4
  Горгулья – в готической архитектуре выступающая водосточная труба в виде фантастической фигуры.


[Закрыть], сэр? – спросил церковный служитель, приблизившись к неподвижно стоявшему викарию.

– Да.

– Это Пан.

– Да.

Служитель подождал, готовый повести викария по стертой винтовой лестнице, чтобы вблизи показать ему горгулий, которые его заинтересовали. Однако Анрел молчал.

– Вы думаете?..

Не договорив, он пошел прочь.

«Странный старик», – подумал церковный служитель и отправился искать кого-нибудь еще, чтобы повести на крышу и показать своих любимых горгулий.

Анрел же думал: «Они знали. Они хранили память о нем. Те христиане, которые строили кафедральный собор. Они были простыми людьми, не фантазерами и не поэтами».

Это меняло дело. Если бы викарий боялся чего-то, думал о чем-то или видел что-то фантастическое, чего никто другой не мог вообразить, то в его истории были бы очевидны симптомы душевной болезни. Но, как ни смотреть на ужас, обрушившийся на его приход, настоящий источник этого был в том, что один христианин вырезал в камне и на что другие христиане смотрели, не удивляясь, каждый раз, когда шли на службу в кафедральный собор. Теперь епископ не сможет возмутиться: «Не может быть! О каких копытах вы говорите?» – или: «Не может быть! Что еще за камышовая свирель?» Ведь об этом всегда и все знали. Надо пойти и поговорить с епископом.

Викарий шел мимо причудливых домов, крыши которых оставались неизменными с давних времен, по переулкам и узким улочкам, по мосту через Снейл, пока не оказался рядом с дворцом. Решительно позвонив в дверь, он, когда появился привратник, спросил:

– Могу я видеть епископа?

– Сейчас узнаю, сэр, – ответил привратник, убежденный внешним видом и тоном пришедшего, что, как это ни покажется странным, он будет любезнейшим образом принят.

Все еще настроенный весьма решительно, Анрел остался наедине со своими мыслями. Еще недавно он был в ужасе от своего одиночества в свалившейся невесть откуда беде. Ни в одном приходе не случалось ничего подобного. Ни одного викария не отягощали мысли, которые не давали ему покоя. Так он думал, пока не увидел Пана на стене кафедрального собора. Теперь одиночество меньше мучило его: оказалось, что подобное известно издревле. Как бы оно ни было ужасно, хорошо хотя бы то, что не надо все до мелочей объяснить непонятливому человеку. Об этом знали, как знают об убийстве – страшно, но ведь случается. И если кто-нибудь скажет, что его история, изложенная, как он услышал ее от миссис Тиченер, является доказательством его помешательства, что ж, ему надо только показать на стену кафедрального собора.

Привратник вернулся вместе с капелланом. Это было темноволосый, очень высокий мужчина, немного моложе Анрела и с очень красным лицом.

– Я – Анрел из Волдинга, – сказал викарий, – и мне нужно повидаться с епископом.

– Да, да, конечно, – отозвался капеллан.

– Наверно, еще рановато, но…

– Очень сожалею, но у епископа сегодня совсем нет времени. Он принимает делегацию. Это очень важно и, увы, займет много времени. Если вы не возражаете, я поговорю с вами, смею вас уверить, я посвящен в большинство дел епископа. Естественно, он рассказал мне о Волдинге.

– Всё рассказал?

– Ну да. Насколько мне помнится, вас тревожили некоторые из ваших легкомысленных прихожан. Моя фамилия Портон. Это я вам писал.

– Да, – сказал Анрел.

– Проходите, пожалуйста. – Капеллан открыл дверь в комнату, прилегающую к холлу. – Здесь мы курим. Хотите сигару?

Анрел отказался.

– Мне очень жаль, что епископ все утро занят, – проговорил Портон, – но дело очень важное. Знаете, речь идет об известных словах в государственном гимне: «Сокруши его врагов». Довольно широкое распространение получило мнение, будто в них заложено нехристианское чувство, будто они никак не вяжутся с христианством. Особенно на этом настаивает либеральная партия. Надо решить, убирать эти слова совсем или смягчить их смысл, а то поручить кому-то переписать весь текст, но кому-то, кто умеет слагать стихи так, чтобы никого не обидеть ни на родине, ни за рубежом. Надеюсь, так и будет. А тем временем епископу нужно продумать рекомендации от имени его епархии.

– Понятно, – отозвался Анрел.

– Но вы хотели поговорить о Волдинге.

– Да.

– Надеюсь, вам пришлись по душе комнатки в Брайтоне?

– О да.

– Всё уладилось после вашего возвращения?

– Не совсем.

