Текст книги "Возвышение Китая наперекор логике стратегии"

6. Рост мощи Китая и глобальная реакция

Китайские власти, несомненно, понимают последствия фактического запрета на применение ядерного оружия, но, по всей видимости, до сих пор справедливо полагают, что могут извлечь выгоду из роста своего военного потенциала не только ради военного престижа, но и для того, чтобы запугивать или даже атаковать строптивые безъядерные страны, лишенные неприступной защиты союзных договоров, такие как Вьетнам.

Другой осмысленной целью наращивания китайского военного потенциала является достижение как минимум локального доминирования над ядерными державами, такими как Индия, Соединенные Штаты и, возможно, Российская Федерация – хотя бы в небольших спорах без боевых потерь. Уже отмечено много инцидентов с проявлением явного недружелюбия, или даже откровенно враждебного поведения (вместо ответа на приветствие корабли НОАК включали радары-детекторы вражеского огня).

Кроме того, возросший военный потенциал Китая может, по крайней мере, замедлить нарастающее доминирование других стран, включая США; разумеется, поначалу это будет происходить только в каких-то особенно благоприятных для Китая ситуациях, но постепенно, по мере роста его мощи, спектр таких ситуаций будет существенно расширен.

Отсюда следует, что не владеющие ядерным оружием соседи Китая имеют веские основания для поддержания своей собственной военной мощи в разумных пределах, чтобы сопротивляться угрозам или даже – отбить предполагаемые атаки. В этой ситуации война становится вполне возможной.

Учитывая возможные издержки, связанные с сопротивлением возвышению Китая, можно ожидать, что также будет иметь место молчаливое, тщательно завуалированное, и открыто не декларируемое подчинение Китаю; сторонники такого подчинения найдутся среди некоторых соседних стран и даже в Японии³⁶. Но, за возможным исключением Корейской Республики³⁷, политика согласия с китайским доминированием, ведущая к подчинению китайской гегемонии, вряд ли одержит верх над политикой сопротивления – и не только по обычным культурно-политическим или национально-значимым соображениям, но и из-за угрозы сопряженных с ней материальных последствий.

Когда после 1945 года Соединенные Штаты распространяли свое влияние в Восточной Азии, почти все смотрели на них как на благодетеля, а не на хищника, и действительно, открывая свои рынки, США предоставляли этому региону материальную помощь и, следовательно, экспортно-ориентированный рост. Даже марксисты, которые в соответствии со своей доктриной должны смотреть на США как на страну, заинтересованную в иностранных рынках и доступе к сырью, не могли достаточно убедительно представить Соединенные Штаты в роли хищника.

Однако именно так сейчас видят Китай и китайцев в соседних странах и за их пределами, хотя Китай и превратился в солидного инвестора, а в определенной мере – в импортера промышленной продукции: в любом случае, он больше уже не обычный конкурент в экспорте и соперник для местной промышленности этих стран.

Предрассудки против местных китайцев, особенно в Юго-Восточной Азии, ведут к тому, что их роль в создании капитала часто воспринимается как обычная эксплуатация: их обвиняют в утечке того самого богатства, которое они же и создают своей предприимчивостью и экономностью, и конечно же это вносит вклад в негативное отношение к Китаю в целом. Но если этнический фактор остается постоянной величиной, и его значение даже сократилось по мере роста благосостояния – например, в Индонезии – то сегодня внушает опасение именно быстрый рост китайского экономического потенциала и военной мощи.

Соседние страны боятся, что Китай использует свою растущую мощь для того, чтобы отнять у них ценные морские ресурсы. Эта угроза отнюдь не умозрительна в случае Парасельских островов или архипелага Спратли.

Другое опасение состоит в том, что китайцы будут диктовать новые правила взаимной торговли, которые подходят только им, например, станут требовать доступа для своих инвесторов к местным секторам телекоммуникации и другим объектам инфраструктуры, не предоставляя подобного доступа на своей территории.

