Электронная библиотека » Эдвард Радзинский » » онлайн чтение - страница 17


  • Текст добавлен: 4 января 2024, 09:40


Автор книги: Эдвард Радзинский


Жанр: Биографии и Мемуары, Публицистика


Возрастные ограничения: +16

сообщить о неприемлемом содержимом

Текущая страница: 17 (всего у книги 20 страниц)

Шрифт:
- 100% +

Томас Лоуренс. Портрет герцога Веллингтона. 1815–1816


И тут последовало обычное: он посмотрел на меня и тотчас ответил моим мыслям:

– Они подсунули ей жалкого австрийского генерала[33]33
   Граф Нейперг – любовник Марии-Луизы.


[Закрыть]
, думали меня унизить… Кстати, вы слышали о нем?

– Да, Сир.

Он колебался, но не мог не продолжать.

– Граф молод?

– Ему под сорок, но выглядит как резвый юноша.

– Еще бы! Он не воевал или, в лучшем случае, как и все австрияки, много и ловко бегал с поля боя. Не могу простить себе – зачем я оставил существовать эту жалкую двуличную империю!.. Хотя, надо отдать должное, императрица неплохо справлялась с тем, что я поручал ей, пока бил союзников. Она могла стать действующим лицом великой трагедии! Но жалкой сучке предоставили красивого кобеля… Животное… она справляла свои супружеские обязанности, как ходят на горшок. Она не отдавалась, но предавалась в кровати. Без огня, без упоения. Это было брюхо… австрийское брюхо. Ей оставят несколько жалких строк в моей истории!..

Его несло, он с трудом остановился. И сказал:

– Вы уже поняли… это – забудьте! Мы будем с уважением… нет, с почтением относиться к императрице в нашей рукописи, ибо она исполнила свое великое предназначение – дала Франции наследника. Он должен править и будет править!.. И тогда, на острове, я написал ей: «Мадам, наш сын должен править Францией… вот почему я с нетерпением жду вас обоих». И потому, когда приехал некий очаровательный польский шляхтич с ребенком… да, это была графиня Валевская, переодетая в мужской костюм… мне пришлось поселить их в самом отдаленном уголке острова.

Передохнув всего день, моя Северная Лебедь и наше дитя вернулись в Польшу. Ибо я ждал императрицу и Римского короля.

Но Луиза показала мое письмо отцу и попросила… защиты от мужа!

Жаль… жаль. Потому что в это время я уже окончательно выработал план…

С первых дней моего пребывания на острове я объявил, что сделаю из этого клочка земли процветающее крохотное государство. Эльба оказалась богата ископаемыми. Я велел разрабатывать железные рудники и строить дороги. Реформировал управление – образовал Государственный совет, который заседал в крохотном домике. Я хотел, чтобы на континент постоянно поступало одно и то же:

«Император очень доволен жизнью, он обрушил на остров всю свою неукротимую энергию». И в европейских дворцах весело хохотали над моими «преобразованиями»…

Все это время я получал вести из Франции, которая так ужасно простилась со мной. Как быстро там все переменилось! Обнищавшие эмигранты, как саранча, набросились на несчастную страну – возвращали себе имения, титулы, звания, мундиры. Все, над чем потешались в Париже, теперь нужно было чтить, включая жалкого короля с тройным подбородком. Когда этот ничтожный подагрик впервые прибыл в Париж, он с трудом вылез из кареты. И мои гренадеры, пропахшие порохом, видевшие и смерть, и великие победы, должны были приветствовать старую развалину – эту жертву не поля сражений, но времени. И они надвигали свои медвежьи шапки на глаза, в которых было одно презрение… Мундиры моих маршалов должны были смешаться в Версале с красными мундирами гвардии короля. И израненный в боях маршал Удино шествовал к обедне рядом с герцогом Муши, сроду не подходившим к пушке. И оба презирали друг друга… По улицам расхаживали спесивые дряхлые эмигранты, чьи манеры и одежды давным-давно вышли из моды. Они были смешны – великая трагедия для всякого француза…


Жозеф Бом. Наполеон покидает Эльбу. 1836


Главное для победы – наладить коммуникации. Я наладил, как только отдохнул, то есть на другой день по приезде. Информация из Парижа поступала теперь ежедневно! Да, пламя ярости уже клокотало, и жалкое новое время рождало тоску о прежнем величии. Пришло письмо от брата Люсьена (он жил в Италии). Брат деловито просил меня «побыстрее приготовить железо для доменных печей, которыми он владеет».

