Текст книги "О себе (сборник)"

«Птица, чтобы взлететь, должна стать гордой»

На мой взгляд, в Театре есть только одно Величество – это актер. Режиссер для меня – лишь Высочество.

Актеры – существа особые. Актер не подвластен нормальному суду.

Никогда не забуду разговор двух великих режиссеров:

– Что вы сейчас ставите?

– Ставлю «Мертвые души».

– Ох, как здорово, я прибегу смотреть. У вас, конечно, Чичикова играет этот замечательный Б.?

– Нет, Б. вообще не играет. Чичикова играет… – И назвал какого-то достаточно среднего актера.

– Но почему, почему не Б.?

– Видите ли, он очень плохой человек.

И тогда тот, второй (после паузы) спросил:

– А вы всерьез думаете, что они люди?

Да, они не люди, они – всё.! Они играют, меняясь ежедневно, эти фантастические хамелеоны – сегодня злодей, завтра жертва злодея; сегодня в пьесе любим, завтра – ненавидим. И я часто думал: с этой изменчивой, иногда больной психикой – как же им страшно читать дурные рецензии.

Когда писатель читает плохую рецензию о себе, ему легко не обратить на нее внимания. Он всегда может вспомнить, что имя первого профессионального критика было Калофан из Калофона, и был он знаменит тем, что критиковал Гомера. Вспомнить и улыбнуться. За письменным столом можно жить разумом.

Художники тоже насмешливо относятся к критике, тому их учит вся история живописи… Пикассо и Альберто Санчес проходили мимо какого-то дома. И Пикассо подошел к стене и с силой пнул ее каблуком. Отлетела штукатурка. И Пикассо сказал:

– Грош цена этому дому, как и грош цена искусству, которое не выдерживает пинков критики.

А у актеров все по-другому. Они живут только чувствами.

Есть точное определение состояния, которое должно быть перед выходом на сцену: «Птица, чтобы взлететь, должна стать гордой». Вот почему плохая рецензия порой убивает роль… Актер теряет полет.

Наш великий актер Борис Николаевич Ливанов, о котором я буду писать дальше, рассказал мне притчу – очередной великолепный ливановский вымысел.

Ливанов сказал:

– Знаете ли вы, как охотятся на льва в Африке? Охотятся с маленькими собачками. Стая маленьких уродцев берет след. Они не нападают. Они лают.

И лев не выдерживает – начинает уходить от этого нестерпимого, похожего на вой, лая. Как и положено льву, он уходит на вершину горы. Но собачки стаей без числа бегут за ним. Они по-прежнему лают, только лают. И, не дойдя до вершины горы, лев падает замертво. Отчего он умирает? От их уродства. От мерзкого вида маленькой пасти. От несовершенства озлобленной твари. От визгливого, позорящего, незатихающего лая.

Но я думаю – он умирает от несвободы от лающих.

«Несвобода от лающих» – причина ранней смерти многих великих актеров.

Да, актер – это Величество, но очень беспомощное Величество. Ибо он очень зависим. И от Высочества – режиссера, и от критики. И, наконец, от своего самого беспощадного повелителя – «Быстро стареют в страданиях для смерти рожденные люди…».

Парадокс: Актер живет, постигает мастерство, он достигает вершины. Теперь он может замечательно сыграть Ромео. Но не может – поздно… «Если бы молодость умела, если бы старость могла».

Время унесло несыгранные им роли. Время для Актера – могила несыгранных ролей.

Я никогда не писал так называемые бенефисные пьесы для актеров. Я писал для себя и только потом, когда пьесу заканчивал, начинал раздумывать о театре и актерах.

Но в это время из Большого драматического театра, из Ленинграда в Москву, во МХАТ, переехала Татьяна Васильевна Доронина.

И я решился написать пьесу специально для нее.

И не только потому, что наши судьбы стали тогда связаны. Она поистине замечательная актриса, и было безумно интересно для нее писать. Она была театральной легендой.