– Не совсем, – повторил Портон. – Неужели?

– Да.

– Так что же у вас происходит?

– Прихожане отправляют обряды, посвященные Пану и никак не сочетающиеся с христианской верой.

– Неужели? Это не годится. Совсем не годится. Но вы уверены, что все так плохо? Вы вправду уверены, что они это делают и делают всерьез?

– Вам, наверно, приходилось слышать о Старых Камнях Волдинга то ли времен друидов, то ли еще раньше. Во всяком случае, языческих времен. Там они поклоняются Пану.

У капеллана был свой рецепт справляться с обилием дел, ежедневно сваливавшихся на него, и этот рецепт состоял в том, чтобы воспринимать все настолько легко и весело, насколько возможно. Однако сейчас он не выглядел веселым, более того, во взгляде у него появился страх.

– Полагаю, епископ сможет принять вас через час, – сказал он. – Вы могли бы прийти через час?

– О да, – ответил Анрел.

– Я бы заставил их до седьмого пота играть в крикет, – проговорил капеллан. – Заинтересуйте их крикетом, и они забудут о своих дурацких камнях.

– Отлично. Я так и сделаю.

Глава двадцать третья
НОЧНОЙ ЛЕС

Анрел вышел на улицу, и его опасения переросли в уверенность; положение было настолько чудовищным, что никто не хочет его всерьез обсуждать. Выйти из него, как видно, можно только через крикетное поле. Но это не для него. Наконец-то до викария дошло, что те, которые исполняют административные обязанности, вряд ли сумеют найти достойный выход, несмотря на всю свою ловкость. Он очень испугался, что его не станут слушать и от него отвернутся из нежелания рисковать в заранее проигранном деле. Однако и опасения насчет нежелания епископа ему помочь, и предательская мысль о победе Пана отчасти стали результатом важной оплошности, которую многие допускают, едва наступает тяжелое время: на часах была уже половина третьего, а викарий только вспомнил о ланче. И он поспешил на постоялый двор под названием «Зеленый муж», никогда не менявший свой облик наподобие французских дворцов и свое наименование – на чужестранное «отель», но всегда называвшийся так, как принято у англичан, – постоялым двором. На втором этаже у него был нависавший над улицей эркер, и посетителей уже дожидался холодный ростбиф. Здесь викарий решил пересидеть час до аудиенции у епископа, так что после еды он раскурил трубку, без помех предавшись размышлениям.

Викарий решил настаивать на помощи епископа, как бы тот ни отнесся к его словам. Что за пуританский огонь вынуждал его продолжать борьбу с дикой языческой музыкой, завладевавшей его сердцем в точности так же, как сердцами остальных жителей Волдинга? Несмотря на то что она была прекрасной, утешала душу и давала надежду, какую ничто не могло дать, викарий видел в ней врага и не желал сдаваться.

Пора было возвращаться в епископский дворец, и точно в назначенное время Анрел позвонил в дверь.

– Прошу вас, сэр, – пригласил его привратник.

Они прошли в комнату, где уже находился епископ.

– Ах, – воскликнул епископ, пожав руку Анрелу, – капеллан поведал мне о ваших затруднениях в Волдинге.

– Да, милорд.

– Помнится, вы писали мне. Вы слышали какую-то музыку, но это была не простая музыка… фантастическая, которая смущает мысли, в отличие от того, что на самом деле должна делать музыка.

– Да, милорд.

– Кто бы ни исполнял ее, он мог бы с большей пользой заняться чем-нибудь другим.

– Да, милорд, если бы я был в состоянии убедить его.

– Правильно. А что интересует вас? У вас есть какие-нибудь любимые занятия, которым вы предаетесь в свободные часы, ну, хоть что-нибудь?

– Летом, милорд, я собираю цветы.

– Вот как. У меня тут есть кое-какие интересные книги, если вам захочется почитать.

– Боюсь, я не ботаник и мой гербарий никак нельзя назвать научным. На самом деле, мы с женой берем вазу и ставим в нее первые орхидеи, двухлепестковую и чемеричную. Потом появляются крапчатые орхидеи, орхидея «Мэн», пахучая орхидея, потом – пирамидальная и «Пчела». Мы стараемся отыскать как можно больше разных сортов и все лето наполняем ими вазу.

– У вас растет «Муха»?

– О да, иногда появляется, – ответил викарий.

– Мне говорили, что у вас такая есть.

– И бывает, – разгорячившись, продолжал викарий, – вырастает «Бабочка». Возле Волдинга в лесу…

– Нет, нет, ни слова больше, – прервал его епископ. – Даже мне. Вы не представляете, как быстро распространяется подобная информация, а если она дойдет до Лондона, то в одну прекрасную субботу к вам явятся двадцать человек, чтобы выкопать ее или хотя бы ее корни.

