Текст книги "Говардс-Энд"

3

Миссис Мант благодушно проигрывала в уме, как она выполнит возложенную на нее миссию. Племянницы были девушками независимыми, и ей далеко не всегда удавалось им помочь. Дочери Эмили всю жизнь отличались от других девиц. Когда родился Тибби, они остались без матери; Хелен тогда было пять, а Маргарет – тринадцать. В то время закон, разрешающий жениться на сестре покойной жены, еще не был принят, так что миссис Мант могла, не нарушая приличий, предложить свою помощь по ведению хозяйства в доме на Уикем-плейс. Но ее зять, человек своеобразный и к тому же немец, переадресовал ее предложение Маргарет, которая с присущей юности резкостью ответила отказом, заявив, что они прекрасно справятся сами. Через пять лет умер и мистер Шлегель, после чего тетушка повторила свое предложение. На этот раз Маргарет была очень мила и без всякой резкости выразила тетушке благодарность, но суть ее ответа не изменилась. «Я не должна вмешиваться в третий раз», – думала миссис Мант. Однако у нее это, конечно, не получалось. К своему ужасу, она узнала, что Маргарет, ставшая совершеннолетней, изымает свои вложения из старых надежных компаний и инвестирует их в иностранные фирмы, которые вечно терпят банкротство. Молчать было бы преступлением. Собственные средства миссис Мант были вложены в британские железные дороги, и она с особенной пылкостью умоляла племянницу последовать ее примеру: «Тогда мы с тобой будем вместе, дорогая». Маргарет из вежливости вложила несколько сотен в «Железную дорогу Ноттингема и Дерби», и хотя ее иностранные вложения приносили изрядный доход, а «Ноттингем и Дерби» медленно, но верно, с достоинством, присущим исключительно британским железным дорогам, приходили в упадок, миссис Мант не переставала радоваться и повторять: «В конце концов, мне удалось ее уговорить! Когда грянет банкротство, у бедняжки Маргарет останутся сбережения, на которые можно рассчитывать». В этом году, когда Хелен стала совершеннолетней, с ней произошла точно такая же история: она переместила свои вклады, отказавшись от государственных ценных бумаг, но, так же как и Маргарет, почти без уговоров, вложила небольшую часть средств в акции «Железной дороги Ноттингема и Дерби». Так что в этом вопросе пока было все в порядке. Однако в светских делах тетушке ничего добиться не удалось. Рано или поздно девицы войдут в тот возраст, когда каким-нибудь неудачным знакомством загубят свою жизнь, и если до сих пор они не спешили с подобными знакомствами, это лишь означало, что в будущем они пустятся во все тяжкие с особенной прытью. Слишком многие посещали их на Уикем-плейс – небритые музыканты, даже одна актриса, немецкие кузены (а мы знаем, что такое иностранцы) и знакомцы из разных европейских отелей (про этих мы тоже все знаем). Такая жизнь была интересной – а в Суонидже никто не ценил культуру более миссис Мант, – но в то же время и опасной, а значит, все предвещало неминуемую катастрофу. Как она была права и какое счастье, что она оказалась рядом в тот самый момент, когда эта катастрофа разразилась! Поезд мчался на север в бессчетных тоннелях. Путь занимал всего час, но миссис Мант приходилось снова и снова поднимать и опускать окно. Она проехала сквозь Южный Уэлуинский тоннель и лишь на мгновение успела увидеть свет, как поезд вошел в печально известный Северный Уэлуинский тоннель. Она проехала по огромному виадуку, аркада которого протянулась по девственным лугам и неторопливо бегущим водам Теуина, обогнула парки, где собирались политики. Иногда рядом с ней появлялось тянувшееся неподалеку Большое северное шоссе, которое еще сильнее наводило на размышления о бесконечности, чем любая железная дорога, и пробуждало в вас – после столетней дремы – ощущение той жизни, что даруется зловонными автомобилями, и ту культуру, что порождается рекламой противожелчных таблеток. К истории, трагедии, прошлому и будущему миссис Мант оставалась одинаково равнодушной. У нее была одна задача – не забывать о цели своего путешествия и спасти бедняжку Хелен от кошмарного недоразумения.

