Текст книги "Патрик Мелроуз. Книга 1 (сборник)"

Даже если не спишь, трудно понять, что имеют в виду взрослые, когда разговаривают. Однажды он вроде бы догадался, что на самом деле означают их слова: «нет» значит «нет», «возможно» значит «может быть», «да» значит «возможно», а «может быть» значит «нет», но система не срабатывала, и он решил, что, наверно, все они означают «может быть».

Завтра на террасы придут сборщики винограда, станут наполнять корзины гроздьями. В прошлом году Франсуа катал Патрика на тракторе. У Франсуа были сильные руки, твердые, как дерево. Франсуа был женат на Иветте. У Иветты есть золотой зуб, который виден, когда она улыбается. Когда-нибудь Патрик вставит себе золотые зубы – все, а не просто два или три. Иногда он сидел на кухне с Иветтой, а она давала ему пробовать все, что готовила. Протягивала ему ложку с помидорами, мясом или супом и спрашивала: «Ça te plaît?»[2]2
  «Нравится?» (фр.)


[Закрыть] Он кивал и видел ее золотой зуб. В прошлом году Франсуа усадил его в уголок прицепа, рядом с двумя большими бочками винограда. Если на дороге были ухабы или она шла в гору, Франсуа оборачивался и спрашивал: «Ça va?»[3]3
  «Как дела?» (фр.)


[Закрыть] – а Патрик отвечал: «Oui, merci»[4]4
  «Да, спасибо» (фр.).


[Закрыть], перекрикивая шум мотора, визг прицепа и скрежет тормозов. Когда они приехали туда, где делают вино, Патрик очень обрадовался. Там было темно и прохладно, пол поливали водой из шланга, и резко пахло соком, который превращался в вино. Комната была огромная, и Франсуа помог ему подняться по лесенке на высокий помост над давильней и всеми чанами. Помост был из металла с дырочками. Было очень странно стоять высоко наверху с дырочками под ногами.

Дойдя по помосту до давильни, Патрик заглянул в нее и увидел два стальных валка, которые вертелись бок о бок, только в разные стороны. Валки, заляпанные виноградным соком, громко крутились и терлись друг о друга. Нижний поручень помоста доходил Патрику до подбородка, и казалось, что давильня очень близко. Патрик смотрел в нее и представлял, что его глаза, будто виноградины, сделаны из прозрачного желе и что они вывалятся у него из головы, а валки их раздавят.

Приближаясь к дому, как обычно, по правому, счастливому пролету двойной лестницы, Патрик свернул в сад, посмотреть, на месте ли лягушка, которая жила на инжирном дереве. Встреча с древесной лягушкой тоже была счастливой приметой. Ярко-зеленая лягушачья кожа выглядела глянцево-гладкой на фоне гладкой серой коры, а саму лягушку было очень трудно заметить среди ярко-зеленой, лягушачьего цвета листвы. Патрик видел древесную лягушку всего два раза. Первый раз он целую вечность стоял, не шевелясь, и разглядывал ее четкие очертания, глаза навыкате, круглые, как бусины маминого желтого ожерелья, и присоски на передних лапках, которые прочно удерживали ее на стволе, и, конечно же, на раздувающиеся бока живого тела, точеного и хрупкого, как драгоценное украшение, но жадно вдыхающего воздух. Во второй раз Патрик протянул руку и кончиком указательного пальца осторожно коснулся лягушечьей головы. Лягушка не шелохнулась, и он решил, что она ему доверяет.

Сегодня лягушки не было. Патрик устало одолел последний лестничный пролет, упираясь ладонями в колени, обогнул дом, подошел ко входу на кухню и толкнул скрипучую дверь. Он надеялся, что Иветта на кухне, но ее не было. Он дернул дверцу холодильника, которая отозвалась перезвоном бутылок белого вина и шампанского, потом пошел в кладовую, где в уголке на нижней полке стояли две теплые бутылки шоколадного молока. Не без труда он открыл одну и отпил успокоительный напиток прямо из горлышка, хотя Иветта не разрешала так делать. Как только он напился, то сразу погрустнел и уселся на шкафчик, болтая ногами и разглядывая свои сандалии.

Где-то в доме, за закрытыми дверями, играли на фортепиано, но Патрик не обращал внимания на музыку, пока не узнал мелодию, которую сочинил отец специально для него. Он соскочил на пол и побежал по коридору из кухни в вестибюль, а потом, гарцуя, прискакал в гостиную и начал танцевать под отцовскую музыку. Мелодия была бравурная, вихляющая, на манер военного марша, с резкими всплесками высоких нот. Патрик прыгал и скакал между столами, стульями и вокруг фортепиано и остановился, лишь когда отец закончил играть.

