Текст книги "Патрик Мелроуз. Книга 1 (сборник)"

– Да, прав, – ответила она.

– Матушка и тетка Элинор, – продолжил Дэвид, словно рассказывая наивному ребенку сказку про Красную Шапочку, – любили приобретать антиквариат, в том числе и антикварных особ. Траченные молью носители древних титулов были заново обиты толстыми пачками долларов, но дело в том, – заключил он с безликой теплотой, не совсем скрывавшей намеренную издевку, – что с людьми нельзя обращаться как с вещами.

– Вот именно, – заявила Бриджит, удивленная своей смелостью.

– Ты со мной согласна? – с внезапным интересом осведомился Дэвид.

– Вот именно, – кивнула Бриджит, исчерпав на время словарный запас.

– А может, антикварные особы хотели, чтобы их приобрели, – предположила Анна.

– В этом никто не сомневается, – сказал Дэвид. – Они наверняка облизывались. А после того как их спасли, неблагодарные мерзавцы посмели взбрыкнуть своими точеными ножками в стиле Людовика Пятнадцатого и начали командовать. Какая наглость!

– Видит бог, – воскликнул Николас, – я бы тоже не отказался от ножек Людовика, они небось горстку шиллингов стоят.

Бриджит растерянно уставилась на Дэвида. Она всем сердцем разделяла его слова о том, что люди – не вещи. И вообще, однажды она укурилась и очень ясно поняла, что все проблемы в мире возникают оттого, что люди относятся друг к другу как к вещам. Мысль была такой большой, что ее было трудно усвоить, но в тот момент Бриджит ею прониклась и сейчас решила, что Дэвид говорит о том же. Бриджит восхищалась Дэвидом еще и потому, что только он мог запугать Николаса. С другой стороны, она понимала, почему Николас его боится.

Анне все опротивело. Как в юности, от скуки хотелось взбунтоваться. Не было сил терпеть поведение Дэвида, который издевался над Элинор, мучил Николаса, затыкал рот Бриджит и унижал Виктора.

– Извини, – сказала она Элинор. – Я ненадолго.

В полутемном коридоре Анна вытащила сигарету из сумочки, прикурила. Огонек спички отразился в зеркалах на стенах; у подножья лестницы на миг сверкнул осколок стекла. Анна нагнулась, подняла осколок кончиком указательного пальца и внезапно почувствовала, что за ней следят. Она подняла взгляд и увидела, что на широкой ступеньке у лестничной площадки сидит расстроенный Патрик во фланелевой пижаме с голубыми слониками.

– Привет, Патрик, – сказала Анна. – Ты чего такой грустный? Не спится?

Он не ответил и не шелохнулся.

– Погоди, я только осколок выброшу, – сказала Анна. – Здесь что-то разбили?

– Это я разбил, – сказал Патрик.

– Я сейчас.

«Врет, – подумал Патрик. – Не вернется».

В вестибюле не было корзины для мусора, и Анна стряхнула крошечный осколок в фарфоровую подставку для зонтиков, из которой торчали экстравагантные трости Дэвида.

Вернувшись к Патрику, Анна уселась на ступеньку рядом с ним.

– Ты порезался? – ласково спросила она, касаясь его руки.

Он отодвинулся и буркнул:

– Оставь меня в покое.

– Давай я маму позову? – предложила Анна.

– Давай.

– Хорошо, я ее сейчас приведу, – сказала Анна.

Войдя в столовую, она услышала, как Николас спрашивает Виктора:

– Вот мы с Дэвидом давно хотели спросить… Локк действительно говорил, что нельзя наказывать того, кто не помнит своих преступлений?{49}49
  Локк действительно говорил, что нельзя наказывать того, кто не помнит своих преступлений? – Весьма вольное толкование аргумента о тождестве личности, выдвинутого английским философом Джоном Локком (1632–1704) в трактате «Опыт о человеческом разумении» (1689), глава 27, «О тождестве и различии»: «Хотя наказание связано с личностью, а личность с сознанием и пьяница, быть может, не сознает того, что он сделал, однако человеческое правосудие наказывает его справедливо, потому что проступок является доказательством против него, а отсутствие сознания не может быть доказательством в его пользу. Но мы, кажется, имеем основание думать, что в великий день, когда откроются тайны всех сердец, никто не будет призван к ответу за то, о чем он ничего не знает, но каждому будет вынесен его приговор сообразно тому, осуждает или снимает с него вину его совесть» (перев. А. Савина).