Чтобы попасть в Говардс-Энд, нужно было выйти в Хилтоне, одном из небольших городков, стоящих друг за дружкой вдоль Северного шоссе и обязанных своими размерами лишь тому обстоятельству, что сквозь них проходит большое количество транспорта. Расположенный неподалеку от Лондона Хилтон не разделял общий упадок сельских районов, и его длинная Хай-стрит разветвлялась вправо и влево, ведя к пригородным усадьбам. На протяжении мили перед невнимательным взором миссис Мант проплывали ряды крытых черепицей или шифером домов, ряды, разорванные лишь в одном месте шестью датскими курганами, – это были могилы воинов, выстроившиеся плечом к плечу вдоль дороги. За ними дома уже стояли теснее, и наконец поезд остановился у железнодорожного узла, который почти можно было назвать городом.

Станция, как и окружающий пейзаж, как и письма Хелен, вызывала смутные ощущения. В какую страну лежит отсюда путь – в Англию или Провинциалию, страну предместий? Станция была новой, здесь имелись островные платформы и подземный переход, а также необходимые деловым людям минимальные удобства. Но ощущалась также и атмосфера местной жизни, личных связей, которую не могла не заметить даже миссис Мант.

– Я ищу дом, – доверительно обратилась она к мальчишке-билетеру. – Он называется Говардс-Лодж. Ты не знаешь, где он?

– Мистер Уилкокс! – позвал мальчик.

Молодой человек, стоявший перед ними, обернулся. – Она ищет Говардс-Энд.

Миссис Мант ничего не оставалось делать, как вступить в разговор, даром что она была слишком взволнована, чтобы разглядеть незнакомца. Но, вспомнив, что в семействе Уилкоксов два брата, она посчитала необходимым уточнить:

– Простите мне мой вопрос, но вы – старший или младший Уилкокс?

– Младший. Чем могу быть полезен?

– Ах что вы… – Миссис Мант с трудом сдерживала волнение. – Ну, в самом деле. Так, значит, это вы? Я… – Она отошла от мальчишки и понизила голос: – Я тетка девиц Шлегель. Мне следует представиться, не так ли? Меня зовут миссис Мант.

Она смогла заметить, что он приподнял кепи, и услышала его сдержанный голос:

– Ах да. Миссис Шлегель у нас в гостях. Вы хотели ее видеть?

– Возможно.

– Я вызову кеб. Нет, погодите. Авто… – Он задумался. – Здесь наш автомобиль. Я вас подвезу.

– Очень мило с вашей…

– Ничего. Только вам придется подождать, пока мне принесут посылку. Пойдемте сюда.

– Моя племянница, случайно, не с вами?

– Нет. Я приехал с отцом. Он отправился в северном направлении на вашем поезде. Вы встретитесь с мисс Шлегель за ленчем. Надеюсь, вы останетесь на ленч?

– Я бы осталась, – сказала миссис Мант, которая не желала думать о еде, прежде чем ей удастся лучше изучить возлюбленного Хелен. Он производил впечатление джентльмена, но так ошеломил тетушку, что ее способность наблюдать притупилась. Украдкой она взглянула на молодого человека. На ее женский взгляд, у него не было никакого изъяна ни в резких складках в уголках губ, ни в строении несколько квадратного лба. Он был смугл, чисто выбрит и, казалось, любил командовать.

– Впереди или сзади? Где вы предпочитаете? Впереди может дуть.

– Впереди, если позволите. Тогда мы сможем поговорить.

– Но, прошу прощения, подождите одну секунду, не могу понять, что они там делают с моей посылкой. – Широким шагом он вошел в контору и позвал совсем другим голосом: – Эй, вы там! Мне что, целый день ждать? Посылка для Уилкокса, Говардс-Энд. Ищите внимательней! – Выйдя, он сказал несколько спокойнее: – Работа на станции организована отвратительно. Моя воля, всех уволил бы. Позвольте вам помочь.

– Очень мило с вашей стороны, – ответила миссис Мант. Она села в роскошное автомобильное нутро из красной кожи и позволила себя укутать пледами и шалями. Она вела себя любезнее, чем намеревалась, но молодой человек был и в самом деле очень славный. Более того, миссис Мант даже слегка его побаивалась: такое самообладание показалось ей исключительным.

– Правда очень мило, – повторила она и добавила: – Другого я и не желала бы.

– Спасибо вам за такие слова, – ответил он с легким недоумением, на которое миссис Мант внимания не обратила, как обычно не обращала внимания на брошенные мимолетом взгляды. – Я как раз подвозил отца к поезду.

– Видите ли, сегодня утром мы получили письмо от Хелен.

Молодой Уилкокс заливал бензин, включал зажигание и совершал другие действия, не имеющие отношения к нашей истории. Большая машина начала колыхаться, и фигура пытавшейся объясниться миссис Мант на мягком красном сиденье принялась раскачиваться в такт этим колыханиям.