– Как дела, мистер мастер маэстро? – спросил отец, пристально глядя на него.

– Спасибо, хорошо, – ответил Патрик, лихорадочно соображая, нет ли в вопросе подвоха.

Ему хотелось перевести дух, но при отце надо было собраться и сосредоточиться. Однажды Патрик спросил, что самое важное на свете, а отец ответил: «Замечай все». Патрик часто забывал об этом наставлении, хотя в присутствии отца внимательно все разглядывал, не совсем понимая, что именно надо заметить. Он следил, как движутся отцовские глаза за темными стеклами очков, как перескакивают с предмета на предмет, с человека на человека, как на миг задерживаются на каждом, как мимолетный взгляд, клейкий, будто стремительный язык геккона, украдкой слизывает отовсюду что-то очень ценное. В присутствии отца Патрик смотрел на все серьезно, надеясь, что эту серьезность оценит тот, кто следит за его взглядом так же, как он сам следит за отцовским взглядом.

– Подойди ко мне, – сказал отец.

Патрик шагнул к нему.

– Поднять тебя за уши?

– Нет! – выкрикнул Патрик.

У них была такая игра. Отец вытягивал руки и щипал Патрика за уши большим и указательным пальцем. Патрик обхватывал ладошками отцовские запястья, а отец притворялся, что поднимает его за уши, но на самом деле Патрик держался на руках. Отец встал и вздернул Патрика на уровень своих глаз.

– Разожми руки, – велел он.

– Нет! – выкрикнул Патрик.

– Разожми руки, и я тебя сразу же отпущу, – повелительно сказал отец.

Патрик разжал пальцы, но отец все еще держал его за уши. На миг Патрик повис на ушах, быстро перехватил отцовские запястья и ойкнул.

– Ты же обещал, что отпустишь. Пожалуйста, отпусти уши.

Отец все еще держал его на весу.

– Сегодня я преподал тебе важный урок, – заявил он. – Думай самостоятельно. Не позволяй другим принимать решения за тебя.

– Отпусти меня, пожалуйста, – сказал Патрик, чуть не плача. – Пожалуйста.

Он с трудом сдерживался. Руки ныли от усталости, но расслабиться он не мог, потому что боялся, что уши оторвутся с головы одним рывком, как золотистая фольга с баночки сливок.

– Ты же обещал! – завопил он.

Отец опустил его на пол.

– Не ной, – произнес он скучным тоном. – Это очень некрасиво.

Он снова сел за фортепиано и заиграл марш.

Патрик не стал танцевать, выбежал из комнаты и помчался через вестибюль на кухню, а оттуда на террасу, в оливковую рощу и дальше, в сосновый бор. Он добрался до зарослей терновника, скользнул под колючие ветви и съехал с пологого пригорка в свое самое тайное убежище. Там, у корней сосны, со всех сторон окруженной густыми кустами, он уселся на землю, глотая рыдания, которые застревали в горле, как икота.

Здесь меня никто не найдет, думал он, судорожно втягивая воздух, но спазмы сжимали глотку, и он не мог вдохнуть, словно запутался головой в свитере, и не попадал в ворот, и хотел высвободить руку из рукава, но она застряла и все перекрутилось, а он не мог выбраться и задыхался.

Зачем отец это сделал? Так никому нельзя поступать и ни с кем, думал Патрик.

Зимой, когда лед затягивал лужи, в ледяной корке оставались застывшие пузырьки воздуха. Лед их поймал и заморозил, они тоже не могли дышать. Патрику это очень не нравилось, потому что это несправедливо, поэтому он всегда разбивал лед, чтобы выпустить воздух на свободу.

Здесь меня никто не найдет, думал он. А потом подумал: а вдруг меня вообще никто здесь не найдет?

3

Виктор спал у себя внизу, и Анна не хотела его будить. Они прожили вместе меньше года, но уже обзавелись отдельными спальнями, потому что теперь храп Виктора был единственным, что будоражило ее в постели. Анна босиком спустилась по узкой крутой лестнице, касаясь кончиками пальцами изгибов беленой стены. На кухне она сняла свисток с носика обшарпанного эмалированного чайника и без лишнего шума сварила себе кофе.