Пока еще нет никаких признаков того, что возросшая экономическая мощь Китая мешает другим странам – скорее она им помогает. Исключением здесь, конечно, являются развитые в промышленном отношении страны-конкуренты Китая. Но есть много доказательств того, что перемена в поведении по отношению к Китаю наблюдается не только в развитых странах-конкурентах.

Недавно опубликованные результаты всемирных опросов общественного мнения позволяют показательно сравнить данные 2005 и 2011 годов³⁸. По результатам опросов, всего за шесть лет негативное отношение к экономической роли Китая в мире выросло не только в отдельных регионах, но и глобально: с 31 до 53 % во Франции, с 37 до 55 % в Канаде, с 44 до 55 % в Германии, с 47 до 57 % в Италии, с 45 до 54 % в Соединенных Штатах. В тех двух странах, где отношение к Китаю было в 2005 году наименее враждебным, оно тоже ухудшилось: с 31 до 41 % в Великобритании и еще более резко в Мексике – с 18 до 43 %. В Восточной Азии наиболее показательные данные относятся к контексту китайской внешней торговой политики: ее считают «несправедливой» 58 % южных корейцев и 70 % японцев, хотя пакистанцы и индонезийцы относятся к ней более благожелательно³⁹.

Столь быстрое изменение в восприятии Китая отражает не менее быстрое изменение его удельного веса в мировой экономике. Если бы эти изменения происходили в другом направлении, например, возрастающая стоимость труда делала бы Китай неконкурентным у себя дома и, соответственно, более крупным инвестором за границей, то отношение к Китаю также несомненно бы изменилось.

Правильно или нет, но сегодня путь потакания и подчинения Китаю резко критикуется из-за опасений, что китайская гегемония выльется в эксплуатацию и тем самым станет весьма затратной для объектов этой гегемонии – в отличие от тех исторических прецедентов, когда Китай больше тратился на «подарки», чем получал дани от своих номинальных вассалов. Нынешние китайские теоретики представляют себе нечто другое, когда прославляют систему дани как базис для «китайской школы международных отношений⁴⁰».

Возвышение Китая как военной державы естественно вызывает еще более сильную реакцию, что показывает уже упоминавшийся выше опрос.

В небольших, соседних с Китаем странах респонденты были повсеместно негативно настроены по отношению к нему: 76 % в Южной Корее, в новейшей истории которой имперским угнетателем была Япония, а китайское господство длилось более продолжительное время (21 % тех, кто позитивно отнесся к Китаю, видимо, слишком хорошо помнят Японию). На Филиппинах 63 % относятся к Китаю плохо; население этой страны стало гораздо более проамериканским с тех пор, как возник морской спор с Китаем (29 % благожелательно настроенных к Китаю филиппинцев, наверное, включают в себя и живущих в этой стране китайцев); и 76 % – в Австралии (которая и не маленькая, и не является соседом Китая, разве что субъективно).

Неудивительно, что в самом Китае опрошенные были весьма позитивно настроены по отношению к растущей китайской военной мощи – 94 % и лишь 5 % этому оппонировали (что вполне возможно отражает мнение угнетаемых национальных меньшинств); респонденты-китайцы были очень благожелательно настроены по отношению к Пакистану (61 % «за» и 11 % «против»), что отражает фактически существующий альянс обеих стран против общего противника – Индии.

В Индии только 24 % были негативно настроены по отношению к Китаю, а 44 % – позитивно, что отражает уровень общей информированности индийского населения. Кроме того, среди опрошенных могли быть маоисты или синофилы, но многие, по-видимому, просто ничего не знают о Китае, учитывая низкий уровень грамотности в стране (грамотность еще ниже в Пакистане, но там очень высок уровень посещающих мечети, где многие проповеди повествуют о внешней политике в контексте вечной борьбы ислама против своих противников).

С другой стороны, 88 % японцев выразили негативное отношение к росту военного потенциала Китая, что не удивляет, особенно если учесть, что опрос проводился после 7 сентября 2010 года, когда случился военный инцидент между Японией и Китаем вблизи островов Сенкаку (Дзяотай для китайцев), и еще до катастрофы 11 марта 2011 года (цунами), которая отвлекла внимание японцев от всего прочего.