– Родительница будет рада вас видеть, – пробормотал он. – Эй, вы там, послушайте! Посылка в Говардс-Энд. Принесите! Эй!

Появился бородатый носильщик с посылкой в одной руке и учетной книгой – в другой. С нарастающим гулом мотора восклицания Уилкокса становились все менее разборчивыми.

– Надо расписаться, да? За каким… я должен подписывать после этой волокиты? У вас и карандаша нет? Имейте в виду, в следующий раз я буду жаловаться начальнику станции. Мое время стоит дорого в отличие, как я вижу, от вашего. Возьмите.

Последнее относилось к чаевым.

– Прошу меня простить, миссис Мант.

– Ну что вы, мистер Уилкокс.

– Вы не против, если я поеду через деревню? Довольно большой крюк, но у меня там есть несколько дел.

– Я с удовольствием проеду по деревне. Само собой разумеется, я хочу кое-что с вами обсудить.

После этой фразы тетушке Джули стало совестно, ибо она пошла наперекор наставлениям Маргарет. Однако, без сомнения, она нарушила только их букву, но не дух. Маргарет просила ее не обсуждать случившееся с другими членами семьи. А потому не было ничего дурного или «нецивилизованного» в том, чтобы обсудить это дело с самим молодым человеком, раз уж судьба свела их вместе.

Скрытный молодой человек ничего не ответил. Усевшись рядом, он надел защитные очки и перчатки, и они покатили по дороге, а бородатый носильщик – жизнь полна странностей – с восхищением глядел им вслед.

По пути от станции ветер дул в лицо, и пыль слепила глаза миссис Мант. Но как только они повернули на Большое северное шоссе, тетушка Джули перешла в наступление.

– Можете себе представить, – заговорила она, – какое мы испытали потрясение, получив эту новость.

– Какую новость?

– Мистер Уилкокс, – прочувственно произнесла миссис Мант, – Маргарет все мне рассказала – все! Я видела письмо Хелен.

Он не мог посмотреть ей в лицо, поскольку следил за дорогой. Машина мчалась по Хай-стрит на предельно допустимой скорости. Но он склонил голову в сторону своей спутницы и произнес:

– Прошу прощения, но я не совсем понимаю.

– Я говорю о Хелен. О Хелен, о ком же еще? Она редкая девушка. Уверена, вы мне позволите это сказать, если иметь в виду ваше к ней отношение. Все Шлегели – люди редкие. Я приехала без всякого желания вмешиваться, но мы были потрясены.

Автомобиль остановился у суконной лавки. Ничего не говоря, Уилкокс обернулся и уставился на облако пыли, которое они подняли, проезжая по деревне. Пыль опустилась, но не только на дорогу. Часть ее проникла сквозь открытые окна, часть покрыла белым налетом розы и крыжовник в придорожных садах, а немалое количество осело в легких местных жителей.

– Интересно, когда они сообразят, что дороги следует покрывать гудроном, – прокомментировал Уилкокс.

В это время выбежавший из лавки человек вручил им рулон клеенки, и они снова тронулись в путь.

– Маргарет не смогла приехать сама из-за бедного Тибби, поэтому я явилась в качестве ее представителя, чтобы обстоятельно обо всем поговорить.

– Простите мою несообразительность, – сказал молодой человек, вновь останавливаясь у какой-то лавки. – Но я все-таки не совсем вас понимаю.

– О Хелен, мистер Уилкокс, о моей племяннице и вас. Подняв на лоб защитные очки, он посмотрел на нее в полном недоумении. Ужас сковал миссис Мант, ибо она только сейчас начала осознавать, что они друг друга не понимают и что она приступила к своей миссии, совершив какую-то ужасную ошибку.

– Мисс Шлегель и я? – спросил он, сжав губы.

– Надеюсь, не произошло никакого недоразумения, – с дрожью в голосе проговорила миссис Мант. – В своем письме она так и написала.

– Что написала?

– Что вы и она… – Миссис Мант остановилась и опустила глаза.

– Кажется, я понимаю, что вы хотите сказать, – холодно проговорил он. – Какая чудовищная нелепость! – Значит, вы никак не… – Она осеклась, покраснела и готова была провалиться сквозь землю.

– Едва ли, поскольку я помолвлен совсем с другой дамой. – Последовала тишина, затем, охнув, он выпалил: – Боже правый! Только не говорите, что Пол выкинул очередной фортель.

– Но ведь Пол – это вы.

– Нет.

– Тогда зачем вы так представились на станции?

– Я вовсе так не представлялся.