Викторову кухню, с ее ярко-оранжевыми тарелками и арбузными дольками на полотенцах, пронизывал какой-то унылый дух натужной бодрости. Кухня была гаванью напускной жизнерадостности, созданной трудами Элейн, бывшей жены Виктора. Виктор и рад бы высмеять ее дурной вкус, но боялся, что высмеивать его дурно. Да и потом, надо ли обращать внимание на обстановку кухни? Какое она имеет значение? Может быть, в данном случае больше пристало надменное безразличие? Он всегда восхищался Дэвидом Мелроузом, который утверждал, что способность совершать ошибки без малейшего стеснения гораздо важнее хорошего вкуса. Вот как раз это у Виктора не очень получалось. Время от времени его хватало на несколько дней или несколько минут дерзкой самоуверенности, однако он привычно возвращался к старательно культивируемому образу джентльмена; разумеется, очень забавно épater les bourgeois[5]5
  Эпатировать обывателей (фр.).


[Закрыть], но это весьма проблематично, если ты сам – один из них. Виктор знал, что не способен разделить глубокую уверенность Дэвида Мелроуза в вульгарности успеха. Конечно, можно было заподозрить, что за апатичностью и презрением Дэвида скрывается сожаление о неудавшейся жизни, но эта элементарная мысль моментально испарялась в его властном присутствии.

Больше всего Анну удивляло то, что Виктор, человек умный и интеллигентный, так легко попался на столь крошечный крючок. Она налила себе кофе и, как ни странно, посочувствовала Элейн. Они никогда не встречались, но теперь Анна лучше понимала, почему бывшая жена Виктора искала утешения в чашках с изображением Снупи{4}4
  Снупи – песик-бигль, персонаж серии комиксов «Мелочь пузатая» (Peanuts), рисовавшейся американским художником Чарльзом Шульцем с 1950 г.


[Закрыть].

Лондонское бюро «Нью-Йорк таймс» отправило Анну Мур брать интервью у сэра Виктора Айзена, известного философа и на первый взгляд человека весьма старомодного. Он только что отобедал в клубе «Атенеум»; фетровая шляпа, потемневшая от дождя, лежала на столике в прихожей. Каким-то архаичным жестом Виктор вынул часы из жилетного кармана.

– А, вы вовремя, – сказал он. – Обожаю пунктуальность.

– Вот и хорошо, – ответила Анна. – Многие этого не любят.

Беседа удалась до такой степени, что ближе к вечеру переместилась в спальню. С тех самых пор Анна с готовностью воспринимала эдвардианское облачение, претенциозный особняк, шуточки с душком кларета, а также дворянский титул как часть маскировки, к которой вынужден прибегнуть еврейский интеллектуал, чтобы не выделяться в панораме повседневной английской жизни.

В последующие месяцы она жила с Виктором в Лондоне, игнорируя любые доказательства, делавшие подобные объяснения излишне оптимистичными. К примеру, бесконечные уик-энды, которые начинались с обстоятельных брифингов по средам: сколько акров, сколько веков, сколько слуг. По четвергам озвучивались сомнения: надеюсь, что на этот раз там будет министр финансов; Джеральд в инвалидной коляске, пойдет ли он на охоту? По пятницам, уже в пути, изрекались предупреждения: «В этом доме не следует самостоятельно распаковывать вещи»; «Не следует расспрашивать гостей об их занятиях»; «Не следует, как в прошлый раз, осведомляться о самочувствии дворецкого». Уик-энды оканчивались лишь во вторник, когда из огрызков и ошметков субботы и воскресенья выжимались последние капли едкой кислоты.

В Лондоне Анна встречалась с умными друзьями Виктора, а на уик-энд гостила у богатых и зачастую глупых, для которых Виктор был умным другом. Он восхищался вином и картинами, а хозяева часто начинали разговор с фразы «Виктор объяснит нам, почему…». Анна замечала, как его заставляют изрекать что-нибудь глубокомысленное и как он изо всех сил старается как можно больше походить на тех, кто его пригласил, вплоть до повторения тривиальных замечаний: как славно, что Джеральд продолжает ходить на охоту! А матушка Джеральда просто великолепна! Девяносто два года, вполне в своем уме и все так же возится в саду. «Я от нее изнемогаю», – жаловался Виктор.

Да, он тяжелым трудом зарабатывал свой хлеб, но ел его с удовольствием. Гораздо сложнее было объяснить роскошный лондонский особняк в одном из найтсбриджских переулков. Виктор приобрел его на условиях пятнадцатилетней аренды после того, как продал свой небольшой, но полностью принадлежавший ему дом в менее престижном районе. Аренда истекала через семь лет. Анна упрямо объясняла эту безумную сделку извечной рассеянностью мыслителей и философов.