О Татьяне Дорониной

Все необычно в ее театральной судьбе с самого начала. Она приезжает в Москву поступать в театральное. И поступает. Без знакомств, без блата, без папы-мамы – актеров.

Да, она сумела доказать тогда прекраснейшую из истин: талант побеждает! Талант у нее был необычный. Но обычного аттестата зрелости у нее не было, ибо… Ибо поступившая в театральное, Татьяна Доронина училась тогда… в восьмом классе.

Естественно, по правилам она не могла быть принята. Но что такое правила для фантастического места, именуемого Театр? Правила – это радость учреждений. В слезах, но полная тайных надежд, стояла она перед директором знаменитого Училища МХАТ.

Но восторжествовали правила.

И вот самым медленным (потому что самым дешевым) поездом она возвращается в Ленинград. У нее было время обдумать свое поражение. Свое блистательное поражение.

И роль правил в жизни. Впрочем, это она, к счастью (к несчастью), не поймет никогда.

… Она опять – в Москве. Уже по правилам – с аттестатом. И вновь некое исступление: она подает бумаги во все театральные вузы столицы. И поступает. Во все! И сама выбирает. Не ее – а она! Свою судьбу. Судьба – это то самое Училище МХАТ, куда она уже поступила в восьмом классе!

Так сразу начинается ее легенда.

Легенда – о победительнице.

Мы опускаем, правда, несколько странную подробность: ее, блестяще закончившую мхатовское училище, не взяли во МХАТ! В театр, ради которого она шла в это училище! Но таинственные повороты лишь украшают легенду.

Зато дальше все в порядке – легенда торжествует!

Ленинград, Театр Ленинского комсомола. И сразу – главная роль: Женька Шульженко в пьесе Александра Володина «Фабричная девчонка». И сразу – успех! Взлет!

Женька Шульженко – любимая роль начинающих актрис того времени. Роль, которая открыла путь целому поколению новых актрис. Жажда правды, ненависть к ханжеству, которое было нормой жизни, – все, что они чувствовали, но не умели высказать, – они смогли прокричать словами володинской героини.

И было непонятно: роль рождала актрис или актрисы рождали роль. И кто она, эта дебютантка, объявившаяся на буквально усыпанном тогда звездами ленинградском театральном небосводе…

Но вот ее приглашают в БДТ.

БДТ 60-х: великая труппа, великий режиссер, великие актеры. И все они вместе, и все они еще молоды.

И вот в такой труппе она сразу стала примой, сыграв первую роль!

Как и должно быть по правилам легенды!

Я видел ее Софью в грибоедовском «Горе от ума». Странную красавицу Софью… Но Доронина, пожалуй, впервые объяснила Софью. Она играла опасную, высокомерную красавицу. Высокомерие и своеволие – предельные, точнее, беспредельные. Своеволие, которое вырастает до размеров бунта! Доронина играла любовь к Молчалину – как торжество беспредельного «я хочу».

Молчалин – раб, слуга. Но «я хочу» – и полюблю ничтожного! Вопреки всем условностям света! Я так хочу!

Чацкий бунтует против общества и авторитетов, и Софья бунтует в своей любви против общества и авторитетов. Они оказываются сродни – Чацкий и Софья: оба беспощадно умны, оба саркастичны и злы. Оба слишком похожи, слишком велики, чтобы быть вместе. Это было бы излишним торжеством гармонии, жизнь редко допускает такие союзы.

Ее Софья была не просто открытием грибоедовской героини. После нее уже трудно было представить другую Софью.

Но в этой бунтующей Софье уже начинала мерещиться будущая Настасья Филипповна из «Идиота», которую она вскоре блистательно сыграет в БДТ.

Роли, роли… Шолоховская Лушка, чеховская Маша, Надя Резаева в пьесе Володина «Старшая сестра» – все театральные события!