– Прошу меня простить, но вы так сказали.

– Прошу меня простить, я так не говорил. Меня зовут Чарльз.

«Младший» может обозначать либо сына по отношению к отцу, либо второго по старшинству брата по отношению к первому. Можно многое сказать по поводу обоих истолкований этого слова, и несколько позже все это было сказано. Но сейчас перед спорившими встали иные проблемы.

– Вы намекаете, что Пол…

Ей не понравился его тон. Он говорил так, словно обращался к носильщику, и уверенная, что на станции он обманом ввел ее в заблуждение, миссис Мант в свою очередь тоже рассердилась.

– Вы намекаете, что Пол и ваша племянница…

Миссис Мант – такова уж человеческая природа – решила, что должна отстоять влюбленных. Она не станет терпеть грубость этого злобного молодого человека.

– Да, они действительно испытывают нежные чувства друг к другу, – заявила она. – И осмелюсь сказать, вскоре расскажут вам об этом. Мы получили сообщение сегодня утром.

Сжав кулак, Чарльз воскликнул:

– Идиот! Идиот! Глупый мальчишка!

Миссис Мант попыталась выбраться из-под пледов.

– Если таково ваше отношение, мистер Уилкокс, то я лучше пойду пешком.

– Прошу вас этого не делать. Я сейчас же отвезу вас в дом. Но позвольте сообщить вам, что у них ничего не получится и всему этому нужно положить конец.

Миссис Мант редко теряла самообладание – такое случалось лишь в том случае, когда она хотела защитить тех, кого любила.

– Я вполне согласна с вами, сэр! – с горячностью воскликнула она. – Ничего не получится! Я приеду и положу этому конец. Моя племянница – редкая девушка, и я не собираюсь сидеть и смотреть, как она водит знакомства с теми, кто не может ее оценить.

У Чарльза заиграли желваки.

– Учитывая, что она только в среду впервые увидела вашего брата, а с вашими отцом и матерью познакомилась в какой-то случайной гостинице…

– Не могли бы вы говорить тише? Лавочник услышит.

Esprit de class[2]2
  Классовый дух (фр.).


[Закрыть], если можно так выразиться, был весьма силен в миссис Мант. Дрожа от напряжения, она сидела молча, пока представитель низшего сословия укладывал рядом с рулоном клеенки металлическую воронку, кастрюлю и садовый опрыскиватель.

– На заднем сиденье?

– Да, сэр.

И низшее сословие исчезло в облаке пыли.

– Предупреждаю: у Пола нет ни пенса. Это бесполезно.

– Уверяю вас, мистер Уилкокс, нет нужды нас предупреждать. Наоборот, это мы должны кое-кого предупредить. Моя племянница вела себя глупо, а посему я устрою ей хороший нагоняй и увезу обратно в Лондон. – Пол должен отправиться в Нигерию. В ближайшие годы ему нельзя даже думать о женитьбе, но потом следует выбрать женщину, которая сможет выдержать тамошний климат, да и в других отношениях… Почему он нам ничего не сказал? Конечно, ему стыдно. Понимает, что повел себя как дурак. Дурак он и есть – черт бы его побрал! – Миссис Мант рассвирепела. – А вот мисс Шлегель времени даром не теряла и поспешила обнародовать эту новость.

– Будь я мужчиной, мистер Уилкокс, за ваше последнее замечание я надрала бы вам уши. Вы недостойны даже чистить ботинки моей племянницы, находиться с ней в одной комнате, и вы осмеливаетесь… вы имеете наглость… я отказываюсь разговаривать с таким человеком.

– Я знаю одно – она рассказала, а он нет. К тому же мой отец уехал и я…

– А я знаю…

– Можно мне закончить фразу?

– Нет.

Чарльз сжал зубы и сделал очередной вираж.

Миссис Мант вскрикнула.

Так они продолжили игру под названием «Чья семья лучше», в которую обычно играют, когда любовь должна соединить двух представителей рода человеческого. Но играли они с необычайной страстью, красноречиво доказывая, что Шлегели лучше Уилкоксов, а Уилкоксы – Шлегелей. Приличия были отброшены. Мужчина был молод, женщина оскорблена до глубины души. В характере обоих пробудилась дремавшая до поры до времени способность весьма нелицеприятно отчитать противника. Их перебранка нисколько не отличалась от прочих – в ту минуту она казалась неизбежной, – но впоследствии в нее было трудно поверить. Однако она была не такой пустячной, как обычные ссоры. Через несколько минут все прояснилось. Автомобиль подъехал к Говардс-Энду, и навстречу тетушке выбежала очень бледная Хелен.