Истовая приверженность стала охладевать только в июле, когда Анна приехала погостить в Лакост, где отношения Дэвида и Виктора раскрылись ей во всей полноте. Анна не понимала, с какой стати и чего ради Виктор впустую тратит время, стремясь обеспечить себе положение в светском обществе и утвердиться в глазах Дэвида.

По словам Виктора, они с Дэвидом были ровесниками – так он именовал всех людей примерно своего возраста, которые не обращали на него внимания в школьные годы. «Мы знакомы со времен Итона» означало, что в школе этот человек безжалостно издевался над Виктором. Школьными приятелями он называл только двоих бывших соучеников, но не поддерживал с ними отношений: один возглавлял какой-то кембриджский колледж, а другой пошел на государственную службу, однако все полагали, что он служит в разведке, потому что название его должности было невообразимо скучным.

Анна ясно представляла себе Виктора в те годы: боязливый мальчик, чьи родители покинули Австрию после Первой мировой и поселились в Хэмпстеде, а впоследствии помогли друзьям подыскать дом для Фрейда{5}5
  …покинули Австрию… и поселились в Хэмпстеде… помогли… подыскать дом для Фрейда. – В 1938 г. Зигмунд Фрейд (1856–1939), известный австрийский психолог и основатель психоанализа, вместе с семьей эмигрировал из аннексированной нацистами Австрии в Великобританию и поселился в лондонском пригороде Хэмпстед; в 1986 г. его лондонский особняк стал мемориальным музеем.


[Закрыть]. Образ Дэвида Мелроуза сложился у нее из рассказов Виктора и из американских представлений об английской знати – этакий полубог, обитатель огромного имения, непременный участник деревенских игр в крикет, щеголь в ярком жилете, свидетельствующем о его членстве в клубе «Поп», куда Виктора так и не приняли{6}6
  …щеголь в ярком жилете, свидетельствующем о его членстве в клубе «Поп», куда Виктора так и не приняли. – «Поп» – эксклюзивный клуб Итонского колледжа, основанный в 1815 г. и носящий официальное название «Итонское общество», куда принимают лишь самых популярных учеников; члены клуба, так называемые «попперы», имеют право носить жилеты ярких расцветок и особые брюки (серые, в тонкую полоску) вместо традиционной фрачной пары; среди членов клуба – принц Уильям, экс-министр иностранных дел Великобритании Борис Джонсон, актер Эдди Редмейн.


[Закрыть]. Воспринимать клуб всерьез было трудно, но Виктор очень расстроился. В целом, по мнению Анны, английские аристократы чем-то напоминали знаменитых американских футболистов, только не тискали девиц из группы поддержки, а колотили младших за пережаренный хлеб.

Встретившись с Дэвидом на красном ковре, расстеленном рассказами Виктора, Анна сразу же отметила его высокомерие, но решила, что американское происхождение не позволяет ей проникнуться колдовским очарованием несбывшихся надежд и загубленных талантов. Она сочла Дэвида обманщиком и сказала об этом Виктору. Виктор сурово отчитал ее, объяснив, что Дэвид очень терзается своим прискорбным положением. «То есть он знает, что от него – сплошной геморрой?» – уточнила она.

Анна направилась к лестнице, согревая руки об оранжевую кружку в пурпурных сердечках. Ей очень хотелось провести день за чтением, в гамаке, подвешенном к платанам перед домом, но она уже согласилась поехать с Элинор в аэропорт. На «увеселительной прогулке двух американок» настоял Виктор, снедаемый пылким желанием завязать тесную дружбу с Мелроузами. Из всего семейства Анне по-настоящему нравился только Патрик, который в свои пять лет еще умел радоваться жизни.

Элинор, несчастная и легкоранимая, поначалу растрогала Анну, но ее вечное пьянство понемногу начинало раздражать. Вдобавок Анне приходилось сдерживать не только свои порывы спасать окружающих, но и привычку без обиняков указывать на их моральные недостатки, поскольку она хорошо знала, что англичане сторонятся женщин, которые ясно выражают свое мнение, и особенно тех, которые отстаивают свои взгляды. Всякий раз, когда она выкладывала пиковый туз, его побивали каким-нибудь мелким козырем – сплетней, неискренним комплиментом, дурацкой шуткой или глупым замечанием – в общем, тем, что устраняло всякую возможность поговорить серьезно. Ей претило видеть мертвенные улыбки на лицах людей, снискавших победу исключительно своей глупостью.