[Закрыть]

– Да, конечно, – ответил Виктор. – Локк утверждал, что личность основывается на преемственности памяти, а поскольку наказание связано с личностью, то за забытое преступление накажут уже не того человека.

– Так давайте же выпьем за это.

Анна наклонилась к Элинор и прошептала:

– Пойди к Патрику. Он ждет тебя на лестнице.

– Спасибо, – сказала Элинор.

– По-моему, все должно быть иначе, – заявил Дэвид. – Тот, кто помнит свои преступления, обычно наказывает себя сам, а закон должен карать тех, кто безответственно забывает о проступках.

– Вы одобряете смертную казнь? – вмешалась Бриджит.

– Нет, не одобряю, с тех пор как ее перестали устраивать публично, – ответил Дэвид. – В восемнадцатом веке повешение считалось увлекательным событием.

– Да, и для зрителей, и для самого преступника, – добавил Николас.

– В общем, развлечение для всей семьи, как сейчас принято выражаться, – продолжил Дэвид. – Именно этого я все время и добиваюсь. Наверняка прогулка в Тайберн{50}50
  Тайберн – некогда деревушка близ Лондона (теперь часть округа Вестминстер), где с 1196 по 1783 г. проводились казни осужденных преступников.


[Закрыть] облегчала задачу.

Николас захихикал. Бриджит задумалась, что такое Тайберн. Элинор слабо улыбнулась и отодвинула стул.

– Надеюсь, ты нас не покидаешь, любимая, – сказал Дэвид.

– Мне надо… Я сейчас вернусь, – пролепетала Элинор.

– Погоди-ка, я не расслышал. Ты сейчас вернешься?

– Мне надо кое-что сделать.

– Ну иди уже скорее, – учтиво сказал Дэвид. – Без тебя некому поддержать беседу.

Элинор направилась к двери. На пороге столовой появилась Иветта с серебряным кофейником.

– Там Патрик сидит на лестнице, – объяснила Анна. – Он какой-то расстроенный.

Дэвид покосился на удаляющуюся спину Элинор и с нажимом окликнул:

– Любимая! Элинор!

Она обернулась, пытаясь прикусить и без того обкусанный ноготь, – она всегда кусала ногти, когда не курила.

– Да?

– Мы же договорились, что не надо бегать к Патрику всякий раз, когда он ноет.

– Он же недавно упал. Может быть, поранился. Наверное, ему больно.

– В таком случае ему нужен доктор, – серьезно объявил Дэвид и, уперев ладони о стол, собрался вставать.

– Нет-нет, с ним все в порядке, – вмешалась Анна, стараясь задержать Дэвида; все-таки она обещала прислать к Патрику мать, а не отца. – Ему просто хочется ласки.

– Вот видишь, любимая, – сказал Дэвид, – с ним все в порядке. Тут вопрос принципиальный: следует ли поощрять в ребенке жалость к себе или нет? Стоит ли поддаваться эмоциональному шантажу с его стороны? Посиди с нами, давай все обсудим.

Элинор неохотно вернулась на свое место, зная, что последующий разговор ее не убедит, хотя победа останется за Дэвидом.

– Я придерживаюсь мнения, что воспитание – это то, о чем впоследствии ребенок может сказать: «Если я выдержал это, то выдержу все, что угодно».

– Это ненормально, – сказала Анна. – И ты это прекрасно понимаешь.

– Я считаю, что детей надо заставлять раскрыть свой потенциал, но ребенок этого не добьется, если чувствует себя несчастным, – заметил Виктор.

– При чем тут несчастье? – сказал Николас, изумленно раздувая щеки. – Речь о том, что детей нельзя баловать. Наверное, я страшный ретроград, но все, что родители могут сделать для ребенка, – это нанять ему хорошую няню и послать в Итон.