– Тетя Джули, я только что получила телеграмму от Маргарет. Я… я хотела вас остановить. Все… все кончено.

Такую развязку миссис Мант выдержать уже не могла. Она разрыдалась.

– Тетушка Джули, дорогая, не надо. Не говорите им, что я так глупо себя вела. Все это пустое. Пожалуйста, держитесь. Ради меня.

– Пол! – закричал Чарльз Уилкокс, сдергивая перчатки.

– Только не говорите! Они не должны ничего знать!

– О, моя дорогая Хелен…

– Пол! Пол!

Из дома вышел юноша.

– Пол, в этом есть хоть крупица правды?

– Я ничего… Я не…

– Да или нет, приятель? Простой вопрос и простой ответ. Мисс Шлегель…

– Чарльз, дорогой, – послышался голос со стороны сада. – Чарльз, дорогой мой Чарльз, никто не задает простых вопросов. Потому что простых вопросов не бывает.

Все замолчали. Это была миссис Уилкокс.

Она шла к ним именно так, как описывала в письме Хелен, – медленно и бесшумно проплывая по лужайке и действительно держа в руках пучок скошенной травы. Казалось, она принадлежала не молодым людям с их автомобилем, а дому и дереву, раскинувшему над крышей свои ветви. Было ясно, что миссис Уилкокс чтит прошлое и что ей передалась естественная мудрость, которую может подарить лишь прошлое, – мудрость, которую мы зовем неловким именем «аристократия». Возможно, она не была знатного рода, но нет сомнения, что почитала своих предков и принимала их помощь. Увидев, что Чарльз зол, Пол испуган, а миссис Мант в слезах, она услышала голос предков: «Разведи этих людей в разные стороны, чтобы они не сделали друг другу больно. С остальным можно и подождать». Поэтому она не задавала вопросов, но и не пыталась сделать вид, что ничего не произошло, как поступила бы многоопытная хозяйка дома. Она просто сказала:

– Мисс Шлегель, не отведете ли вы свою тетушку к себе или ко мне в комнату – туда, где, по-вашему мнению, ей будет лучше. Пол, найди Иви и скажи, что ленч будет в шесть, но я не уверена, что все к нему спустятся.

Когда ее распоряжения были выполнены, она повернулась к старшему сыну, неподвижно стоявшему у трясущейся, отравляющей воздух машины, и ласково улыбнулась, а потом, не сказав ни слова, отвернулась от него и вновь обратилась к своим цветам.

– Мама, – позвал Чарльз. – Ты знаешь, что Пол опять свалял дурака?

– Все в порядке, дорогой. Они разорвали помолвку.

– Помолвку?

– Больше они друг друга не любят, если такое объяснение предпочтительнее, – сказала миссис Уилкокс, нагнувшись, чтобы понюхать розу.

4

Хелен с тетушкой вернулась на Уикем-плейс в полуобморочном состоянии, так что за сравнительно недолгое время на руках у Маргарет оказались сразу три пациента. Миссис Мант вскоре пришла в себя. Она в высшей степени обладала поразительным свойством переиначивать прошлое, и всего за несколько дней забыла, какую роль – по причине собственной опрометчивости – сыграла в разразившейся катастрофе. В самый критический момент она даже воскликнула: «Слава Богу, бедняжка Маргарет от этого избавлена!» – что по дороге в Лондон превратилось в сетование: «Кто-то должен был через это пройти», – что, в свою очередь, приобрело окончательный вид в неоднократно повторенной фразе: «Вот когда я действительно помогла девочкам Эмили, так это в той истории с Уилкоксами». Хелен, однако, оказалась гораздо более серьезной больной. Новые впечатления поразили девушку подобно удару грома.

Дело было в том, что Хелен влюбилась, но не в одного человека, а в семью.