Анна усвоила урок и впоследствии без особого труда поддакивала Джорджу Уотфорду, английскому герцогу и налоговому беженцу, который предпочитал до невозможности остроносые туфли и часто гостил у Мелроузов на Лазурном Берегу. Неподвижное, одеревенелое лицо Джорджа покрывала сеть тончайших морщин, как кракелюры на полотнах старых мастеров – тех самых, продажа которых «потрясла всю страну». По мнению Анны, от английских герцогов требовалось немногое: не расставаться со своим имуществом, особенно в тех случаях, когда оно представляло определенную историческую ценность, и быть хранителями того, что все остальные называли «нашим культурным наследием». К ее разочарованию, этот тип с лицом, похожим на паутину, не справился даже с элементарной задачей оставить своих Рембрандтов висеть где висели.

Так Анна и поддакивала до самого приезда Виджея Шаха, одного из знакомых Виктора, не причисленного к друзьям. Лет десять назад Виджей, возглавлявший в то время Дискуссионный клуб, пригласил Виктора в Итон для обсуждения «релевантности философии». С тех пор Виджей усиленно поддерживал знакомство с помощью потока высокохудожественных почтовых открыток и время от времени встречался с Виктором и Анной на лондонских вечеринках. Как и Виктор, Виджей окончил Итон, но, в отличие от Виктора, был очень богат.

Поначалу Анне было стыдно за невольную неприязнь к внешности Виджея. Землистый цвет кожи и одутловатые щеки делали его похожим на больного свинкой, а на широком лице торчал огромный крючковатый нос с вырывающимися из ноздрей неукротимыми черными волосками. Тяжелая квадратная оправа с толстыми стеклами оставляла на переносице воспаленные вмятины, но без очков близорукие глаза в темных глазницах выглядели еще хуже. Уложенная феном прическа венчала череп, как засохшая черная меренга. Досадная манера одеваться лишь подчеркивала природные недостатки Виджея. Безусловно, его излюбленные зеленые брюки-клеш были ошибкой, но они меркли в сравнении с летними пиджаками из шотландки яркой расцветки и вечно оттопыренными карманами. Впрочем, Виджей в нелепом наряде выглядел куда приличней, чем в купальном костюме. Анна до сих пор с отвращением вспоминала его узкие плечи, густо покрытые черными завитками волос и усеянные белыми пузырьками жировиков.

Будь Виджей приятней в общении, его внешность не вызывала бы такого острого чувства брезгливости и, возможно, на нее даже не обращали бы внимания, но за несколько дней знакомства Анна пришла к выводу, что все его отвратительные черты – результат некоего внутреннего злонравия. Широкий улыбчивый рот был одновременно грубым и жестоким. Любая попытка улыбнуться приводила к тому, что лиловые губы кривились и сворачивались трубочкой, как сухой лист, брошенный в огонь. С влиятельными людьми и с теми, кто старше его, Виджей держался подобострастно и умильно, но стоило ему учуять слабость, как он с дикой яростью набрасывался на жертву. Его голос, будто нарочно созданный для лести и заискиваний, в спорах – к примеру, когда они разругались перед самым его отъездом, – переходил в суровый визг разъяренного директора школы. Как многие льстецы, он не подозревал, что его лесть раздражает тех, к кому он пытается подольститься. При знакомстве с Деревянным герцогом Виджей окатил его бурлящим вязким потоком комплиментов, будто вылил на него целую бутылку липкого сиропа. Анна ненароком услышала, как Джордж жаловался Дэвиду: «Твой приятель Виктор привел к нам жуткого типа, который весь вечер рассказывал мне о лепных украшениях в Ричфилде. Наверное, напрашивался, чтобы я взял его гидом». Джордж презрительно хмыкнул, и Дэвид так же презрительно хмыкнул в ответ.