– Няню в Итон послать, что ли? – захихикала Бриджит. – Нет, ну я вообще. А если родится девочка?

Николас укоризненно посмотрел на нее.

– Я так понимаю, ты у нас большой специалист всех посылать, – сказала Анна Николасу.

– В наши дни так рассуждать не принято, – благодушно отозвался Николас, – но, по-моему, не имеет никакого значения, что происходит с человеком в детстве.

– Если перечислять все то, что не имеет никакого значения, то ты в моем списке на первом месте, – сказала Анна.

– Ух ты! – сказал Николас голосом спортивного комментатора. – Американская теннисистка наносит яростный удар слева, но судья на линии его не засчитывает.

– То, что происходило в твоем детстве, уж точно не имело значения, – заявила Бриджит, все еще представляя себе няню во фраке{51}51
  …нанять… няню и послать в Итон. ‹…› …представляя себе няню во фраке. – Имеется в виду Итонский колледж, престижная частная школа для мальчиков, основанная в 1440 г.; традиционная школьная форма итонских учеников – фрачная пара.


[Закрыть]. – Ты же сам рассказывал, что просто делал то, что от тебя ожидалось.

Бриджит почувствовала, как что-то легонько надавило на ее правое бедро, и удивленно взглянула на Дэвида, но тот скептически смотрел вдаль. Ощущение исчезло. Слева от нее Виктор торопливо, но сосредоточенно срезал кожуру с нектарина.

– Да, в детстве со мной ничего особенного не случалось, – ответил Николас, с видимым усилием сдерживая раздражение. – Люди не помнят счастливых времен, зато бережно сохраняют подробные воспоминания о несчастьях. Я помню, как касался щекой бархатного воротника пальто. Как выпрашивал у дедушки монетки, чтобы бросить их в фонтан в «Ритце». Помню огромные газоны. Ведерки и совочки. Ну и все такое.

Бриджит его больше не слушала. К ее колену прижался прохладный металл. Она посмотрела на ноги: Дэвид приподнял подол ее платья и серебряным ножичком водил по ее бедру. Он что, совсем офигел? Насупившись, она уставилась на него. Он, не глядя на нее, еще сильнее надавил ей на кожу.

Виктор, вытирая пальцы салфеткой, отвечал на какой-то вопрос, который Бриджит пропустила мимо ушей. В его голосе звучала скука – вполне объяснимая, потому что он говорил:

– Безусловно, если существенно ослабить психологическую связь и психологическую преемственность, то справедливо будет утверждение, что детство следует вспоминать со снисходительным любопытством, не более того.

Бриджит вспомнила дурацкие фокусы отца и жуткие материнские платья в цветочек, но отнюдь не со снисходительным любопытством.

– Не желаешь ли отведать? – спросил ее Дэвид, беря инжир из вазы на столе. – Они сейчас в самом соку.

– Нет, спасибо, – ответила Бриджит.

Дэвид сжал инжир пальцами и поднес к ее губам.

– Съешь, – сказал он. – Тебе понравится, я знаю.

Бриджит послушно раскрыла рот, надкусила инжир и покраснела, потому что все за столом умолкли и смотрели на нее. Она вытащила инжирину изо рта и попросила у Дэвида нож, чтобы очистить шкурку. Дэвид, восхищенный ее сообразительностью, протянул ей нож.

Элинор, затаив привычный страх, следила за Бриджит. Всякий раз, когда Дэвид подчинял кого-нибудь себе, Элинор вспоминала, что он постоянно проделывает это с ней.

Ее страх коренился в обрывочных воспоминаниях о ночи, когда был зачат Патрик. Она невольно представила дом в Корнуолле на узком мысе – серый, промозглый, будто не на земле, а прямо в Атлантическом океане. Дэвид прижал ее затылком к острому углу мраморного стола, а когда она вырвалась, догнал и ударил под колени. Она повалилась на ступеньки. Он заломил ей руки и изнасиловал. Она возненавидела его – как постороннего, как предателя. Боже мой, как она его презирала! Когда выяснилось, что она беременна, Элинор пообещала остаться, если он больше никогда – никогда! – к ней не прикоснется.