Еще до приезда Пола она была настроена на его волну. Ее завораживала энергия Уилкоксов, в ее отзывчивом сознании появились новые замечательные образы. Быть целый день с ними на открытом воздухе, спать ночью под их крышей казалось ей наивысшим блаженством. Она полностью отказалась от собственного «я», что нередко бывает прелюдией к влюбленности. Хелен нравилось подчиняться мистеру Уилкоксу, Иви, Чарльзу; нравилось, когда ей говорили, что ее представления о жизни несамостоятельны и умозрительны, что равенство – чепуха, избирательное право для женщин – чепуха, социализм – чепуха, Искусство и Литература, кроме тех случаев, когда они способствуют укреплению характера, тоже чепуха. Один за другим фетиши Шлегелей низвергались, и хотя Хелен делала вид, что защищает их, в глубине души она испытывала радость. Когда мистер Уилкокс сказал, что один разумный предприниматель приносит миру больше пользы, чем дюжина общественных реформаторов, она не охнув проглотила это курьезное утверждение и с наслаждением откинулась на спинку сиденья в его автомобиле. Когда Чарльз сказал: «Зачем так вежливо обращаться со слугами? Они этого не понимают», – она не ответила ему по-шлегелевски: «Если они не понимают, то я понимаю». Нет, она дала себе обещание в будущем со слугами не миндальничать. «Я вся опутана ханжеством, – подумала она, – и мне будет только полезно, если с меня сорвут эти путы». Все, что она думала или делала, все, чем дышала, оказалось постепенной подготовкой к встрече с Полом. Пол был неизбежен. У Чарльза была другая девушка, мистер Уилкокс был слишком стар, Иви слишком молода, миссис Уилкокс слишком необычна. Вокруг отсутствующего брата она стала создавать романтический ореол, озарять его сиянием этих счастливых дней, предчувствуя, что в нем она скорее всего найдет свой идеал полнокровного, земного человека. Иви сказала, что Хелен и Пол примерно одних лет. По общему мнению, Пол был красивее своего брата. Он, несомненно, был и лучшим стрелком, хотя хуже Чарльза играл в гольф. И когда Пол приехал, раскрасневшийся от радостного возбуждения после сдачи экзамена и готовый флиртовать с любой хорошенькой девушкой, Хелен готова была к встрече с ним, ждала его, и в воскресенье вечером уже не могла оторвать от него взгляда.

Пол рассказывал о своем скором изгнании в Нигерию, и ему следовало бы не прерываться и дать гостье время овладеть собой. Но ему льстила ее вздымающаяся грудь. Страсть показалась возможной, и он стал страстным. Что-то в глубине души шептало ему: «Эта девушка позволит тебе ее поцеловать, другого такого шанса может не выпасть».

Вот как «все это произошло», или же, скорее, как Хелен описала случившееся сестре, проявляя куда меньше сочувствия к этой любви, чем я. Но поэзия поцелуя, его чудо и волшебство, воцарившееся потом в ее жизни на долгие часы, – кто способен их описать? Как легко англичанину насмехаться над подобными случайными встречами двоих! Островной циник, а с ним и островной моралист, в равной мере могут поупражняться здесь в своих критических талантах. Как легко говорить о «минутном чувстве», забыв, каким ярким оно было, прежде чем «миновало»! Наше непроизвольное желание посмеяться над ним и забыть по сути своей верно. Мы осознаем, что одних чувств недостаточно, что мужчины и женщины – это люди, способные на продолжительные отношения, и испытывают не только яркие, словно электрический разряд, вспышки эмоций. И все-таки мы слишком переоцениваем свое желание посмеяться и забыть. А потому и не признаем, что такие банальные встречи могут вдруг распахнуть перед нами райские врата. Как бы то ни было, Хелен не суждено было испытать более глубокого переживания в жизни, чем объятия этого юноши, который сам оказался как будто и ни при чем.

Он увлек ее из дома, где было светло и существовала опасность неожиданного вторжения, и повел по знакомой тропинке к огромному шершавому вязу, где они и остановились, прислонившись к похожему на колонну стволу. Скрытый в темноте мужчина прошептал ей: «Я тебя люблю» – как раз тогда, когда Хелен так хотелось любви. Со временем образ стройного юноши стерся из ее памяти, но сцена, возникшая по его воле, осталась с ней навсегда. За все последующие годы, в которые произошло столько разных событий, ей так никогда и не пришлось пережить ничего подобного.

– Понимаю, – сказала Маргарет, – по крайней мере настолько, насколько в таких вещах вообще можно что-то понять. Теперь расскажи, что случилось в понедельник утром.

– Все кончилось в одно мгновение.

– Каким образом, Хелен?

– Я все еще была счастлива, когда одевалась, но когда спускалась по лестнице, начала нервничать, а войдя в столовую, поняла, что ничего хорошего меня не ждет. Там была Иви – не могу объяснить… – она возилась с большим фарфоровым чайником для кипятка, а миссис Уилкокс читала «Таймс».

– А Пол там был?

– Да. Чарльз говорил с ним об акциях и облигациях, и Пол чего-то боялся.

С помощью незначительных деталей сестры могли многое сказать друг другу. Маргарет увидела в этой сцене притаившийся ужас, и следующая фраза Хелен ее не удивила.