Люсьен просил… железа! И я отлично понял его тайный призыв. Что ж, железо непременно будет! И железная корона Италии вернется на голову того, кому она должна принадлежать! Второй раз после переворота восемнадцатого брюмера брат звал меня взять власть.

Вскоре очередной посланец Люсьена сообщил: на Венском конгрессе Талейран предложил союзникам отправить меня (точнее – сослать) подальше, на Азорские острова. Он предупреждал, как опасно сейчас оставлять меня рядом с Италией – родиной моих побед. И я понял: если великий хитрец забеспокоился, значит, воистину пора! Мне уже прислали его печальное резюме о вернувшихся Бурбонах: «Ничего не поняли, ничему не научились». Что ж, наши мнения совпадали.

Но эти идиоты на Конгрессе только посмеялись над ним. Они ведь знали, что отвоевать Францию с несколькими сотнями солдат – невозможно… Да и европейской «четверке» было не до меня. Как я и предполагал, меж ними уже начиналась драчка. И вчерашние союзники на Конгрессе обменивались язвительными колкостями…

Итак, я добился главного: европейские глупцы и вправду поверили, что я вечно буду отдыхать на острове, дожидаясь, когда Европа забудет мою славу, и они отправят меня куда-нибудь на край света. Хотя иногда мне кажется, что Англия… эти воистину коварные сыны Альбиона, неверные, туманные, как погода над их злосчастным островом… с самого начала отлично понимали, что я убегу. Они хотели этого, чтобы получить наконец законное право покончить со мной навсегда! И заодно попугать моим возвращением слишком уж возгордившегося русского царя!


Но это я понимаю сейчас. А тогда понял одно – и Люсьен, и Талейран, и я сходимся: время настало! И, еще раз все обдумав, я принял решение. Никто о нем не знал. Все приготовления были сделаны мной в совершеннейшей тайне.

В день отъезда я, как обычно, поужинал с матерью. И уже после чая сказал ей, как бы между прочим: «Нынче ночью я уезжаю… в Париж». Она сначала не поняла. И тогда я добавил: «Я причинил Франции много бед, пора загладить вину».

Она была матерью солдата и женой повстанца. Она поняла и приняла мой поступок, как и то, что, скорее всего, меня ожидало. И сказала: «Господь, видно, не хочет, чтобы ты погиб от дряхлости, он определил тебе смерть с мечом в руке». Обняла и перекрестила.

Я составил обращение к нации: «Французы, я возведен на престол вами! В изгнании я услышал ваши жалобы и упреки своему императору. Вы упрекали меня за то, что ради своего покоя я жертвую благом Отечества. И вот я переплыл море, невзирая на все опасности. Я снова вступаю в свои права, основанные на правах ваших… Солдаты, мы не побеждены! Просто нашлись среди нас изменники – нашим лаврам, нашему Отечеству и своему Государю. Теперь ваш император снова с вами! Присоединяйтесь! И наш орел снова взлетит до небес и сядет на купол собора Нотр-Дам!»

Ночью я отдал приказ. Семь жалких суденышек было в моем распоряжении. Тысяча человек погрузились на них в темноте. Они не знали, куда и зачем мы отправляемся. Я также велел погрузить все золото, которое у меня было, и прикрыть его любимыми книгами. Одни сокровища – другими…

Посреди ночи, когда погрузка закончилась, я велел разбудить членов Государственного совета и коменданта острова. Полусонные, они почти испуганно смотрели на меня.