Еще более примечательно, что такой же процент негативно настроенных – 88 % – был зафиксирован в Германии, где только 2 % были настроены благожелательно, хотя в отличие от Японии у Германии, как известно, нет никаких территориальных споров с Китаем, и немцам нет смысла видеть угрозу со стороны китайского военного потенциала, до тех пор, пока Китаю противостоят США и Российская Федерация. Но в мировом масштабе больше германских респондентов выразили негативное отношение к росту военной мощи Китая, чем в США (79 %), Канаде (82 %), Великобритании или России (в обоих случаях – 69 %), хотя в России только 10 % были настроены по отношению к Китаю благоприятно (гораздо меньше, чем в Великобритании с ее 25 % подобных респондентов). Наконец, итальянцы, возмущенные торговыми спорами и настроенные более антимилитаристски в целом дали 81 % негативно настроенных голосов.

Если исключить ошибочность процитированных данных, то возникает интересная картина: получается, что отношение немцев к росту военной мощи Китая отражает не враждебность, и не опасение, а скорее благоприятную для Китая обеспокоенность. Немцы обычно хорошо помнят свою недавнюю историю, развивавшуюся по молниеносной траектории подъема, начиная с успехов в науке, культуре, промышленности и финансах в конце девятнадцатого века, и кончая катастрофическим разгромом в Первой мировой войне и еще более катастрофическими следующими тремя десятилетиями. Возможно, немцы видят параллели этому в эволюции современного Китая, чей военный потенциал растет пропорционально росту очень успешной экономики, так что он одновременно может восприниматься как соразмерный – внутри страны и как активно угрожающий – на международном уровне.

Подобный темп роста более чем достаточен для того, чтобы спровоцировать запуск противостоящих сил и привести к конфронтации и конфликту. То, что китайское правительство (и, по-видимому, общественное мнение Китая) видит свои быстро растущие военные расходы как «разумные и достаточные» (если использовать выражения из «Национального доклада по обороне»⁴¹ за 2010 год), является прекрасным примером великодержавного аутизма: необходимой предпосылки для массированной стратегической неудачи, что в специфически китайском виде особенно вероятно.

Конечно, вырванные из контекста цитаты могут создать неправильное впечатление, поэтому стоит привести целый параграф из начала главы «Расходы на оборону» упомянутого китайского доклада:

Китай следует принципу скоординированного развития национальной обороны и экономики. В соответствии с потребностями национальной обороны и экономического развития, Китай надлежащим образом определяет величину своих расходов на оборону, распределяет и использует свои средства на оборону в соответствии с законом.

Параллельно с развитием национальной экономики и общества, рост военных расходов Китая держался на разумном и подобающем уровне… Расходы Китая на оборону составили 417,876 миллиардов юаней в 2008 году и 495,11 миллиардов – в 2009 году, превысив уровень каждого предыдущего года на 17,5 и 18,5 % соответственно. В последние годы доля китайских расходов на оборону по отношению к совокупному ВВП осталась в целом постоянной (курсив добавлен. – Э. Л.).

Ранее неоднократно случалось, что военные расходы США представлялись в ретроспективе чрезмерными, хотя в другое время по тем же стандартам они виделись недостаточными.

Так или иначе, любой американский документ, сравнимый с «Национальной обороной Китая в 2010 году», начинался бы с оценки угроз (возможно преувеличенных, а возможно и нет), но он бы начинался и с представления «Другого» или «Других» и отслеживания изменений в военном потенциале этих «других», которые требуют того или иного ответа, для того чтобы блокировать, нейтрализовать, отклонить или противодействовать возникающим угрозам.

Именно это отсутствует в «Национальной обороне Китая в 2010 году»: собака, которая не лаяла в «Собаке Баскервилей», молчаливый знак великодержавного аутизма.

7. Неизбежные аналогии

Исторические аналогии, как известно, ненадежные друзья и плохие учителя. Единственные твердые уроки истории состоят в том, что люди никогда, кажется, не извлекают из истории уроков. Но, может быть, аналогии не всегда совсем уж бесполезны.