– Вы совершенно правы, милорд, – растроганно проговорил Анрел, которому всегда нравилось беседовать с людьми, понимающими толк в цветах.

Однако епископ переменил тему.

– А что вы делаете осенью и зимой? – спросил он. – В это время ведь нет цветов.

– Я собираю орудия труда древнего человека.

– Что ж, для этого трудно было бы найти место лучше. Волдинг, как мне помнится, хорошо известен геологам. И вы, насколько я понимаю, находите их в горах?

– Да, милорд. Особенно эолиты.

– Ну да. Они стали поводом для очень интересных дискуссий. Знаете, некоторые из них таковы, что кажется, не могли быть сработаны человеком.

– И я так думаю, милорд.

– Но вы, конечно же, считаете, что они вышли из рук человека?

– Да, я так считаю. Знаете, судя по некоторым из них, это очевидно. А если некоторые, то почему не все? Естественно, необходимо учесть процент ошибок. Все эолиты принадлежат одной эпохе.

Но в ту минуту, когда беседа должна была превратиться в дискуссию об оружии и орудиях труда древнего человека, епископ вновь переменил тему.

– Чем же вы занимаетесь долгими вечерами?

– По субботам…

– Нет, свободными вечерами.

– Иногда играю в шахматы, милорд. Наш врач очень хорошо играет и частенько заглядывает ко мне зимой.

– Замечательная игра, – сказал епископ. – Замечательная игра. Это даже не игра, а наука. Наука, которая еще не причинила вреда ни одному человеку. Очень рекомендую. Но вы играете с кем-нибудь еще кроме доктора?

– С викарием из Хутона.

– Прекрасно. Какой дебют вы предпочитаете?

– Руи Лопеса, – ответил Анрел.

– Несомненно, это лучший, – отозвался епископ, – несомненно, лучший, и все же, хотя я почти ничего не знаю о шахматах, если играть черными, то можно с равным успехом использовать дебют Мусио. Очень рекомендую, если вам придется играть черными. Мне известно, что считается, если правильно играть черными, то жертва коня белыми неоправданна, но ведь надо правильно сделать двадцать или тридцать ходов, а разве бывает такая абсолютная правильность в шахматах? Нет, я предпочитаю дебют Мусио и отказываюсь от него, только если имею дело с игроком, который умеет играть правильно и может свести на нет мою неотразимую атаку. Это жемчужина среди дебютов.

– Я попробую, милорд. Обязательно попробую.

– Вот и хорошо. Уверен, вы сумеете оценить этот дебют. А теперь, увы, вам ведь известно, что время епископа принадлежит множеству людей. Вот и у меня постоянный долг в несколько часов. У капеллана всё расписано. Я называю это превышением временного кредита. Итак, боюсь…

– Милорд, – воскликнул Анрел, – прежде чем уйти, позвольте мне изложить вам дело чрезвычайной важности. Я только что был в кафедральном соборе.

– И что? – подбадривая викария, спросил епископ.

– Горгульи, милорд. Особенно одна, которая смотрит на юго-восток.

Улыбка погасла на лице епископа. Какая-то печальная мысль завладела им, но минутой позже епископ отогнал ее и проговорил авторитетно и убедительно:

– Не стоит из-за этого расстраиваться.

– Милорд? – не понял бедняга Анрел.

Епископ покачал головой.

– А теперь…

Боже милостивый! Аудиенция подошла к концу, а викарий не получил ничего, кроме здравомыслия, здравомыслия, здравомыслия от трех разных людей. Его оставили один на один с проблемой, которая требовала максимального напряжения более значительного ума, чем его собственный, если все же пытаться изгнать мрак из прихода; но чем значительней ум, тем он лучше приспосабливается и тем больше подвержен здравомыслию, которое помогает бороться с обыденными трудностями. Здравомыслием викарий был сыт по горло. Когда он поднялся и из большого дворцового окна бросил взгляд на улицу, то по странной случайности, как ему показалось, увидел причудливо одетого человека в неописуемой шляпе, который, опираясь на странный посох, выходил из кафедрального собора.

– Осмелюсь спросить вашу светлость, кто этот человек? – показал на него Анрел.

Епископ подошел поближе к окну.

– А, этот… Увы, он не совсем в себе. Правда, совершенно безвреден. Его зовут Перкин. Он всегда жил тут.

– Не смею задерживать вашу светлость, – торопливо проговорил викарий и поспешил на улицу.

Анрелу в его отчаянном положении так хотелось чего-то еще кроме тактичного утешения, что он прямиком бросился к человеку в неописуемой шляпе и весело поздоровался с ним:

– Привет!