Насмешки привилегированных английских монстров над маленьким индийцем обыкновенно подвигли бы Анну встать на защиту обиженных и угнетенных, однако ее удержало неприкрытое желание Виджея доказать, что и он принадлежит к числу тех самых привилегированных английских монстров. «Ненавижу Калькутту, – с усмешкой заявил он. – Там такие толпы, милочка, такой шум, просто ужас». Он умолк, давая всем оценить беспечное замечание, сделанное английским солдатом перед битвой на Сомме{7}7
  «Ненавижу Калькутту… Там такие толпы, милочка, такой шум, просто ужас»….беспечное замечание, сделанное английским солдатом перед битвой на Сомме. – Высказывание обычно приписывают английскому актеру Эрнесту Фредерику Грэхему Тесигеру (1879–1961), который добровольцем принимал участие в сражениях Первой мировой войны, а в 1915 г., получив ранение, вернулся в Лондон и дал такой ответ на вопрос, как обстоят дела на фронте. Однако же первое упоминание фразы встречается в конце XIX в. в карикатуре Джорджа Дюморье для журнала «Панч», где кавалерийский офицер в джентльменском клубе отвечает на вопрос приятеля о битве при Ватерлоо.


[Закрыть].

Отогнав воспоминания о заискивающем лепете Виджея, Анна толкнула дверь в спальню. Дверь, постоянно застревавшая на выщербленных плитках пола, служила еще одним напоминанием об Элейн, которая отказывалась менять что-либо в доме из опасения лишить его «подлинного духа». Шестиугольная терракотовая плитка поблекла там, где об нее терлась дверь. Анна боялась пролить кофе, поэтому оставила дверь в покое и боком протиснулась в щель, на ходу задев грудью комод.

Анна поставила чашку на круглый мраморный столик на черных металлических ножках, который Элейн раздобыла в каком-то магазинчике в Апте и торжественно приспособила вместо прикроватной тумбочки. Столик был чересчур высоким, поэтому Анна часто вытягивала не ту книгу из стопки, не видя названий. Под руку постоянно и как-то укоризненно попадалась «Жизнь двенадцати цезарей». Дэвид ссудил ей томик еще в начале августа. Анна пролистала пару глав, но то, что книгу порекомендовал Дэвид, отбивало всякое желание ее читать, хотя и следовало бы, особенно перед предстоящим ужином, чтобы, возвращая том, сказать что-нибудь умное. Ей запомнилось лишь то, что Калигула грозил дознаться от жены, хотя бы под пыткой, почему он так ее любит{8}8
  …«Жизнь двенадцати цезарей». ‹…› Калигула грозил дознаться от жены, хотя бы под пыткой, почему он так ее любит. – Гай Светоний Транквилл, «Жизнь двенадцати цезарей», глава 4, «Гай Калигула», параграф 33 (перев. М. Гаспарова): «И не раз он грозился, что ужо дознается от своей милой Цезонии хотя бы под пыткой, почему он так ее любит».


[Закрыть]. Интересно, какое оправдание измыслил себе Дэвид, подумала она.

Она прикурила сигарету, откинулась на груду подушек и подушечек, пригубила кофе и, забавляясь завитками дыма, на миг ощутила, что мысли становятся более глубокими и всеобъемлющими. К несчастью, краткое удовлетворение прервал звук воды, льющейся в спальне Виктора.

Сначала Виктор побреется и утрет остатки пены с лица чистым полотенцем. Потом прилижет волосы, подойдет к лестнице и позовет: «Дорогая!» Немного погодя он повторит восклицание, но уже тоном, говорящим «давай не будем играть в эти глупые игры». Если она и тогда не появится, он крикнет: «Завтрак!»

На днях Анна решила над ним подшутить.

– Спасибо, дорогой, – сказала она.

– За что?

– За то, что приготовил завтрак.

– Какой завтрак?

– Ну, ты же пригласил меня завтракать, и я решила, что завтрак готов.

– Нет, это я готов к завтраку.

И в этот раз Анна почти не ошиблась. В ванной комнате первого этажа Виктор тщательно приглаживал волосы. Как обычно, стоило отложить гребешок, как непокорные кудри, мучившие с детства, снова встопорщились.

У гребешка из слоновой кости не было ручки. Пользоваться им было неудобно, однако он выглядел очень традиционно, как деревянная мисочка с мылом для бритья, которое, к сожалению, давало жиденькую пену, а не густую, как из баллончика. Виктору исполнилось пятьдесят семь, но выглядел он гораздо моложе. О его возрасте свидетельствовали лишь несколько обвисшая кожа у подбородка и вокруг рта, а также глубокие морщины, горизонтально прорезавшие лоб. Зубы были ровными, сильными и чуть желтоватыми. Носу картошкой, хотя и привлекательному, недоставало аэродинамических очертаний. Женщины всегда восхищались светло-серыми глазами, лучившимися на фоне пористой смуглой кожи. Всех обычно удивляло то, что человек, похожий на принарядившегося боксера, говорил быстро, велеречиво и весьма мелодично, слегка пришепетывая.