Сейчас, когда Китай обогнал Японию по главным экономическим валовым показателям и готовится таким же образом обогнать Соединенные Штаты, стоит вспомнить, что к 1890 году Германия обогнала Великобританию по индустриальным инновациям, тем самым завоевав глобальные рынки, накопив капитал и финансируя все больше и больше новых изобретений для того, чтобы обгонять Великобританию во всех остальных секторах экономики. Во все еще сохраняющей свое важнейшее значение сталелитейной промышленности германское преимущество возрастало, а в лидирующей химической отрасли оно было просто абсолютным. Это более или менее обеспечивало германское превосходство в большинстве прочих форм современного промышленного производства, включая возникающую на глазах электротехническую индустрию (правда именно в Великобритании в 1881 году впервые была налажена система электроснабжения для общественных нужд, но генератор переменного тока изготовил немецкий «Сименс»).

Английские предприниматели и менеджеры были слишком плохо образованы, чтобы извлечь пользу из науки и технологии, и в любом случае не британские, а немецкие университеты двигали вперед науку и вводили большинство новых форм обучения.

Более того, на британских рудниках и заводах, которые зачастую представляли собой арену ожесточенной классовой борьбы, профсоюзы яростно сопротивлялись всем новым сберегающим труд машинам и технологиям, т. е. практически любой инновации. Немецкие рабочие были в гораздо более безопасном положении и были готовы воспринять инновации. Им только что предоставили первые в мире пенсии по старости и по нетрудоспособности, так же как страхование по болезни и несчастным случаям.

Таким образом, превосходство Германии было более системным: централизованный «берлинский консенсус» был просто намного эффективнее знаменитого «безнадежно запутанного» британского прагматизма. Обе страны были конституционными монархиями, но германская исполнительная власть при своем императоре имела гораздо больше полномочий, которые использовались не только для того, чтобы сдержать парламентскую оппозицию, но и для широкомасштабного продвижения инноваций. Одним из результатов этого была пенсионная система, которую в будущем стали копировать во всем мире, другим – то, что у объединенной Германии была эффективная сеть железных дорог, в отличие от того хаоса, который представляли собой 120 британских железнодорожных компаний, наполнивших Лондон не связанными друг с другом станциями и линиями, иногда параллельно ведущими к разным станциям в одном и том же маленьком городке.

Тенденция к централизации в Германии также влияла и на индустрию, отдавая предпочтение мощным интегрированным компаниям, которые были способны финансировать свои НИОКР, в то время как их британские более мелкие конкуренты не могли этого сделать.

Все это означало, что у британцев не было реальной надежды избежать своего относительного по сравнению с Германией упадка. Германское превосходство во всех направлениях было только вопросом времени, в то время как в науке (причем во всех ее отраслях) англичане уже проиграли: к 1900 году в британских университетах было уже невозможно изучать самые различные предметы от химии до греческой поэзии без хорошего знания немецкого языка, в то время как английский был необходим только для английской литературы. В области финансов более быстро возраставшее поколение нового капитала более динамичной германской экономики превалировало над опытом и глобальными связями лондонских торговых банкиров и их системным преимуществом в виде владения фунтом стерлингов, ведущей мировой резервной валютой. Семейство Варбургов из Гамбурга казалось судьбой предназначено для того, чтобы обойти Ротшильдов из Лондона, в то время как британские торговые банки уже превзошел «Дойче банк», ставший к 1914 году крупнейшим в мире и являвшийся (и являющийся) по сей день более компетентным в финансовом бизнесе.

По реалистическому тридцатилетнему прогнозу, начиная с 1890 года, к 1920 году Германия должна была обойти все более дряхлевшую

Британию по всем направлениям, как следствие реализации выгоды от обладания самой передовой промышленностью мира, лучшими университетами, богатейшими банками и самым гармоничным обществом, благодаря социальному обеспечению, предоставленному государством. Вместо этого к 1920 году Германия проиграла в войне, лежала в руинах и на протяжении следующей четверти века ей были суждены все увеличивающиеся катастрофы, которые никак не сочетались с блестящими и, казалось, реалистичными перспективами 1890 года. Британцы заплатили высокую цену за свою победу, но они смогли изменить грозившее им мрачное будущее и сохранить статус Великобритании как великой державы еще на многие десятилетия.