– Привет, – добродушно ответил бродяга.

Они были словно два старых друга.

– Все в порядке? – спросил Анрел.

– Ха-ха! – рассмеялся бродяга. – Нет.

– Вот и у меня тоже.

– Правда? – мгновенно отреагировал бродяга. – Постарайся не попасться им.

– Кому?

– Тем, которым я понадобился.

– А что случилось? – спросил Анрел.

– Тише! – Бродяга быстро огляделся. – Я скажу тебе, – проговорил он и еще раз огляделся, не подслушивает ли кто-нибудь. – Я потерял иллюзии.

– Потерял иллюзии? – переспросил Анрел.

– Да.

– Как это случилось?

– Я расскажу. Один раз я увидел мэра в праздничном наряде. Тогда я рассмеялся. Увидел высокие цилиндры и рассмеялся. Вот и смеюсь до сих пор. А потом увидел собор с его витражами и опять рассмеялся. От иллюзий ничего не осталось. Вот как это случилось.

– Понятно, – вздохнул Анрел. – Ты агностик и, возможно, социалист. Прискорбно такое слышать. Но ведь ты не сумасшедший. А все думают, будто ты сумасшедший, правильно? Не возражаешь, что я так говорю? Уверен, они и меня принимают за тронутого.

– Нет, – вдруг заявил старик, – от этого не безумеешь. По крайней мере не сразу. Но когда совсем нет иллюзий, тут, знаешь ли, приятель, надо быть начеку. Тут уж всё ополчается против тебя. Вот так-то.

– Тебе очень тяжело?

– Да, – ответил бродяга. – Понимаешь, у меня нет иллюзий. А это наша единственная защита. В ночном лесу много чего водится. И когда нет защиты, все, что в ночном лесу, пытается захватить тебя.

– Скажи, а Пан тоже пытался захватить тебя?

– Ну да. И он, и сотни других. В ночном лесу их полно.

– Значит, они приходят и мучают тебя?

– Мучают! Ну, да. Мне нечем защититься. Береги свои иллюзии, друг, береги свои иллюзии. Много раз, когда мне не спалось по ночам, я думал о бесполезном, подобно нашему, движении планет кругом и кругом пустого космоса. Тише! Когда впадаешь в такое настроение, они тут как тут, рыскают, принюхиваются. Потом вцепляются в тебя, крепко вцепляются, а тебе-то нечем защититься от тех, которые приходят с обратной стороны Нептуна.

– Нептуна? Ты и в астрономии сведущ?

– О да! – воскликнул бродяга. – Я много чего знаю. В этом-то и беда. Я слишком много знал. Поэтому в один несчастный день иллюзии и покинули меня.

– А ты можешь, – с тоской в голосе спросил Анрел, – вернуть их?

– Не теперь, – ответил старик. – Ночной лес забрал их себе.

С другой стороны улицы к ним направился полицейский: старику не разрешалось долго задерживаться на одном месте, так как он вызывал всеобщее любопытство и, стоило ему остановиться, вокруг него собиралась толпа, мешавшая уличному движению.

– Пойдем со мной, – попросил Анрел, увлекая старика прочь от полисмена. – У нас много общего, и мне бы хотелось еще немного поговорить с тобой. Понимаешь, то, что мучает тебя, мучает и меня тоже. Пока еще мои иллюзии при мне, но, боюсь, оно слишком сильно. Я попросил о помощи других людей, а они предлагают мне лишь здравый смысл. Как ты думаешь, здравым смыслом можно победить?

– Ха-ха-ха! – засмеялся бродяга. – Ха-ха-ха!

– Не так громко, – попросил Анрел.

– Ха-ха-ха!

– Где же искать помощь, как ты думаешь? Меня смущает Пан.

– Есть и похуже него в ночном лесу.

– Что бы ты сделал?

– Если твои иллюзии сильны, они тебе помогут. Они не подпустят его к тебе.

– Да-да, конечно. А если они не такие сильные?

– Ну, тогда, что ж, Пан всегда дружил с человеком. И мне и тебе это известно. Наверно, за две тысячи лет мы здорово переменились, но все же это – ты и это – я. Я бы позволил ему подойти.

– Нет уж, пока я могу бороться, нет.

– Нет, – повторил старик. – Ладно, скоро я уйду отсюда, вот и посмотрим.

– Но я живу в Волдинге.

– Я приду. Ну, не сразу, а через неделю. В этом году я свободен. И помни, в ночном лесу есть другие, они будут похуже Пана. До свидания.

Он помахал рукой, словно король, прощающийся со своим флотом.