Бриджит уныло жевала инжир. Анна смотрела на нее, задавая себе вопрос, с которым рано или поздно сталкивается любая женщина: проглотить или выплюнуть? Кем лучше представить Бриджит – рабыней в ошейнике у ног восточного владыки или непослушной школьницей, которую заставляют доедать оставленный за обедом яблочный пирог? Внезапно Анна почувствовала, что ее окружают чужие люди.

Николас, на удивление жалкий тип, был одним из тех англичан, которые постоянно говорят глупости, чтобы не прослыть высокопарным, и изрекают пафосные сентенции, чтобы не прослыть глупцом. Они становятся пародиями на самих себя, не озаботившись вначале обрести себя. Дэвид, воображавший себя монстром из Черной лагуны{52}52
  …воображавший себя монстром из Черной лагуны… – Имеется в виду чудовищная амфибия, герой фильма Джека Арнольда «Тварь из черной лагуны» (1954).


[Закрыть], на самом деле был чуть более развитым представителем все той же породы никчемных пустозвонов. Виктор сгорбился над тарелкой с недоеденным нектарином и даже не пытался завести псевдоинтеллектуальную беседу, которой обычно развлекал друзей в гостях. Анна вспомнила, как в начале лета он сказал: «Я провожу свои дни, сомневаясь в сомнениях, но когда речь заходит о сплетнях, то предпочитаю достоверную информацию». С тех самых пор он придерживался только достоверной информации, но сегодня что-то изменилось. Может быть, он действительно решил вернуться к работе.

Даже сокрушенный вид Элинор больше не вызывал сожалений; лишь мысли о Патрике, расстроенном напрасным ожиданием на лестнице, слегка поколебали отчуждение Анны и тем не менее подтолкнули ее к тому же выводу – ей претило общество этих людей, пора было уходить, даже если Виктору будет неловко прощаться так рано. Она взглянула на Виктора, вопросительно подняла брови и указала глазами на дверь. Как ни странно, Виктор не поморщился, а едва заметно кивнул, будто соглашаясь с солонкой или перечницей. Немного погодя Анна сказала Элинор:

– Извини, но нам пора. День был долгий. Наверное, ты тоже устала.

– Да-да, – твердо сказал Виктор. – Я завтра встану пораньше, серьезно возьмусь за работу.

Он встал из-за стола и начал благодарить Элинор и Дэвида, не давая им времени возразить.

Впрочем, Дэвид и не пытался. Лениво поглаживая большим пальцем нераспечатанную сигару, он заявил:

– Вы знаете, где выход. Простите, что не провожаю.

– Никогда не простим, – ответила Анна, но шутка прозвучала слишком серьезно.

Элинор помнила, что в таких ситуациях что-то говорят, но не могла сообразить, что именно. Фразы приходили ей на ум и тут же ускользали, прячась среди других слов, произносить которые не следовало. Самыми ловкими беглецами были скучные выражения, которых не замечают до тех пор, пока они не звучат вслух: «Рада была повидаться… посидите еще немного… как замечательно…»

Виктор тихонько прикрыл за собой дверь в столовую, будто опасаясь потревожить спящего охранника. Он улыбнулся Анне, она улыбнулась в ответ, и оба внезапно осознали, как хорошо, что они уходят. Беззвучно смеясь, они на цыпочках направились по коридору в вестибюль.

– Погоди, я проверю, как там Патрик, – прошептала Анна.

– А почему мы шепчемся? – еле слышно спросил Виктор.

– Не знаю.

Анна посмотрела на лестницу. Там никого не было. Наверное, Патрик устал и ушел спать.

– Он уже спит, – сказала она Виктору.

Они вышли из парадной двери, спустились по широким ступеням к машине. Вокруг луны, примятой тонким облаком, сияло кольцо рассеянного света.

