Текст книги "Иосиф Сталин. Последняя загадка"

Падение маршала Жукова

В комнату вошел молодой, черноволосый, кровь с молоком, красавец. Он держал в руках тоненькую папку (портфели и оружие сдавали при входе на дачу).

– Кто не знаком – познакомьтесь: генерал-полковник товарищ Абакумов. Много и хорошо поработавший в нашей военной контрразведке. Я думаю, мы рекомендуем его на пост нового министра госбезопасности. Возражения есть? Нет… Сейчас наш новый министр товарищ Абакумов прочтет нам выдержки из «прослушки» некоторых телефонных бесед. Вы услышите, о чем болтают между собой два негодяя – генерал-лейтенант Гордов, которому мы с вами присвоили звание Героя Советского Союза, и его начальник штаба, так же увешанный нами высокими наградами. Приступай, Абакумов.

Абакумов как-то торжественно (еще бы – вступление в должность!) начал читать:

– «В квартире гражданина Гордова была установлена «прослушка», как выяснилось, не зря. Оперативной техникой зафиксирован следующий разговор по телефону. С Гордовым говорит его начштаба Рыбальченко: “Вот жизнь настала – хоть ложись и помирай. Как все жизнью недовольны, прямо все в открытую говорят: в поездах, в метро – везде прямо говорят”. Гордов: “Эх, сейчас все построено на взятках и подхалимстве, а меня обставили в два счета, потому что я подхалимажем не занимаюсь”. Рыбальченко: “Да посмотри, что делается кругом, голод неимоверный, все недовольны. Газеты наши – сплошной обман, так все говорят. Министров сколько понасажал, аппарат раздули. Как при царе было – поп, урядник, староста, на каждом мужике семьдесят семь человек сидели, – так и у нас сейчас…”» Стоит ли читать дальше эту контрреволюционную мерзость, товарищ Сталин?

– Стоит или не стоит – не тебе решать, Абакумов, – мрачно ответил Коба, – твое дело читать.

Абакумов продолжил декламировать свою страшноватую пьесу:

– «Оперативной техникой в тот же день в девятнадцать тридцать семь в квартире Гордова зафиксирован следующий разговор между Гордовым и его женой Татьяной. Гордов: “Что сделал этот человек… Разорил Россию и больше ничего. Почему я должен идти к Сталину – просить и унижаться перед…” Далее идут оскорбительные и похабные выражения в адрес товарища Сталина. “Я его видеть не могу, дышать с ним одним воздухом не могу, а ты меня толкаешь, говоришь – иди к Сталину. Инквизиция сплошная, люди же просто гибнут. Эх, если бы ты знала хоть что-нибудь… Ты думаешь, что я один такой? Совсем не один, далеко не один”. Жена: “Люди со своими убеждениями раньше могли пойти в подполье, что-то делать. А сейчас заняться даже нечем. Хотят сломить даже такой гордый дух, как Жуков”…»

– Видите, в подпольщики собираются, – сказал Коба. – Ну, всю эту подпольную группу товарищ Абакумов уже арестовал. Но ведь мерзавец Гордов прав – он такой не один, совсем не один. И разговоры эти не случайны… Дух зародился такой в некоторых из армейской верхушки… Им кажется, что им не додали за победу. Особенно это касается товарища Жукова. В последнее время очень огорчает «прослушка» разговоров Главнокомандующего нашими сухопутными войсками… Давай, Абакумов, изложи, так сказать, краткое содержание.

– Увлеченный собственными амбициями, – начал Абакумов, – товарищ Жуков считает, что заслуги его недостаточно оценены. Позволяет себе открыто заявлять это в разговорах с подчиненными, приписывать себе все успехи во всех операциях Великой Отечественной войны…

Коба походил по комнате. Наконец сказал:

– Возникает понятный вопрос: может ли он оставаться Главнокомандующим нашими сухопутными войсками и к тому же заместителем министра и начальником Военной администрации в Германии? Не закружилась ли голова у способного военачальника от такого количества постов? И не слишком ли он оказался молод и неподготовлен, чтобы быть членом ЦК нашей партии?