«Я удовлетворен своим пребыванием на вашем острове, – сказал я несколько насмешливо. – Но неотложные дела зовут меня покинуть сей райский уголок. Я оставляю на ваше попечение мать и сестру». Они так и не посмели спросить, куда я направляюсь.

Когда мы отчалили, я сказал моим солдатам: «Друзья, мы возвращаемся на путь Славы – если вы, разумеется, не против».

Как загорелись их глаза! Какой рев восторга вырвался из их глоток:

«Да здравствует император!»

Но вскоре сильный встречный ветер заставил моряков заговорить о возвращении (что уже бывало в моей жизни). Я приказал продолжать плавание. И ветер, как по команде, вдруг улегся (и это тоже бывало!) Прохладная ночь… свежо… я сидел на палубе, завернувшись в плащ, и ждал рассвета. Я снова был достоин Истории.


Шарль Огюст Гийом Штебен. Возвращение Наполеона с острова Эльба. 1818


Мы подплывали к Каннам. Потянуло ветерком, запели птицы, начало вставать солнце. Птицы!.. Это мой орел взмывал над перепуганными насмерть монархами, над Венским конгрессом!

И Конгресс поспешил объявить вне закона императора, коронованного Папой. Что писали в эти первые дни во Франции наши газеты! «Корсиканское чудовище, тиран…» А что обещали жалкому королю мои маршалы! Герцог Эльхингенский клялся Бурбону привезти меня в железной клетке. Сульт, ставший военным министром короля, разрабатывал диспозицию моего пленения…

А в это время те самые крестьяне, которые еще вчера мазали дерьмом мое чучело, сейчас, увидев меня… Восторг! Слезы! Это была встреча блудных сыновей с отцом, который сам нашел их – к ним вернулся! Я не ошибся. Прекрасная Франция хотела возврата величия – я отучил ее жить в унижении!


Роялистское воззвание от 7 марта 1815 года.


И наступил самый прекрасный день моей жизни… да, наверное, и всего жалкого века, осиротевшего нынче без моей славы, навсегда потускневшего без моей дерзости. Еще там, на острове, бессонными ночами я мечтал, как это случится. Так и случилось! С горсткой солдат, окруженный толпой крестьян, которые шли со мной на возможную смерть, как на праздник, я увидел вдали их. Наконец-то! Это были войска, посланные меня арестовать. Они построились в каре и ждали…

И тогда я велел остановиться – и крестьянам, и своим солдатам. Приказал им опустить ружья. Сказал: «Теперь – мое дело!» И пошел вперед.

В стареньком зеленом мундире, в треуголке и наброшенном на плечи плаще я шел к тем, кто еще вчера были моими солдатами. Я сразу их узнал… вчерашних моих сыновей… потому что все солдаты – мои дети! Это были солдаты Пятого полка.

Раздалась команда: «Целься!» Они вскинули ружья. Я видел командовавшего ими офицерика, совсем молоденького, видно, из этих новых – «приехавших», не нюхавших пороха аристократов. Я подошел совсем близко… какие бледные были у них лица, как дрожали ружья в их руках…

«Пли!» – закричал каким-то жалким голосом офицер. Но они стояли недвижно.

И тогда, распахнув сюртук, я сказал: «Солдаты Пятого полка! Кто из вас хочет стрелять в своего императора? Стреляйте!»

И они, рыдая, бросились ко мне. Они целовали мне руки… Помню двоих – упав на землю, они обнимали мои колени!

Так начался великий марш на Париж, равного которому нет в истории. Я только стучал табакеркой в крепостные ворота – и они послушно распахивались передо мной. Фейерверки, ликование… и слезы на глазах людей… И, обгоняя меня, в Париж летели слухи о неприступных крепостях, сдававшихся без боя своему императору. Такой был народный восторг!

Толпа, как море – так же изменчива… И вскоре мой неверный маршал, поклявшийся королю доставить меня в железной клетке, вынужден был заявить: «Я не могу двумя руками остановить движение океана!» Ней присоединился ко мне, мы обнялись, и все было забыто!