– Знаешь, когда такой человек выглядит испуганным, это очень страшно. Если мы с тобой чего-то боимся, то это в порядке вещей, или если боятся какие-нибудь другие мужчины, например отец. Но чтобы так испугался человек его склада! И когда я увидела, что все остальные такие спокойные, а Пол с ума сходит от страха, что я скажу что-нибудь не то, мне на мгновение почудилось, что все семейство Уилкоксов – обман, этакая стена из газет, автомобилей и гольф-клубов, и что если она рухнет, то за ней я не найду ничего, кроме ужаса и пустоты.

– Я так не думаю. Уилкоксы произвели на меня впечатление людей искренних, особенно миссис Уилкокс.

– Да и я тоже не думаю. Но Пол с виду был такой сильный. А всякие неожиданности только усугубили ситуацию, и я поняла, что ничего хорошего из этого не выйдет – никогда. После завтрака, когда остальные пошли тренировать удары, я сказала ему: «Мы просто потеряли голову», – и он сразу повеселел, хотя и ужасно смутился. Стал говорить, что для женитьбы у него нет денег. Но ему было тяжело продолжать и я прервала его. Тогда он сказал: «Я должен попросить у вас прощения, мисс Шлегель: не понимаю, что на меня нашло вчера вечером». – «И я не знаю, что на меня нашло, – сказала я. – Не будем об этом». Мы расстались, но тут я вспомнила, что накануне написала тебе, и снова испугала Пола. Я попросила его послать за меня телеграмму, потому что он понял, что ты приедешь или что-нибудь в этом роде. Он попытался взять машину, но она понадобилась Чарльзу и мистеру Уилкоксу, чтобы ехать на станцию, и тогда Чарльз сказал, что может послать телеграмму, а мне пришлось сказать, что телеграмма не столь уж важна, потому что и Пол, и Чарльз могли ее прочесть, и хотя я переписывала ее несколько раз, Пол все время говорил, что люди заподозрят неладное. В конце концов, он сам ее отправил, сделав вид, что пошел за патронами, но из-за всех этих проволочек телеграмма попала на почту слишком поздно. Это было самое кошмарное утро. Пол злился на меня все больше и больше, а Иви без конца болтала про крикет, так что я чуть не взвыла. Не понимаю, как я терпела ее столько дней. Наконец Чарльз с отцом отправился на станцию, и я получила твою телеграмму, в которой ты меня предупреждала, что тетушка Джули прибывает этим же поездом, и Пол – о, какой ужас! – сказал, что я все испортила. Но миссис Уилкокс знала.

– Что знала?

– Все. Хотя никто из нас ей ничего не говорил, она, мне кажется, все знала.

– Может быть, она слышала ваш разговор?

– Вероятно. Но это было удивительно. Когда подъехали Чарльз и тетя Джули, ругая друг друга на чем свет стоит, миссис Уилкокс вышла из сада и сгладила эту ужасную ситуацию. Брр! Как все было отвратительно! Только подумать, что…

Она вздохнула.

– Только подумать, что из-за того, что ты и молодой человек встретились на одно мгновение, понадобились все эти телеграммы и гневные попреки, – подхватила Маргарет.

Хелен кивнула.

– Я часто об этом думала, Хелен. Что может быть интереснее. Все дело в том, что в мире существует совершенно иная жизнь, с которой ни ты, ни я не соприкасаемся, – жизнь, где имеют смысл и телеграммы, и гневные попреки. Личные отношения, которые мы с тобой ставим выше всего, там вовсе не первостепенны. Там любовь означает брачный договор, а смерть – налог на наследство. Покамест мне все ясно. Но тут для меня возникает одна сложность. Эта внешняя жизнь, хотя и, без сомнения, отвратительная, зачастую представляется настоящей – в ней есть твердость. Она в самом деле воспитывает характер. Не ведет ли наша абсолютизация личных отношений, в конце концов, к безалаберности? – Ах, Мег, именно это я и чувствовала, только не столь отчетливо, когда мне казалось, что Уилкоксы все на свете знают и держат в руках весь мир.

– А теперь ты разве так не чувствуешь?

– Я помню Пола за завтраком, – тихо сказала Хелен. – Никогда этого не забуду. Ему не на что было опереться. Я уверена, что личные отношения и есть настоящая жизнь, и так будет всегда.

– Аминь.