(Коба не прощал, когда человек начинал чувствовать свою значимость. Значимостью должен был награждать только он, Коба. Его ревность к Жукову, главному маршалу Отечественной войны, возникла, уверен, задолго до победы. Не случайно Коба захотел сам принимать Парад. Соратники конечно же сделали вид, что они в восторге. Кобу стали учить ездить верхом. Он взгромоздился на самую смирную лошадь, но она… тут же понесла! Мой друг вылетел из седла. Забывший за войну про всеслышащие кремлевские уши, Жуков посмел пересказать эту комическую историю, и это тоже явилось его большой ошибкой.)

– А я думаю, что не все так просто. Недаром злобные враги народа Гордов и Рыбальченко так славят товарища Жукова, – поспешил вставить Жданов.

– И входят в его окружение, – добавил Абакумов.

– Продолжай, Абакумов, – велел Коба.

– В последнее время участились случаи крушений самолетов. Оказалось, в руководстве ВВС орудует целая преступная группа американских шпионов. Нами арестован маршал Худяков, получена санкция на арест командующего ВВС маршала Новикова, есть еще громкие имена. Они принимали с заводов самолеты заведомо с дефектами. Это привело к катастрофам и человеческим жертвам. Кстати, все они числятся большими друзьями Святого Георгия Победоносца – как в подхалимском рвении один из них назвал товарища Жукова.

Холодная война

-Неплохо было бы Абакумову допросить самого товарища Жукова, – усердствовал Жданов.

Берия непроницаемо молчал. Но Коба будто не слышал Жданова. Он сказал:

– Видите, как много мы с вами сразу заметили. Все потому, что товарищ Черчилль нас мобилизовал. Зрение вмиг стало острее. Напомнил нам империалист, спасибо ему, что в нашу нынче плохо закрытую дверь сильно дуют капиталистические ветры. Я хочу, чтобы вы осознали новую и главную задачу – эту дверь мы сейчас закроем, и накрепко. Покойный мерзавец Геббельс был прав. В области идеологии врага должна встречать такая же армия, как на поле боя. Ни одного дня без разоблачения чуждых идей! Ты понял, Андрей? – обратился он к Жданову. – Идеология – твоя епархия. Наводи порядок! Иностранцы – засранцы… Этого, между нами говоря, не понимает наша интеллигенция, постоянно преклоняющаяся перед Западом. К сожалению, традиция низкопоклонничать идет у нас со времен Петрухи, – (так он часто называл Петра I). – Особенно к этому склонна интеллигенция еврейской национальности…

(Как засверкали глаза присутствующих! У нас на Кавказе, в нашем Вавилоне, никогда не было антисемитизма. В России – совсем другое дело. В народе говорят: «С антисемитизмом и водка крепче, и сахар слаще».)

– Следует напомнить народу, – говорил Коба, – что самый последний советский человек стоит на голову выше любого высокопоставленного буржуазного чинуши… – (Уже завтра сей афоризм зазвучит из всех радиоприемников.) – Подведем итоги, товарищи. С сегодняшнего дня мы начинаем нашу мирную войну. Беспощадное разоблачение господ космополитов, пресмыкающихся перед иностранцами. Придется крепко ударить по некоторой нездоровой части интеллигенции. Наша недоработка – мы не успели хорошенько ее почистить перед войной. Займемся этим сейчас. Мы напомним забывчивым товарищам про диктатуру пролетариата. Борьба должна вестись на всех направлениях. Вот почитал я наши исторические труды… Тебе, Андрей, надлежит выяснить, кто там пишет все это безобразие: паровой котел изобрел англичанин, электрическую лампочку – американец, радио – итальянец, самолет первыми испытали американцы… Разберись с бездельниками-историками. Надо выявлять приоритеты русской науки. Чтобы талантливый наш народ мог гордиться своим великим прошлым…

Мне показалось тогда, что я ухватил главное – возобновлялась знакомая идеологическая война с привкусом антисемитизма. Но как же я ошибся! Как всегда, я не понял планетарного замысла моего великого друга.

Пойму я его только потом.