Правда, угощая его изысканным обедом, я все-таки спросил у «храбрейшего из храбрых», заботливо подливая ему вина:

«А чем собирались кормить меня вы в уготованной мне железной клетке?»

И герцог Эльхингенский, созданный мною герцог, прошедший кровь и смерть, заплакал от унижения. И я задал ему еще один вопрос:

«Вы понимаете, что теперь мы навсегда вместе – до гроба?»

Уже на Святой Елене, когда император узнал, что великого маршала расстреляли ничтожные Бурбоны, он почти с ужасом сказал: «Как часто случайно оброненная мною фраза становилась пророческой!» И все представлял, как расстреливали славу Франции в Люксембургском саду…

– Так, в пирах и радости, без единого выстрела, я шел к своей столице. Оттуда все время приезжали вчерашние сподвижники, спешили присоединиться ко мне, привозили парижские слухи.

Мне донесли, например, что Шатобриан умолял короля остаться в столице. «Мы укрепимся в Венсеннском замке и приготовим Париж к обороне. Да, скорее всего, мы погибнем, погибнете и вы, – обрадовал он короля, – но ваша гибель станет бессмертием Бурбонов!..» Он говорил с королем об истории! Но что могли понять выродившиеся Бурбоны?! История! Слава! К чему им? Набить брюхо, по…ся, в сытости и богатстве помереть от старости… вот и вся мечта! И вскоре король, уже успевший объявить, что смерть за народ будет достойным финалом его жизни, поклявшийся «умереть только на французской земле», бежал прямиком в Гент.

Въезжая в Париж, на мартовской дороге я увидел много ворон… и вспомнил о бежавших Бурбонах. «Монитер», еще вчера меня проклинавший, вышел с карикатурой: орлы влетали в Тюильри, откуда поспешно убегали надутые индюки!.. За девятнадцать дней, не сделав ни единого выстрела, не пролив ни капли французской крови, я вернул себе империю. Фантастика? А что не фантастика в моей судьбе?

Так начались мои три медовых месяца с Францией. Я обратился к нации и союзникам: «Я хочу упрочить свой трон, возвращенный мне любовью моего народа, и потому мне нужен мир. Нет для меня ничего дороже, чем оставаться в мире со всеми державами».

Но они не собирались мне верить. И Меттерних повторил: «Для этого человека нет мира, а есть только перемирие между войнами. Пока он в Париже, мира в Европе не будет». Точнее ему надо было сказать: «Если он сегодня в Париже, мы боимся, что завтра он окажется в Вене».

Вся Европа приготовилась воевать с Францией. Новый рекрутский набор дал жалкое количество солдат – слишком много могил оставили войны. Но обожествление императора доходило до умопомешательства. Да, с таким числом солдат я не мог выиграть, но при таком энтузиазме не мог и проиграть!

Однако страшное слово «измена» уже бродило меж солдат. Они не верили моим маршалам, однажды предавшим. И не понимали, почему я вернул их в строй, вместо того чтобы отправить на гильотину, как это сделала бы революция. Но у меня не было других маршалов, я должен был воевать с этими…

В это время я решил предпринять некоторые шаги, чтобы помириться с «дедушкой Францем». Но мой глупый Мюрат – король Неаполитанский, изменивший мне и за это молчаливо признанный Венским конгрессом… сей глупец соскучился без битв и попытался возмутить Италию против Австрии. Он начал боевые действия.


Впоследствии на острове император говорил: «Мюрат никогда не понимал (как и все мои маршалы), что он был всего лишь командир моей кавалерии. Не более! Он мог храбро вести ее в атаку – и все! Но сражения выигрывал только я… И, конечно же, он был разбит австрийцами. И получил свою расстрельную пулю…»


– Так что мне не удалось отъединить Австрию от союзников. Глупец Мюрат заставил моего тестя поверить, что между Неаполем и Парижем есть тайный сговор. И Франц смертельно испугался. Теперь союзники были едины, как никогда. Они объявили, что сложат оружие только тогда, когда во Францию вернутся Бурбоны…