В розовой пижаме из магазина «Нью энд Лингвуд», в шелковом шлафроке и красных комнатных туфлях, Виктор чувствовал себя почти элегантным. Он вышел из ванной комнаты, пересек скромную спальню с выбеленными стенами и зеленой противокомарной сеткой, пришпиленной к окнам кнопками, и прибыл на кухню, где выжидал удобного момента, чтобы позвать Анну.

Пока он прохлаждался на кухне, приехала Элинор. Размеры «бьюика» не позволяли лавировать по извилистой узкой дорожке, ведущей к дому, поэтому Элинор припарковалась на краю соснового бора у подножья холма. Земля в округе принадлежала не Виктору, а его соседям, Фоберам, которые славились на весь Лакост своим эксцентричным образом жизни. Они возделывали поля мулами, не пользовались электричеством и жили в одной комнате большого обветшавшего особняка, где все остальные помещения были заняты бочками вина, бутылями оливкового масла, мешками с кормом для скота и грудами миндаля и лаванды. После смерти старой мадам Фобер здесь ничего не меняли, потому что и старуха ничего не меняла с тех пор, как полвека тому назад юной невестой вошла в дом и принесла с собой приданое: хрустальную вазу и часы.

Фоберы вызывали у Элинор жгучее любопытство. Их благодатное аскетическое существование представлялось ей витражом в средневековой церкви – виноградник и виноградари с тяжелыми корзинами на согбенных спинах. Однажды в банке «Креди агриколь» она заметила одного из Фоберов; он был угрюм и мрачен, как человек, которому не терпится свернуть шею курице. Тем не менее Элинор нравилось думать, что Фоберам известен некий способ благодатного приобщения к матери-земле, забытый всеми остальными. Разумеется, сама Элинор тоже забыла о благодатной связи с матерью-землей. Наверное, это потому, что она не настоящая американская индианка или что-то в этом роде.

На холм она поднималась медленно. Мысли неслись наперегонки, не двигаясь с места. Она обливалась потом, а возбуждение перемежалось приступами отчаянного страха. Спокойствие оставалось недостижимым: все либо совершалось с невообразимой быстротой, либо становилось невыносимой тяжестью, и к концу предложения приходилось пробираться, как по болоту. В начале лета, когда стрекотали цикады, было гораздо лучше. Стрекот гудел в ушах, будто кровь. Такое внешнее внутреннее ощущение.

У самой вершины холма Элинор остановилась, перевела дух и попыталась вернуть утраченное спокойствие, словно невеста, поправляющая фату перед последним зеркалом на пути к алтарю. Почти сразу же ее покинуло ощущение важности момента, а через несколько шагов задрожали ноги. Мышцы щек дернулись, будто занавес на сцене, а сердце закувыркалось, пытаясь вырваться из груди. Все-таки не надо было глотать столько желтых таблеток за раз. И вообще, что произошло с успокоительными? Они утонули в потоке декседрина. Боже мой, там в кухне Виктор, одетый, как рекламная картинка. Она уверенно и небрежно помахала ему рукой.

Виктор только набрался смелости и решил позвать Анну, но, услышав шаги по гравию, выглянул во двор. Элинор возбужденно подпрыгивала во дворе и махала вытянутыми руками, скрещивая их над головой, как раненый десантник, подающий сигналы вертолету; прямые светлые волосы мотались из стороны в сторону.

Она беззвучно, с преувеличенной четкостью шевеля губами, изобразила слово «привет», будто разговаривала с глухим иностранцем.

– Открыто! – крикнул Виктор.

Какая изумительная жизнерадостность, подумал он и направился к двери.

Анна, ожидавшая крика «Завтрак!», с удивлением услыхала: «Открыто», соскочила с кровати и помчалась на первый этаж здороваться с Элинор.

– Привет! Как дела? А я еще даже не одета.

– А я уже давно проснулась, – сказала Элинор.

– Доброе утро, дорогая. Завари чаю, пожалуйста, – попросил Виктор. – Будешь чай, Элинор?

– Нет, спасибо.

Анна заварила чай и ушла переодеваться, довольная тем, что Элинор приехала пораньше. Хотя, конечно же, возбужденное состояние Элинор и струйки пота на ее густо напудренном лице свидетельствовали о том, что ей не стоит вести машину. Анне надо было под каким-то предлогом сесть за руль самой.