И, наконец, Наташа из «104 страницы про любовь». Стюардесса – бессловесная, задыхающаяся в своем смешном сленге, прошедшая падения, разочарования и очарования… И Татьяна Доронина – с ее индивидуальностью. Как ей трудно было ее играть! И как она преобразила типичную московскую девочку в таинственную женщину… Волею случая она возникала в жизни такого милого, но такого обычного современного парня. Она играла то ли реальную женщину, то ли мечту. И, как всякая мечта, она должна была исчезнуть, рассыпаться в прах.

Смерть и любовь – ее тема.

Она должна была все время играть и репетировать. Репетировать и играть. Прекрасный, ненасытный голод Актрисы.

Иногда она играла по 30 ролей в месяц. 30 главных ролей в БДТ!

Итак, ее триумф в БДТ, ее легенда!

В 60-е годы все, кто любил театр, знали о ее легендарных ролях, но… мало кто их видел. (Попробуйте попасть в БДТ!)

Ну а как же кино? Кино, которое столь охотно берет театральные знаменитости, вводит их в каждый дом, делает их лица частью жизни толпы!

Кино и Доронина. Опять легенда, которая сложилась именно в это время, в расцвете ее театрального успеха в БДТ.

«Доронину нельзя снимать» – печальный смысл этой легенды. И два ее варианта. Она слишком сильная индивидуальность, ее слишком «много» для кино. И второй: ее театральное величие погибает от соприкосновения с экраном. Как промокашка, экран растворяет ее талант.

Действительно, в это время она снималась у очень профессиональных режиссеров. И, на редкость, незаметно.

Что делать, ее хотели, как всегда, свести к правилам, а она была исключением… Правила не позволяли работать в кино, как в театре. Ее заставляли стать незаметной. И с гордостью заявляли: «Я снял новую Доронину, вы ее не узнаете».

Действительно, не узнавали. На экране одной замечательной театральной актрисой становилось меньше, но новая киноактриса не появлялась.

Она требовала какой-то другой режиссуры, с ней надо было изобретать что-то, или…

Новое не изобреталось, и оставалось «или».

Скромный кинорежиссер Георгий Натансон решился на это «или». Он позволил Дорониной быть на экране собою, то есть прекрасной театральной актрисой. Он взял две ее театральные роли в пьесах «Старшая сестра» и «Еще раз про любовь» – и очень тактично перенес на экран.

И пока все вокруг убедительно доказывали, почему Доронину нельзя снимать, он дал возможность миллионам встретиться с ней.

Начался доронинский кинобум. Продолжение театральной легенды.

Я был свидетелем этого бума – когда со всей страны ей приходили тысячи писем (их приходилось укладывать в мешки), когда девочек называли именами ее героинь, когда носили ее прическу и подражали ее голосу.

Доронина стала суперзвездой кино, так и не став, по мнению многих кинокритиков, киноактрисой. Еще один поворот легенды.

Никто не попытался раскрыть феномен ее успеха в этих фильмах. Ибо критика знала правила: не хватавший звезд с неба режиссер и слишком театральная актриса не могут создать кино, заслуживающее серьезного разговора.

Случались и забавные истории. Критик 3. весьма насмешливо написал в «Советском экране» о фильме «Еще раз про любовь». Нет, это не была разгромная статья, отнюдь! Это было хуже – вежливое пренебрежение. Но результат оказался удивительным: ярость зрителей! Посыпались письма, звонки в редакцию. Возмущение… или подберем другое слово – «активность зрителя» была столь велика, что журналу пришлось придумать специальную зрительскую конференцию для обсуждения фильма. И напечатать итоги обсуждения. Зрители на страницах журнала спорили о том, о чем должны были спорить критики.

Так она стала кинозвездой – явочным порядком, вне правил. А критике удалось с ней помириться (скорее, примириться) в «Трех тополях на Плющихе».