– Что же касается Жукова… – продолжал Коба, – Он способный маршал. И тут спешить не надо. Я предлагаю отправить его командующим на юг в Одесский округ. Пусть отдохнет у моря, поймет свои ошибки.

Наш греческий хор дружно закивал.

(Впоследствии Черчилль объявил свою речь началом холодной войны между Западом и Востоком. Но ни он, ни мы не знали, что она явилась началом еще одной войны. Мой неутомимый друг-революционер собрался в очередной поход на собственную страну.)

Великий музыковед

– А теперь, – сказал Коба, – немного развлечемся. Садись за рояль, Андрей.

Великолепный «Стейнвей» стоял в Большой столовой рядом с радиолой. (Эту радиолу подарил Кобе «империалист Черчилль». У Кобы была огромная коллекция пластинок, на которых он сам делал отметки: «Дрянь», «Здорово!» и так далее.)

Жданов послушался.

– Сыграй нам Чайковского… допустим, из «Пиковой дамы»…

И Жданов начал играть. Все с уважением глядели на него (он был единственный в Политбюро, игравший на рояле). Правда, скоро он сбился.

– Простите, Иосиф Виссарионович. Играть умею, а вот хорошо не умею. Но вы сказали – сядь…

– Сесть все успеют, и ты тоже! – Острил Коба всегда нехитро. – Теперь сыграй нам, как договорились.

Жданов снова заиграл, но тотчас был прерван:

– Что играешь, объяви.

– Шостакович. Симфония.

– Это симфония? – усмехнулся Коба. – Это какофония. И потому господам империалистам нравится. Следует обсудить творчество указанного товарища. Эти выкрутасы чужды народному вкусу! Не так, как мы с вами только что слышали, сочинял Чайковский. Продолжай, Андрей! Теперь сыграй товарища Прокофьева.

И опять заиграл несчастный Жданов. И опять был прерван Кобой:

– А это другой вольнодум… Товарищ Прокофьев слишком долго жил за границей и вот решил навязать нашему народу свои эксперименты. Я думаю, ты, товарищ Жданов, дашь им справедливую оценку. Но вправлять мозги нашим горе-интеллигентам будем постепенно. Начнем с писателей. Ты отправишься в Ленинград, соберешь интеллигенцию и обстоятельно покритикуешь товарища Ахматову – эту музейную редкость из мира теней. К ней пристегнешь в пару кавалера – какого-нибудь литератора-антисоветчика. К сожалению, долго искать не придется. Их нынче пруд пруди. И в конце речи спроси зал, строго спроси: «А почему они до сих пор разгуливают по садам и паркам священного города Ленина?»

– Арестуем старуху прямо в зале, – сказал Жданов.

– Не надо… Пока этих слов достаточно… После чего примешься за музыку, за парочку – Прокофьев и Шостакович…

– Но кого-то надо арестовать? – не унимался Жданов.

– Лаврентий предлагает арестовать первую жену Прокофьева. Она испанка – чуждый элемент. Есть другие мнения?

Других мнений не было.

– Разоблачения вредной идеологии должны теперь печататься в газетах каждый день.

Вошел Поскребышев.

– Привез товарищей Шостаковича и Прокофьева.

– Товарищей Шостаковича и Прокофьева, пожалуй, отправьте домой. Пусть тревожатся, почему их не приняли. Ими займемся позже.

– Они давно тревожатся, товарищ Сталин, – усмехнулся Берия. – Шостакович в воскресенье жег свой дневник, а Прокофьев вчера до утра сжигал годовой комплект журнала «Америка».

– Твоя мысль понятна, Лаврентий. Но повторяю: арестовывать не будем. Они еще пригодятся в хозяйстве.

– Прибыл также товарищ Эйзенштейн с актером товарищем Черкасовым и министром товарищем Большаковым, – доложил Поскребышев.

Великий историк

-Пусть подождут. – И Коба обратился к соратникам: – Зачем я пригласил товарища Эйзенштейна? Вы все знаете его фильм об Иване Грозном. Замечательная работа. Теперь Эйзенштейн снял вторую серию… лучше бы остановился на первой. Товарищ ничего не понял в Истории. Изобразил опричников как последних бандитов. Иван Грозный, этот великий человек со стальным характером, в фильме то лютый зверь, то безвольный Гамлет…

– Товарищ Абакумов предлагает выяснить, для чего он это сделал, – сказал Берия.