И эпизод с Уилкоксами ушел в прошлое, оставив после себя воспоминания о сладости, смешанной с ужасом, и сестры продолжали жить той жизнью, которая привлекала Хелен. Они вели разговоры между собой и с другими людьми; в высокий узкий дом на Уикем-плейс приглашались те, кто им нравился или с кем они могли подружиться. Они даже посещали общественные собрания. По-своему интересовались политикой, но не так, как хотелось бы политикам. Они желали, чтобы общественная жизнь отражала все то хорошее, что есть в нашей внутренней жизни. Призывы к умеренности, терпимости и равенству полов были им понятны, но вместе с тем они не следили с должным вниманием за нашей наступательной политикой в Тибете и иногда удивленным, хоть и уважительным вздохом отмахивались разом от всей Британской империи. Не с такими, как они, история устраивает свои представления: мир был бы серым бескровным местом, если бы состоял лишь из девиц Шлегель. Но в том мире, каков он есть, эти девушки сияют словно звезды.

Несколько слов об их происхождении. Они не были «англичанками до мозга костей», как убежденно утверждала их тетушка. Но, с другой стороны, они не были и «кошмарными немками». Отец девушек принадлежал к типу, который был особенно распространен в Германии полвека назад. Он не был ни агрессивным немцем, столь милым сердцу английских журналистов, ни немцем-хозяином, импонировавшим английскому здравому смыслу. Если пытаться определить этот тип, то скорее его можно было бы назвать соотечественником Гегеля и Канта, склонным к мечтательности идеалистом, чей империализм был империализмом воздушных замков. Не то чтобы его жизни не хватало действия. Он отчаянно сражался в войне против Дании, Австрии и Франции, но сражался, не видя результатов победы. Истина мелькнула перед ним после битвы при Седане, когда он заметил, как поседели крашеные усы Наполеона III, и потом, когда вошел в Париж и взглянул на выбитые окна Тюильри. Наступил мир – мир для огромной страны, превратившейся в империю, – но Шлегель знал, что для него эта страна потеряла некое свойство, которое не может компенсировать даже Эльзас-Лотарингия. Германия как коммерческая держава, Германия как морская держава, Германия с колониями здесь, захватнической политикой там и законными притязаниями где-то еще могла нравиться другим и получать от них все, что нужно. Что же касается его лично, то он отказался от плодов победы и зажил в Англии, приняв британское подданство. Наиболее ревностные патриоты из членов семьи Шлегель не смогли простить его и не сомневались, что рожденные им дети никогда не станут немцами до мозга костей, хотя и вряд ли вырастут кошмарными англичанами. Шлегель получил работу в одном из наших провинциальных университетов и там женился на бедняжке Эмили (или, как уместно было бы сказать, Die Engländerin[3]3
  Англичанке (нем.).


[Закрыть]), а поскольку у нее были деньги, они переехали в Лондон и завели широкий круг знакомств. Но взгляд Шлегеля всегда был направлен за море. Он надеялся, что скрывающие отечество облака материализма со временем рассеются и вдали вновь забрезжит интеллектуальный свет. «Вы хотите сказать, что мы, немцы, глупы, дядюшка Эрнст?» – восклицал его крупный и надменный племянник. На что дядюшка Эрнст отвечал: «По-моему, да. Вы понимаете, что значит «интеллект», но с некоторых пор не имеете в нем надобности. Вот это я и зову глупостью». Поскольку надменный племянник не понял его мысль, он продолжал: «У вас есть надобность только в тех вещах, которым можно найти применение, и поэтому вы составили следующую иерархию: деньги – сверхполезны; интеллект – весьма полезен; воображение – абсолютно бесполезно. Нет, – ибо в этом месте племянник принялся возражать, – ваш пангерманизм так же мало принадлежит сфере воображения, как и здешний империализм. Это желание вульгарного ума восхититься чем-нибудь огромным, полагать, что тысяча квадратных миль в тысячу раз прекраснее, чем одна квадратная миля, а уж миллион квадратных миль почти равносилен раю небесному. Это не воображение. Нет, это как раз то, что убивает воображение. Когда английские поэты пытаются воспеть нечто огромное, они тут же умирают, и это естественно. Ваши поэты тоже умирают вкупе с вашими философами и вашими музыкантами – теми, кого слушала вся Европа последние два столетия. Они исчезли. Исчезли вместе с небольшими королевскими дворами, которые их вскормили, – исчезли вместе с Эстерхази и Веймаром. Что? Что такое? Ваши университеты? О да, у вас есть ученые мужи, которые собирают больше фактов, чем ученые мужи Англии. Они собирают факты, еще раз факты, целые империи фактов. Но кто из них вновь зажжет внутренний свет?»