Немецкое стратегическое высокомерие и некомпетентность – обычный спутник тактического гения – стали необходимой предпосылкой катастрофического национального поражения, которое начиналось с гордости: как и многие китайцы сегодня, многие немцы в то время были просто в эйфории от стремительности своего взлета.

Но именно британская реакция на немецкий подъем обеспечила окончательный исход схватки.

В 1890 году Британия все еще вела ожесточенную борьбу за колонии с Францией в Африке и Индокитае и с наступавшей Россией в Средней Азии – эти страны были врагами номер один и номер два. Такое положение делало невозможным противодействие Германии, чья глобальная торговля, напротив, находилась под защитой британского королевского флота.

Тогда германское правительство пришло к мысли, что поднявшаяся Германия не может оставаться просто великой европейской державой, но должна стать державой глобальной. А значит, ей нужен соответствующий, пропорциональный ее мощи, то есть океанский военно-морской флот, вместо скромного флота для защиты собственных берегов и Балтийского флота, которые были у Германии на тот момент. Начиная с 1898 года, целая серия законов обеспечила финансирование строительства линкоров, тяжелых и легких крейсеров. Так как германская экономика росла быстро, также быстро рос и ее флот: второй германский военно-морской закон от июня 1890 года обеспечил удвоение финансирования кайзеровского военно-морского флота с девятнадцати до 38 линкоров, а за ним последовали другие подобные же законы 1906, 1908, и 1912 годов.

Отличительной особенностью действия стратегии является невозможность достижения прямолинейных результатов при прямолинейных действиях, так как существуют и другие игроки, которые обычно мешают достижению результата⁴². Соответственно, германские действия по постройке океанских боевых кораблей привели не к достижению превосходства на море в неизменном в других отношениях мире, а к глобальной стратегической трансформации, которая привела к конечному нулевому результату с точки зрения германской военно-морской мощи и впоследствии – к поражению Германии. Срочное строительство Германией постоянно возраставшего количества все более мощных кораблей были слишком угрожающими и вызвали британскую ответную реакцию.

Одним из определенно асимметрических ответов Британии было введение в строй дредноута – революционного в отношении своих боевых качеств корабля, который был спущен на воду в 1906 году и немедленно сделал былой многокалиберный линкор устаревшим.

Но главный британский ответ на новые глобальные и морские амбиции Германии был еще более асимметричным: он вызвал настоящую революцию в дипломатии, которая заново перестроила весь стратегический контекст мировой политики.

Франция была главным врагом Британии на протяжении столетий, в последнее время из-за интенсивного соперничества при разделе колоний в разных уголках мира. Поскольку Германия непосредственно угрожала Франции, последняя могла бы стать союзником Британии, если бы все колониальные противоречия были разрешены. С помощью жесткой дисциплины и целеустремленности, которых непременно требует большая стратегия, британцы отодвинули на задний план как все былые, так и вновь возникшие распри и оперативно достигли сразу нескольких договоренностей с Францией: о доступе в Марокко, о правах на рыболовство в районе Ньюфаундленда, о территориальных спорах в Западной и Центральной Африке и о границах Сиама, о торговле с Мадагаскаром и о принадлежности Новых Гебридских островов (сейчас Вануату).

Все это было сделано к 8 апреля 1904 года, и с того времени доступ Германии к мировому океану зависел уже от совместного согласия британского и французского флотов при условии сохранения Германией мира с обеими странами – в противном случае этот доступ легко перекрывался. Даже превосходящий по силам германский боевой флот в Северном море не мог эффективно осуществить ответную блокаду Англии: он ведь не мог также эффективно блокировать Францию с ее выходом к Средиземному морю и Суэцкому каналу.