На кухне Элинор, зажав губами сигарету, принялась обшаривать сумочку в поисках зажигалки. Солнечных очков она не снимала, поэтому найти что-нибудь в темном хаосе сумки было тяжело. Среди пяти или шести карамельных пластмассовых баночек с таблетками то и дело попадались пачки сигарет «Плейерс», записная книжка в синем кожаном переплете, карандаши, помада, золотая пудреница, маленькая серебряная фляжка с ликером «Фернет-Бранка» и квитанция из химчистки «Дживс» на Понт-стрит. Пальцы нервно ощупывали вещи в сумочке, но красная пластмассовая зажигалка так и не обнаружилась, хотя она наверняка там была.

– Боже мой, я схожу с ума, – пробормотала Элинор и громко добавила: – Я повезу Анну обедать в Синь.

– В Синь? Не далековато ли?

– Это смотря как ехать, – заявила она вполне серьезно, но прозвучало дурашливо.

– Да уж, – терпеливо улыбнулся Виктор. – Наверняка получится быстро, но все равно дорога дальняя.

– Безусловно, только рейс Николаса прибывает в три, а мы будем проезжать мимо великолепных рощ пробковых дубов… – Как ни странно, ей под руку снова попалась квитанция из химчистки. Наверное, их было несколько. – А еще по дороге есть монастырь, но туда мы вряд ли успеем. И когда мы едем этой дорогой в аэропорт, Патрик всегда просит остановиться в парке аттракционов Дикого Запада. Может, в этот раз мы туда заглянем. – Тьфу ты, сколько ни шарь, одни таблетки. – И впрямь надо с ним туда съездить. А, вот и зажигалка. Кстати, как продвигается твоя книга?

– Понимаешь ли, – насмешливо сказал Виктор, – тема личности весьма обширна.

– Значит, там без Фрейда не обойтись?

Вопрос, заданный не в первый раз, вызывал у Виктора отчаянное желание все-таки взяться за работу, лишь бы больше на него не отвечать.

– Я не рассматриваю эти проблемы с точки зрения психоанализа.

– Ах вот как! – Элинор, прикурив сигарету, приготовилась увлеченно внимать. – А я думала, что это… ну, как это там называется? В общем, что это будет очень психологично. Ведь личность как раз и заключается в уме, правда?

– Я обязательно процитирую твои слова, – пообещал Виктор. – Элинор, а скажи-ка, Николас приезжает со своей четвертой женой? Или с пятой? Я подзабыл.

Нет, бесполезно. Она снова почувствовала себя полной дурой. Она всегда чувствовала себя дурой в обществе Дэвида и его друзей, даже если знала, что дураками были они сами.

– Она ему не жена, – объяснила Элинор. – Он ушел от третьей жены, Джорджины, а на этой еще не женился. Ее зовут Бриджит. Мы, кажется, встречались в Лондоне, но я ее плохо помню.

По лестнице спустилась Анна, в белом хлопчатобумажном платье, как две капли воды похожем на белую ночную сорочку. Виктор с удовлетворением решил, что возраст пока что позволяет Анне носить такие молодежные наряды. Белое платье подчеркивало обманчивую безмятежность ее широкоскулого лица и глубоких черных глаз. Анна легкими шагами вошла на кухню. А вот Элинор напомнила Виктору реплику леди Уишфорт: «Да я вся облезла – как есть облупленная стена!»{9}9
  …реплику леди Уишфорт: «Да я вся облезла – как есть облупленная стена!» – Реплика леди Уишфорт, персонажа пьесы английского драматурга Уильяма Конгрива (1670–1729) «Так поступают в свете» (1700), акт III, сцена 5 (перев. Р. Померанцевой).


[Закрыть]

– Все, я готова, – сказала Анна. – Можно ехать. – И обратилась к Виктору: – Ты не останешься без обеда?

– Ты же знаешь нас, философов. Мы не обращаем внимания на такие пустяки. И потом, я всегда могу сходить в «Кокьер», отведать каре ягненка с беарнским соусом.

– Беарнский соус? К ягненку? – удивилась Анна.

– Разумеется. Тот самый соус, из-за которого бедный герцог де Германт так проголодался, что не нашел времени побеседовать с сомнительной дочерью умирающего Свана{10}10
  …герцог де Германт так проголодался, что не нашел времени побеседовать с сомнительной дочерью умирающего Свана. – Аллюзия на заключительный эпизод романа французского писателя-модерниста Марселя Пруста (1871–1922) «У Германтов» (1920) из цикла «В поисках утраченного времени».


[Закрыть].