Кинорежиссер Татьяна Лиознова дала ей возможность остаться собой на экране, добавив (или убрав) чуть-чуть. Великое «чуть-чуть» искусства.

В «Трех тополях…» Дорониной не нужно было «играть» Нюру. Ее детство, ее родители – оттуда. Русская деревня. Она там – своя. И Нюра в фильме для всех «своя». Конечно, мы ее знаем, мы не раз ее встречали – такую добрую, такую простую, такую преданную… Но было в этой доброте и преданности нечто беспокоящее. Загадка была какая-то.

Зрители это чувствовали. И писали актрисе смешные письма. Одно из них:

«Мы много раз смотрели фильм, чтобы еще раз увидеть то место, где ваша героиня Нюра не может найти ключ от комнаты, чтобы выйти к шоферу Олегу Ефремову, который ждет ее во дворе. Вы знаете, мы почему-то каждый раз ждали и надеялись: вдруг в этот раз она найдет! И другие люди в зале даже подсказывали вашей Нюре, где этот ключ лежит!»

Милая наивность зрителей. Великая прозорливость зрителей.

Любовь-страсть – вечная тема доронинских героинь. Зрители понимали (точнее, чувствовали), что однажды Нюра все-таки найдет этот опасный ключ! И пропадай тогда пропадом безгрешная, размеренная, уютная жизнь-существование! В такой милой, такой доброй доронинской Нюре таилась лесковская леди Макбет.

И другая ее вечная тема – конфликт мечты и обыденности. Вспомним сцену сватовства в фильме «Старшая сестра»: чинный вальс во время этого мещанского сватовства. Но вдруг в Наде Резаевой что-то взрывается. И уже ломая движения, сокрушая пластику вальса, начинает Надя-Доронина свой безумный танец. Она танцует страшно, на разрыв! Это танец-бунт, танец-освобождение. Страсть и свобода, талант и воля, которые так хотел убить в ней ее здравомыслящий дядя, рвутся наружу. Побеждают!

Любовь как бунт и бунт как любовь – потаенный смысл доронинских героинь.

А потом была знаменитая «Мачеха»… И три победы в зрительском опросе «Советского экрана». Трижды Доронина объявляется зрителями самой популярной актрисой года.

Но все эти кинопобеды будут потом.

А тогда она начала работать в Москве после своих ленинградских триумфов. В том самом МХАТе, в который когда-то ее не взяли.

И я написал для нее пьесу. Пьеса называлась «Чуть-чуть о женщине». Такая обычная история: она – одинокая женщина, роман на работе (совместная работа влечет к более тесному соавторству).

Она – Прекрасная женщина. Она страдает, разочаровывается, погибает от любви… чтобы воскреснуть и начать все вновь. Ее называют безумной, но счастье, которое она испытывает, никогда не дается разумным…

Есть изречения, которые так любят мужчины: «Женщина – отдых воина», другое – еще приятнее – великая индульгенция мужского эгоизма: «Всякая женщина счастлива тем счастьем, которое она приносит. Мужчина – только тем счастьем, которое он испытывает».

В этой пьесе был бунт. Бунт Женщины против этих истин.

Роль героини и должна была играть Доронина.

Я отдал эту пьесу во МХАТ.

МХАТ и «сердечная ненависть»

После Эфроса тогдашний МХАТ был для меня, конечно же, компромиссом. Я относился тогда к МХАТу как «к могилам почитаемых, но давно умерших родственников». Но все равно, в самом слове «МХАТ» есть вечный гипноз для драматурга. Так что на читку в старомодный МХАТ шел я со страхом и уважением.

Вошел и… потерялся. В зале собралось множество великих имен. Это были они – очень постаревшие герои «Театрального романа» Булгакова. Да и сам Михаил Афанасьевич, возможно, прятался под покрытом зеленым сукном столом.

Действующим лицам «Театрального романа» пьеса понравилась. Причем понравилась – всем.

Из МХАТа я вышел совершенно счастливый.