Достичь взаимопонимания с Российской империей для Британии было в целом сложнее, и не столько из-за колониального соперничества в Персии и Средней Азии, сколько из-за сильной внутренней оппозиции в самой Британии тесным связям с открыто реакционным и антисемитским царским автократическим режимом.

Но стратегия сильнее повседневной политики (как это показало достижение взаимопонимания между Мао и Никсоном в 1972 году – и это только один из бесчисленных примеров), и более подверженная германской угрозе Франция преодолела свои сомнения в отношении России гораздо раньше, заключив союз с Россией в 1892 году Наконец, в августе 1907 года подписание англо-русской конвенции открыло путь к переговорам на уровне генеральных штабов и более тесной военной координации.

Таким образом, организованная британцами дипломатическая революция к 1907 году привела к окружению Германии путем скоординированных усилий британцев, французов и Российской империи. На Дальнем Востоке русских могли отвлечь японцы, но британцы уже предотвратили возможный германо-японский союз своим собственным договором с Японией в 1902 году – первым по-настоящему равным альянсом между европейской и азиатской странами, базировавшемся на тесном сотрудничестве флотов обеих стран. Наконец, британцы держали под плотным контролем все свои разногласия с США: их дипломатическая доктрина состояла в том, чтобы поддерживать хорошие отношения с американцами любой ценой.

У Германии остались скорее слабые, чем полезные союзники: Австро-Венгрия, у которой были свои сильные стороны (включая эффективный Адриатический флот), но которая была безнадежно раздроблена соперничающими национальностями; Королевство Италия, союзник согласно договору, но сильно колебавшийся и имевший слабую армию; еще более слабая Болгария, окруженная врагами; и Османская империя, где светские модернизаторы в конце концов не смогли преодолеть мощную реакционную исламскую основу страны. Более того, любой союз с Османской империй мог вызвать враждебность со стороны Италии – обе эти страны воевали друг с другом в 1911 году. На суше Италия не была полезным союзником, но она легко могла запечатать австро-венгерский флот в верхней Адриатике, освободив британский флот от любой угрозы в Средиземноморье. Соответственно, Италия превратилась в еще одну точку приложения сил для терпеливой британской дипломатии.

Как только все союзники – реальные и потенциальные – заняли свои позиции на каждой из сторон будущей Первой мировой войны, исход этой войны был абсолютно предопределен. Британский, японский и французский флот с их сетью угольных баз по всему миру надежно контролировали весь мировой океан, обрекая германский флот на бездействие в запечатанном ими Северном море. На суше германская армия одержала много побед, но ни одна из них не могла спасти Германию от морской блокады, означавшей недостаток сырья, и конечное поражение из-за экономического истощения, которое привело к социальным беспорядкам и дезинтеграции немецкого общества. Только прибытие на фронт свежих американских войск прервало смертельную экономическую спираль медленной гибели и привело к более быстрому военному поражению: вместо того, чтобы капитулировать в 1919 или в 1920 году из-за голода, германское верховное командование нехотя согласилось на перемирие 11 ноября 1918 года, потому что оно уже не могло больше сопротивляться наступлению союзников.

Как только британцы сформировали свой всемирный альянс, германское правительство (если бы оно понимало механизм действия стратегии) должно было осознать бесполезность всех этих прекрасных немецких боевых кораблей и безнадежную бесполезность мощной германской сухопутной армии.

Но аутизм превалировал над стратегическим мышлением, в частности потому, что немцы считали стратегическое мышление лишь своей прерогативой, – ив самом деле, Карл фон Клаузевиц, основатель современной западной стратегии, был таким же немцем, как и Сун Цзы (Sunzi или Sun Wu, Sun Tzu) – китайцем; тем самым немцы подтвердили, как другим опасно читать такие соблазнительные тексты.

Тактика важна, но более высокий уровень ведения войны – оперативный – доминирует над тактикой; в свою очередь, уровень стратегии театра военных действий, детерминированный географическими факторами, превалирует над оперативным уровнем. Таким образом, 34 километра открытого моря между Англией и Францией и огромная глубина территории России могли нейтрализовать любого самого динамичного агрессора в прошлом, этот фактор сохранился и в настоящем.