А пока я решил перестать быть самодержцем… на время, чтобы объединить нацию в борьбе со всей Европой. Я объявил, что сохраню за собой лишь столько власти, сколько нужно для эффективного управления государством. Созвал новое Законодательное собрание, министры теперь были подотчетны не мне, а парламенту, пресса – свободна (я отменил цензуру). И теперь сама нация – в лице своих депутатов – предоставляла в мое распоряжение войска. На этих условиях меня поддерживали все прежние авторитетнейшие враги «тирании». И республиканец Карно, и глава оппозиции интеллектуалов Бенжамен Констан были со мною. Вновь появился в парламенте аббат Сийес – символ минувшей Великой революции…

Тогда же Люсьен вернулся во Францию и наконец-то согласился принять титул принца. Но со мной не было ни сына, ни императрицы. И я не мог (увы!) вернуть прежнюю: Жозефина умерла… Это было очередное предупреждение судьбы: прежний мир не существовал более… И теперь на балкон к народу со мной выходила ее дочь Гортензия со своими детьми. Но мне нужен был мой собственный сын!

Конечно, либерализация власти, которую я предложил, сделала неэффективным управление страной. Но другого тогда быть не могло. Я ведь получил империю в подарок от нации. Чтобы получить от народа истинную власть, мне нужна была блистательная победа. Но я понимал, как трудно мне ее теперь добыть.

Со мной что-то происходило… Помню, я увидел вечного республиканца Лафайета, который теперь заседал в Законодательном собрании. Выслушав его очередную пламенную речь о свободе, я сказал ему: «Вы совсем не изменились». Как сообщил мне потом Фуше, этот простодушный глупец-идеалист не понял, решил, что я говорю о его внешности. И наивный Лафайет печалился домашним:

«Но я не мог ответить ему тем же комплиментом, император очень изменился».

Я и вправду потучнел, расплылся… результат сытой жизнь на острове без бивуаков, без войны… Я стал как-то малоподвижен, исчезла молодая, наглая уверенность… Да, я перестал быть молодым. Я был императором, а сейчас нужен был молодой волк, беспощадный вояка, чтобы победить целую Европу. Ибо только разгром мог образумить врагов. Но я уже чувствовал – его не будет.

Выступая в поход, я обратился к армии: «Солдаты! Много раз вы решали судьбу Европы… Но после Аустерлица, Фридланда и Ваграма мы были слишком великодушны, поверив словам монархов, которых мы оставили на тронах. Теперь они вновь объединились и посягают на судьбу и священные права Франции. Пойдем же навстречу им, разобьем их, как уже били столько раз. Они оставили нам один выбор – победа или смерть!»

В каюте было невыносимо душно. Заходившее солнце било в закрытое шторами окошечко. Император сидел в расстегнутой рубашке, видна была его толстая грудь. Он диктовал непрерывно:

– Перед битвой при Ватерлоо у меня было всего сто двадцать тысяч – гвардия, кавалерия и пять армейских корпусов. Ней командовал левым флангом, Груши – правым. Я стоял в центре, готовый прийти обоим на помощь. У Веллингтона было девяносто тысяч: англичане плюс ганноверцы, бельгийцы и голландцы – все мои бывшие союзники. У Блюхера – сто двадцать тысяч. К ним на соединение двигались войска России и Австрии. План был ясен: разгромить пруссаков и англичан до прихода подкреплений.

Дело началось успешно. Ней заставил англичан отступить. Я форсировал у Шарлеруа реку Самбру и ударил в стык армий Блюхера и Веллингтона. И вместе с маршалом Груши разбил пруссаков (как обычно) и отбросил к Льежу. Но добить их мне не удалось – не подоспел вовремя корпус Друэ д’Эрлона. Он был храбрый солдат, но бездарный генерал.

Теперь мне необходимо было окончательно разделить Блюхера и Веллингтона. И я отправил корпус Груши добить пруссака. У Груши было тридцать шесть тысяч – треть моей армии! А пока я соединился с Неем. И мы повернули против Веллингтона.