– Сморозил глупость, Лаврентий. Товарищ Эйзенштейн нужен.

Он нажал на звонок.

Они вошли – кругленький, полный Эйзенштейн с совершенно лысой, непомерно большой головой и длинный, узкий с медальным профилем самый популярный актер страны – Черкасов. За ним, сгорбившись, стараясь быть как можно меньше, шагал несчастный, вечно испуганный министр кинематографии Большаков.

Соратники сидели за столом и во время беседы не проронили ни слова. Они будто вымерли. Но Коба к ним и не обращался, словно их не было.

Перед ним лежала бумага, он иногда в нее заглядывал…

Он прошелся по комнате, потом спросил:

– Хорошо ли знаете отечественную историю, товарищ Эйзенштейн?

После роли Великого Мелиоратора, Великого Архитектора и Великого Музыковеда он играл Великого Историка.

– Известно ли вам, к примеру, – продолжал Коба, – что Иван Грозный ввел монополию на внешнюю торговлю? После Ивана ее введет только великий Ленин. Известно ли вам, что Иван до нас, большевиков, беспощадно воевал с оппозицией внутри государства? В разгроме оппозиции была огромная заслуга созданного Иваном опричного войска. Это, если хотите, предшественник нашего ЧК. Известно ли вам, что главный опричник Малюта Скуратов был крупным военачальником, геройски павшим в войне с Ливонией? Но в вашем фильме опричное войско – это какие-то убийцы, дегенераты, что-то вроде их ку-клукс-клана. Мы верим, что это не был злой умысел, вы просто плохо изучили историю, товарищ Эйзенштейн. Мы посоветовались в Политбюро и решили поручить вам исправить ваши серьезные ошибки и кардинально переработать фильм. Нам очень важно теперь, – здесь Коба остановился и, внимательно посмотрев на Эйзенштейна, повторил: – теперь показать прогрессивную роль опричнины, беспощадно уничтожавшей врагов народа. Мы не просим вас лакировать или фальсифицировать историю. Мы требуем от вас правды, суровой, но нужной нам, революционерам, правды. Иван не был жесток. Интересы страны заставляли его быть беспощадным… При этом не бойтесь говорить о действительных ошибках товарища Ивана. И говорить во весь голос! Его главная ошибка – он не сумел довести до конца свою борьбу с оппозицией… не сумел дорезать несколько оставшихся феодальных семейств. Тут товарищу Грозному помешал товарищ Бог. Ликвидирует, к примеру, Иван семейство князя – оппозиционера, а потом год кается, замаливает эти, с позволения сказать, «грехи». Вместо того чтобы продолжать непрерывно, беспощадно действовать. Проводить в жизнь свой собственный лозунг… – Коба посмотрел в бумажку. – «Как конь под царем без узды, так и царство без грозы»… Что делать, он не сумел стать до конца большевиком, – он улыбнулся.

– Все выполним, Иосиф Виссарионович, – заторопился министр.

– Это выполнять не вам. А вы что же молчите, товарищ Эйзенштейн?

– Постараюсь, товарищ Сталин, – глухо прозвучал его голос.

– Уж постарайтесь, и очень постарайтесь, это в ваших интересах, поверьте, – мрачно отозвался Коба.

– Нужны будут средства, – заметил министр.

– О средствах не беспокойтесь. Средства, любые, на подобный фильм у нас есть.

Эйзенштейн был бледен. Соратники тоже не порозовели. Только сейчас мы начали понимать, что присутствуем при крутом повороте Истории. Коба не просто возвращал страх. В наглухо закупоренной стране он собирался беспощадно дорезать… И каждый из нас тогда подумал: кого?

Правда, Эйзенштейн Кобу обманул. Он, говоря образно, поспешил сбежать, то бишь вскоре умер.

«И дам им отроков в начальники…»

После ухода киношников Коба опять развеселился (вообще весь этот последний период у него были постоянные перепады настроения).