Но окончательный исход войны определяется только на высшем уровне большой стратегии, в которой все военные факторы, в свою очередь, находятся под воздействием силы или слабости союзников, промышленного и общеэкономического потенциала, который может быть мобилизован государством, и в первую очередь политической сплоченностью и качеством лидерства, как отдельных стран, так и военных союзов.

Ни одна из многочисленных тактических и оперативных побед германской армии в 1914–1918 гг. не смогла прорваться на более высокие уровни и достичь самого верхнего уровня – большой стратегии. А значит, все боевые действия не имели никакого результата, как если бы речь шла о самой плохой армии, а не о лучшей в мире.

Стратегически компетентное, не аутичное правительство должно было признать, что только германские невоенные преимущества имели ценность: ее банки, заводы и университеты могли бы и дальше беспрепятственно расти, содействуя процветанию населения и распространяя германское влияние по всему миру, как это и происходило на самом деле до 1914 года. И напротив, германскую армию можно было использовать только для обороны, а германский флот был вообще контрпродуктивным, так как он ничего не мог достичь стратегически, несмотря на свою мощь оперативного характера, в то время как само его наличие мобилизовало британцев для глобального противодействия Германии.

Теоретически Германия могла бы легко преодолеть свое фатальное стратегическое окружение британской, французской и российской империями. Совместно они были очень мощными. Но их союз держался только на боязни германской угрозы каждой из этих стран. Таким образом, наилучшим немецким ответом на англо-русскую конвенцию 1907 года, которая завершила окружение Германии, было просто отказаться от океанской военно-морской мощи, буквально пустить на металлолом линкоры или продать их, желательно – России. Это немедленно лишило бы британцев их основного мотива, из-за которого они и стали создавать глобальный союз против Германии. Что касается франко-русского альянса, то он держался только на совместных опасениях по поводу мощной германской сухопутной армии. Если бы ее численность сократили до уровня исключительно «оборонного превосходства⁴³», то прогерманская партия при царском дворе одержала бы победу, даже если бы Французская республика сохранила бы свой политически щекотливый альянс с царской автократией.

Эти меры не разоружили бы Германию, так как даже сокращенная армия, неспособная проводить масштабные наступательные операции, могла бы отразить любое вторжение в Германию и отстоять ее территорию, включая восточные земли с их беспокойным и мятежным польским населением – своего рода германский Синцьзян.

В ретроспективе превосходно видно, что только не угрожающая в военном смысле и дипломатически мирная большая стратегия наилучшим образом отвечала бы германским интересам, ускоряя мирный подъем Германии к новым высотам культурного процветания. Но к 1907 году и даже намного раньше лучшая стратегия стала просто немыслимой для немецкой политической элиты, включая ее профсоюзных деятелей и социал-демократов в парламенте. Слишком резкий отход от ставшего уже привычным величия и военного роста оказались эмоционально невозможными после многих лет триумфального подъема.

Политически это было также невозможно из-за существовавшего национального консенсуса в пользу сильной армии и растущего флота. В бюрократическом отношении, генеральный штаб сухопутных сил и высшее командование флота при поддержке солидной части общественного мнения, пошли бы на любые меры вплоть до государственного переворота для того, чтобы остановить демилитаризацию. Германия была конституционной монархией, управлявшейся правительством, избираемым парламентом, но пронизывавший все общество милитаризм (даже всемирно известные ученые гордились своей принадлежностью к армии, занимая низкие должности офицеров запаса) придавал огромный авторитет военной элите, чье оперативное искусство действительно вызывало восхищение во всем мире (лишь позднее ее вопиющая некомпетентность на уровне большой стратегии была повсеместно признана. Логика одна и та же на любом уровне, но конкретный бой диктует решительные меры, в то время как большая стратегия предпочитает компромиссы).

Но до переворота с целью остановить демилитаризацию дело все равно не дошло, так как главное препятствие на пути принятия правильного стратегического курса было, как обычно случается, исключительно интеллектуального свойства.