Я нашел англичанина вечером семнадцатого июня южнее деревни Ватерлоо перед лесом Суань и встал перед ним, отрезав ему путь к отступлению. Я не стал атаковать с ходу – поле было размыто недавними ливнями, и я решил подождать, когда подсохнет – удобнее ставить пушки. Да и не худо было дать отдохнуть перед решающим боем усталым молодым солдатам. Я перенес сражение на следующий день.

В полдень восемнадцатого июня заговорили пушки. Задача была проста: я атакую англичан и разбиваю их прежде чем Блюхер (он должен был надолго завязнуть в битве с Груши) придет к ним на помощь. Но когда я садился на коня, я услышал… у меня было некое чувство… короче, я уже знал, что меня ожидает. Я никогда не видел земли и неба перед сражением. Я видел только своих солдат и врага перед боем, и убитых и раненых – после боя. Но тут я странно отвлекся, впервые заметил, как дул ветер, обнажая сучья деревьев, как серебрились на ветру листья, как на солнце надвигалось темное облако. В воздухе чувствовалась сырость близкого дождя… Все было величественно и напряженно, как бывало перед грозой в Мальмезоне… когда под печальный шум дождя я любил ее…

Очнулся я от выстрела пушки. Сражение началось. Англичане стояли насмерть… До этой фразы, Лас-Каз, все вычеркните… Итак, англичане стояли насмерть, а я должен был любой ценой прорвать их центр. Но после непрерывной пальбы и кавалерийских атак, продолжавшихся много часов, англичане… по-прежнему стояли!

Маршалы просили бросить в бой Старую гвардию. Но я не мог отдать ядро армии и остаться с необученными новобранцами… В семь часов я бросил на прорыв всю свою кавалерию. Но со мной не было Мюрата, а Ней оказался бездарным кавалеристом. Прижатые друг к другу всадники на узком фронте (фронт составлял всего четыре километра, при Аустерлице, например, – десять) стали удобной мишенью для англичан. Они беспомощно кружились, как в водовороте, среди английской пехоты. Но я точно чувствовал пульс боя: еще немного… совсем немного, и мы их сломаем!

И я бросил в бой пять батальонов гвардии. Это был неотразимый удар! Великолепный завершающий аккорд!.. Я видел – мы побеждаем! Побеждаем!..

И в тот самый миг я пал в бездну! Именно тогда, в разгар атаки, я увидел их… войсковые колонны, стремительно двигавшиеся к полю боя. Сколько раз в решающий миг сражения подоспевший резерв давал мне победу! Великий миг Маренго!.. А теперь… Теперь все было наоборот… Судьба била меня моей же победной картой! Я различил в подзорную трубу прусские знамена – это подходил Блюхер… А в это время Груши далеко отсюда тоже готовился к бою. Он решил, что обнаружил главные силы Блюхера, и собрался их уничтожить. На самом же деле пруссак его надул – перед ним стоял всего лишь жалкий отряд, который должен был его задержать…

Кавалерия Блюхера ворвалась на поле и начала рубить моих солдат! Да, это был конец. Вместе с пруссаками перешли в наступление англичане. Началась паника… позорное бегство… Месиво бегущих… их рубят… я посередине… лицо покрыто пылью и слезами… с трудом держусь в седле… И вместе с моей Славой погибала Старая гвардия. Я понимал, что мне надо умереть здесь, с ними. Но сколько раз в тот день я искал смерти, а так и не нашел! Рядом, впереди, сзади падали солдаты, но для меня не нашлось ни одного ядра, ни одной жалкой пули…


Император задумался.

– Почему я проиграл? Может, зря ждал, пока подсохнет размытое поле, и упустил полдня, вместо того чтобы тотчас атаковать Веллингтона? Или мне не следовало отсылать Груши – ведь это лишило меня трети армии? Это – ошибка? Или то – ошибка?.. Нет, думаю, дело в другом. Что бы я ни делал прежде, все было правильно. А теперь – все было ошибкой. Я перестал быть нужен… кому? Судьбе? Истории? Господу?..