– А ну-ка, Андрей, сыграй нам что-нибудь пободрее. Лезгинку, что ли!

Жданову это, видно, было не впервой. Он заиграл легко, весело.

Коба вскочил. И медленно, важно перебирая ногами, начал изображать нечто, напоминавшее танец. При этом остальные члены ареопага (и я, конечно!) громко били в ладоши, стараясь попадать в такт музыки, и столь же дружно выкрикивали:

– Товарищ Сталин, какой же вы крепкий!

Настроение его переменилось так же внезапно. Он вдруг остановился и сказал мрачно:

– Нет, нет, я долго не проживу.

– Вы еще очень долго будете жить, вы нужны народу! – дружно кричали мы.

Но Коба покачал головой:

– Физиологические законы необратимы. – Он посмотрел на Вознесенского и Кузнецова. – А на хозяйстве останутся вместо меня они. Им принимать хозяйство…

Вознесенский и Кузнецов заулыбались… вместо того, чтобы облиться потом от страха.

– Ну как… готовы? – усмехнулся Коба.

Глупцы радостно закивали. Они плохо знали Кобу.

Берия улыбался. Он знал его хорошо.

После окончания этого нашего заседания Политбюро я отдал ему краткий конспект. Я хотел уходить, но он меня задержал.

– Видал, как обрадовалась наша молодежь? «Всегда готовы наши пионэры!» Помнишь Библию? Высшее наказание, которое придумал Бог, – каково оно?

Я молчал.

– Плохо учился, оттого не помнишь. «И дам им отроков в начальники, и дети будут господствовать над ними… и юноша будет нагло превозноситься над старцем…»

Я понял: они обречены.

С правом на убийство

Коба заходил по комнате, раскуривая трубку. Он начал рассуждать. Приступы старческой говорливости теперь стали у него частыми. Но в этот раз рассказывал интересно:

– Политик должен уметь обращаться с людьми. Да, люди легко обкатываются, как камешки в океане. Но это все разные камешки. Например, с Эйзенштейном, как со всеми интеллигентами, надо страхом. Они большие трусы… А с военными – или пулей или… лаской. Вот маршал Василевский, как сообщили мне осведомленные товарищи, терпеть меня не мог. Ну, если бы это происходило в мирное время… там понятно, что с ним делать. Но это были первые дни войны, когда подобных блестящих военачальников следовало особо ценить. Я попросил его дело. У него отец оказался сельским священником. Товарищ Василевский, как и положено партийцу, с отцом – служителем культа не общался, но конечно же очень страдал… все-таки отец. И вот я как-то вызываю товарища Василевского. В конце беседы вдруг ему говорю: «А вы мой должник». И пишу на бумаге серьезную сумму. Он вылупился, смотрит – не понимает. «Ну как же, говорю, жизнь сейчас трудная, идет война, и я вашему старику регулярно высылаю деньги будто бы от вас». И кладу перед ним квитанции о переводах. «Вы уж давайте, помогайте сами, не разоряйте меня… у меня ведь тоже семья». Василевский, клянусь, заплакал и стал весь мой. С тобой, Фудзи, я тоже часто бывал добр. Я ведь тебя хорошо знаю: с тобой или пулей или лаской… Кстати, Лаврентий… он очень не любит тебя… он понял, что перед арестом ты условился со своими агентами. Оттого они не шли ни с кем на контакт. Лаврентий предложил допросить тебя крепко, чтобы все выяснить. Но я сказал: «Фудзи боится только черта и меня. Если вы начнете его пытать, вам придется его убить… Потому что Фудзи – железный парень. А я не хочу его терять»… Короче, товарищ железный парень, точнее, железный старик, я вновь беру тебя к себе на работу.

Оказалось, пока я сидел, Коба провел реорганизацию разведки. До этого специальные службы разведки и диверсий были и в Министерстве обороны (ГРУ), и в Министерстве госбезопасности. Теперь их работой должен был руководить единый Комитет информации во главе с министром иностранных дел Молотовым. Таким образом, весь аппарат МИД так же становился легальной частью разведки.

Но одновременно были созданы два особых Бюро.