Шел по улице Горького, когда мне встретился известный тогда драматург, лауреат еще Сталинских премий некто Т.

Я поздоровался. Он оглядел меня опытным взглядом и усмехнулся.

– Как догадываюсь, из МХАТа идете?

– Да… в некотором роде…

– Пьеску, небось, читали?

Ответил невнятно – боялся сглазить.

– С большим успехом прочли, судя по физиономии?

– Кое-какой был..

– Но уже тревожитесь? Вы ведь наслышаны о весьма печальных отношениях между нашими прославленными артистами – о некоей сердечной ненависти их друг к другу?

Я снова промычал невнятное.

– Наслышаны, голубь… все мы о том наслышаны! Думаете, они хотят друг другу неприятностей? Чтобы ключи, допустим, от квартиры потерял? Или дача сгорела?.. – он как-то нежно улыбнулся и продолжил. – Так вот, мой друг… Пока вы не поймете, что хотят они друг другу только одного… смерти!., вы туда не ходите!

И, похохатывая, удалился.

Пьесу «Чуть-чуть о женщине» во МХАТе ставил Борис Александрович Львов-Анохин. Но для того чтобы спектакль был «истинно мхатовским» (а точнее, для того чтобы Львова-Анохина сразу не съели), был назначен руководитель постановки – народный артист СССР Борис Николаевич Ливанов.

Во главе МХАТа стояло тогда «художественное руководство». Ливанов был одним из трех руководителей.

Меня привели знакомиться. Нечто великолепное и огромное долго поднималось с кресла. Наконец распрямилась гигантская спина – высотой с кедр. Спина была увенчана совершенно лысой головой.

Он сказал:

– А в молодости я был весь в шерсти.

И захохотал оглушительно…

Борис Ливанов был гениальным артистом. Потрясающий чеховский Соленый, фантастический Чацкий и так далее… длинный список великих ролей. Любимец Станиславского. Один из немногих положительных героев булгаковского «Театрального романа». Ливанов потрясающе рисовал. Его беспощадные карикатуры на великих мхатовцев – лучшая иллюстрация к «Театральному роману».

Он гениально играл Ноздрева. Шулерские продувные глаза, бешеный темперамент. Однажды после премьеры «Мертвых душ» шел Ливанов по улице. Затормозила машина, из нее вышел Алексей Толстой, который сказал: «Боря, я тебя смотрел… ты великий Ноздрев. Как же ты гениально играешь себя!»

И Борис Николаевич ответил тотчас: «Как странно, Алеша, а я ведь думал, что играю тебя!»

Он все время острил. Ливановские остроты тотчас разлетались по Москве.

Однажды он сказал:

– Но лучшая шутка принадлежит все-таки Булгакову. Мы с Мишей играли в игру: кто придумает остроумнее. Однажды Миша ко мне подошел и говорит: «Боря, сегодня выиграл ты». И дает мне приз – двугривенный. Я вопросительно гляжу. И он объясняет: «Сегодня мне приснился сон. Я лежу мертвый, а ты ко мне подходишь и говоришь: «Ну и что? Був Гаков – нема Гаков»…»

Первый разговор с Ливановым:

– Как вам известно, у нас три части руководства.

И я все время хочу понять, какая часть – я… Уж не филейная ли? Пытаются, мой друг, превратить меня в ж… у. Но шалишь! Итак, я буду руководить постановкой. Что это значит? Это значит: друзья моих врагов – ваши враги.

И захохотал. Я не понял тогда, что это был грозный смех.

Вскоре звоню Ливанову. Спрашиваю обычное:

– Как дела?

Он отвечает:

– Как у ореха между дверьми…

И это было правдой. Уже на следующий же день после того, как Ливанов стал руководителем постановки, добрая половина знаменитых мхатовцев, тех, кто после читки так славили мою пьесу, стали ее врагами. Это были враги Ливанова. Но другая часть (не менее знаменитые и даже те, кто не был на читке) стали ее преданными друзьями. Излишне объяснять – они были сторонниками Ливанова.