Нет, вычеркните все это! Напишите просто: но Старая гвардия, как и моя Слава, в тот день остались не сломлены. Мои гвардейцы закрыли своими телами отход остатков армии на Шарлеруа. И Груши, бездарно упустивший Блюхера, сумел увести свой корпус с поля сражения, сохранил всех своих солдат… И, возвращаясь в Париж, я понял: мне нужно жить, чтобы… выиграть!

Император остановился и сказал:

– Однако душно… Выйдем на палубу.

Смеркалось. Он смотрел на волны. И повторил:

– Я выигрываю… побеждаю… и падаю в бездну… Где началось падение? В Смоленске?.. Меня погубила мечта? Но зато какая величественная! Занять Москву, оттуда – в Индию… И там приставить шпагу к английскому горлу! Величайшая империя… бескрайняя…

В этот миг раздался крик с мачты: «Земля!» Люди высыпали на палубу. Вдалеке из волн океана вырастала черная скала. Одинокая скала, которую он получил взамен империи. Остров Святой Елены.

Сегодня 17 октября. Мы были в пути 71 день. Как всегда, все мистично в его судьбе – даже цифры…


Маршан принес подзорную трубу – ту самую, которая была при Аустерлице и других великих победах императора. Теперь он рассматривал в нее итог этих побед – встававший посреди океана остров. Точнее – гигантский выброс вулканической лавы.

Первое впечатление: огромная, без всякой растительности черная скала, вздымавшаяся между двумя столь же мрачными черными пиками. Это был страшный черный нарост посреди океана. После цветущих берегов Франции, после столь красочно описанных им покрытых зеленью гор Корсики…


Бегство Наполеона после битвы при Ватерлоо. Гравюра. 1814


Я сказал:

– Похоже на испражнение дьявола по пути в ад.

– Зачем же так? – Император все глядел в трубу на ужасное место и говорил, клянусь, почти удовлетворенно: – Обычная скала… для Прометея… где трусливые боги придумали приковать мятежного героя…

Он усмехнулся. Сравнение было найдено.

Уже был виден порт, беленькие домики выглядывали из густой зелени, и дорога уходила вверх, кружась по мрачной скале.

– Что это за дорога? – спросил император у адмирала.

Тот смутился и объяснил:

– Это дорога на плато Лонгвуд, где вы будете жить. Вершина горы и плато были затянуты тучами – там шел дождь.

– Но пока будут готовить ваше жилище, вы будете жить внизу, – торопливо добавил адмирал.

Император засмеялся и сказал мне:

– Сравнение с Прометеем хоть и банально, но правдиво. Запишите его, Лас-Каз, и… не печальтесь. Запомните: люди не прощают властителям удачных судеб. Кто такая Мария-Антуанетта до гильотины? Хорошенькая потаскушка на троне. А после гильотины о ней начали писать стихи и романы, она стала трагической героиней истории. Несчастье – великий соавтор в судьбе королей. И эта скала нам очень пригодится…

И добавил, не отводя глаз от скалы:

– Я изведал все. Моей репутации не хватало только одного – несчастья. Ибо нет более возвышенного зрелища, чем великий человек, противостоящий невзгодам… он куда более велик, более свят и достоин почтения, нежели сидящий на троне. Я носил две короны – Франции и Италии. Англичане увенчали меня третьей, самой великой, которую носил сам Спаситель, – терновым венцом.


И тут меня осенило – так вот что он задумал! Вот почему он сдался англичанам!


Он прочел мои мысли и улыбнулся.

– Они попались, мой друг. Запишите в вашу летопись: семнадцатого октября после семидесяти одного дня пути император прибыл на остров Святой Елены. Свой сорок шестой день рождения он встретил в неволе, подло захваченный англичанами – его заклятыми врагами.


Страницы книги >> Предыдущая | 1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 | Следующая
  • 0 Оценок: 0

Правообладателям!

Это произведение, предположительно, находится в статусе 'public domain'. Если это не так и размещение материала нарушает чьи-либо права, то сообщите нам об этом.


Популярные книги за неделю


Рекомендации