Бюро номер один – для операций террора и диверсий за границей. И Бюро номер два – для ликвидации нежелательных лиц внутри СССР. Оба Бюро официально подчинялись министру госбезопасности. Но в обоих секретнейших Бюро Коба создал особые сверхсекретные Подразделения Х, подчинявшиеся только ему и выполнявшие только его задания.

В этих Подразделениях Х служили всего по два десятка постоянных сотрудников плюс полсотни негласных, работавших под крышей МИД и различных учреждений.

В Подразделении Х числился отныне и я. Мы имели право устранять любых лиц как вне, так и внутри страны.

Я не знал, что делать, когда Коба объявил мне об этом. Я не хотел больше убивать. Но теперь опять был должен.

Я уходил, когда он спросил меня:

– Слыхал, какой идиот этот империалист?

Я с изумлением посмотрел на него.

– Не понял? Черчилль, – засмеялся Коба. – Человек Лаврентия в Штатах сообщил, что после речи в Фултоне Черчилль поперся на какой-то обед. Там была черная икра. Империалист, набрав ложку икры, сказал: «А знаете, дядюшка Джо присылал мне эту вкуснейшую штуку регулярно и помногу. Но теперь черта лысого получу хоть зернышко!» Товарищ Сталин велел посылать ему двойную порцию. Может, мудак поймет, как он нам помог своей речью!

Еще бы! Ведь именно после этой речи Коба задумал начать.

И опять началось!

Все эти годы… Они для меня сливаются в одно грандиозное, кровавое…

Поползли слухи об арестах все новых генералов из окружения Жукова. Взяли начальника его штаба. Об этом говорили шепотом военные. Но дальше случилось то, о чем шепотом заговорила вся страна. Исчезла любимица Жукова – знаменитая певица Русланова.

Русланова была не просто певица – она являлась одним из символов нашей Победы. После взятия Берлина у стен рейхстага Жуков приказал собрать баянистов со всей армии… На ступенях разбомбленного немецкого парламента под победный оркестр тысячи баянистов и восторженный рев солдат Русланова пела наши народные песни!

Она была женой друга Жукова, казацкого генерала.

Генерала арестовали дома и привезли к нам на Лубянку. Ее, кажется, взяли на гастролях… Помню, в эти дни Коба, перебирая пластинки, поставил знаменитые руслановские «Валенки»… Прослушал до конца, вздохнул:

– Типичная кабацкая песня! Кабацкая, крестьянская Русь… Недаром Русланова из крестьян… Сколько дерево не красить, будет дерево зеленым… К себе в дом тащить барахло, проклятое «мое»! – это в крестьянстве неистребимо. Вот где – главная угроза для нас в будущем. Русланова у стен рейхстага пела, а в это время ее муженек, советский генерал, вагоны с мебелью и фарфором отправлял в свой дом, в Москву. Оба они дружки Жукова. И это она, советская артистка, придумала называть Жукова Георгием Победоносцем. Икону подарила ему Святого Георгия. И коммунист товарищ Жуков взял икону! Он ведь тоже крестьянин в душе… Дочь Кагановича притащила домой великолепную люстру. Оказалось, маршал Жуков выбросил ее за ненадобностью – столько добра навез из Германии… Как же ему не стыдно! Большевик-маршал – мародер! – негодовал Коба.

Но я вернулся из лагеря, помню, Берия докладывал ему о генералах, вывозивших из Германии целые вагоны с добром. Мой друг Коба тогда лишь вздохнул:

– Что делать, так положено на войне. Варварское это занятие – война, и делает варварами участников.

Сейчас же Коба объявил это мародерством, невозможным для офицера-большевика… Так они попались в этот капкан, поставленный великим предусмотрительным Кобой… Всем арестованным «генералам-мародерам» задавали теперь обязательные вопросы о мародерстве опального маршала. Было ясно: Жукову – крышка, это вопрос ближайшего времени.

Но когда торжествующий Берия пришел с очередными показаниями на опального маршала, Коба вдруг мрачно посмотрел на него. И Берия замолчал.

Никто из нас не мог осмыслить в тот момент всей шахматной партии, которую разыгрывал Коба. Не понимали мы, в какие бездны он уже тогда глядел.