Такова была все та же знаменитая «сердечная ненависть» мхатовцев друг к другу.

И уже вскоре директор МХАТа с постоянно печальными глазами (телец на заклание) сообщил, что ему позвонили из самой «Правды». В наш главный печатный орган пришло коллективное письмо, клеймившее вредную пьесу «Чуть-чуть о женщине» и подписанное множеством народных артистов. Но прошло немного времени, и в той же «Правде» лежало другое письмо с не менее знаменитыми фамилиями – уже за пьесу…

Страсти накалялись.

МХАТ на линии огня

Все это время я ходил на спектакли великого МХАТа. На сцене шли возобновления воистину бессмертных спектаклей, но… поставленных (увы!) много лет назад. В них играли все те же великие актеры. Но теперь совокупный возраст трех сестер в чеховской пьесе заставлял вспоминать даты из истории до отмены крепостного права. В «Ревизоре» Городничиху играла Ольга Николаевна Андровская. Эта обольстительная в прошлом «гранд-кокет» в весьма игривой мизансцене выбрасывала многолетние ноги, соблазняя Хлестакова…

На все это глядели главные зрители балкона – дети. Их привозили смотреть классику, но главное – заполнять мхатовский балкон.

Так вновь я встретился с юными зрителями, когда-то сгубившими «Мечту мою Индию!».

Как и положено, новое поколение оказалось куда опаснее своих старших братьев. Они изобрели увлекательнейшее и очень спортивное занятие. Во время спектаклей (которые казались им нестерпимо скучными) стреляли из рогаток в несчастных артистов.

Часть сцены перед оркестровой ямой была превращена в беспощадную линию огня… Вот Хлестаков опрометчиво приблизился к рампе – и тотчас, легонько взвизгнув, хватается за зад и стремительно удаляется в глубь сцены. Досталось и забывчивой Городничихе – и вот уже старая дама быстро семенит прочь от опасной рампы, держась за то же место. Счастливый шепот на балконе:

– Два – ноль в пользу «Спартака»!

А вот и Бобчинский с Добчинским получили свое. Согласно бессмертной мизансцене, придуманной то ли Немировичем то ли Станиславским тысячу лет назад, им следовало быть около ужасной рампы. И оказались несчастные на линии огня, и… уже опрометью несутся назад!

– А я их с оттяжечкой, – делится опытом маленький негодяй.

Постепенно все актеры оттеснены и держатся за нанесенные раны.

– Атас! – разносится веселый шепот.

Это вошел в темноту балкона посланный на помощь старый мхатовский капельдинер, украшенный драгоценным значком «Чайки» за выслугу лет. Но он прошел слишком далеко, оставив незащищенным зад. И тотчас его легкий вскрик – наказан за ошибку!

Великий МХАТ, «начинавшийся с вешалки», заканчивался кошмарным балконом…

И «Комсомольская правда» опубликовала коллективное письмо, подписанное несчастными народными артистами. Оно призывало школьников не стрелять в них во время спектакля и уважать артистов и классику.

К сожалению – тщетно… Новое поколение выбирало рогатку!

Между тем приблизилась моя премьера. Доронина была невероятно популярна, и (к восторгу «ливановцев») у кассы филиала МХАТа (где должен был состояться спектакль) выстраивались столь оскорбительные для врагов очереди на премьеру.

Пожар разгорался. Враждующие группы уже не здоровались друг с другом. Письма недругов лежали в газетах. Но и друзья не отставали: «письма в редакцию» – это был популярный тогда жанр. И все эти весьма противоположные, но многочисленные послания достигли самого ЦК нашей славной Коммунистической партии.

Ситуация стала критической. Министерство культуры лихорадило от вышестоящих звонков и приказов успокоить славный коллектив – гордость страны.

Требовалось вмешательство «самой».