– Только не говори, что я себя плохо вела, – сказала Анна. – Я терпела до тех пор, пока Николас с Дэвидом не стали излагать свои взгляды на воспитание. Если кому-нибудь из их важных приятелей, например Джорджу, взгрустнется и станет одиноко, они тут же полетят в Англию и своими руками будут смешивать мартини и заряжать ружья. А тут единственный сын Дэвида сидит в соседней комнате и чуть не плачет, а они пресекают малейшие попытки его утешить.

– Ты права, – сказал Виктор, открывая дверцу машины. – Надо любыми способами противостоять жестокому обращению или хотя бы отказываться принимать в этом участие.

– Под этой рубашкой из магазина «Нью энд Лингвуд» бьется золотое сердце, – сказала Анна.

«Как, вы уже уходите?» – подумала Элинор. Вот они, нужные слова. Она их вспомнила. Лучше поздно, чем никогда – это еще одно хорошее выражение, только сейчас оно совершенно не подходит. Иногда все происходит слишком поздно. Слишком поздно, как только оно случается. Вот другие знают, что хотят сказать, и знают, что под этим подразумевается, а другие – совсем другие другие – знают, что подразумевают другие, когда что-то говорят. Боже, она совсем пьяна. Сквозь слезы пламя свечей, будто реклама спиртного, щетинилось багровыми шипами света. Увы, она не настолько пьяна, чтобы сдержать невнятные мысли, которые выплескивались в ночь и не давали покоя. Может быть, надо заглянуть к Патрику. Эта… как там ее… тоже сбежала, сразу после того, как ушли Анна с Виктором. Может быть, и Элинор отпустят. А вдруг не отпустят? Нет, это невыносимо, она больше не выдержит унижений. Она осталась сидеть.

– Если перечислять все то, что не имеет никакого значения, то ты в моем списке на первом месте, – повторил Николас и радостно хихикнул. – Нет, Виктор просто восхитителен! Сам изо всех сил старается вести себя прилично, а его подруга даже не задумывается о приличиях.

– Всегда интересно наблюдать за отчаянными метаниями хитрого еврейского сноба, – сказал Дэвид.

– Ты весьма великодушен, приглашая его к себе в дом, – сказал Николас голосом судьи. – Некоторые члены судейской коллегии считают такое великодушие чрезмерным, но я воздержусь от поспешных заявлений, – изрек он, поправляя воображаемый парик. – Английское общество славится своей терпимостью, и в этом его сила. Недавние торгаши и нувориши, вот как Сесилы, за какие-то триста или четыреста лет стали оплотом стабильности{53}53
  Недавние торгаши и нувориши, вот как Сесилы, за какие-то триста или четыреста лет стали оплотом стабильности. – Сесилы – знатный английский род с валлийскими корнями, берущий начало от Дэвида Сесила, вельможи в правление Генриха VIII, для потомков которого впоследствии были созданы титулы маркиза Солсбери (XVIII в.) и маркиза Эксетера (начало XIX в.).


[Закрыть]. Тем не менее любые принципы, сами по себе достойные всяческих похвал, очень легко извратить. Только вы вправе решать, до какой степени пострадала щедрость и открытость того, что пресса именует «истеблишментом», оскверненная присутствием этого опасного вольнодумца сомнительных семитских кровей.

Дэвид ухмыльнулся. Ему хотелось развлечений. В конце концов, с ужасами обыденной жизни можно было смириться лишь потому, что она предоставляла почти неограниченные возможности измываться над окружающими. Сейчас надо только избавиться от Элинор, которая и без того дергалась, как перевернутая на спину букашка, взять бутылку коньяка и обсудить с Николасом последние скандальные новости. Все складывалось превосходно.

– Пойдем в гостиную, – предложил он.

– Пойдем, – с готовностью согласился Николас; он понял, что заслужил прощение Дэвида, и не желал ставить себя под угрозу, обратив внимание на Элинор. Он встал, допил вино и вышел за Дэвидом в гостиную.

Элинор замерла на стуле, не веря своему счастью: ее оставили в покое. Она представила, как утешает Патрика, но так и не поднялась из-за стола, уставленного грязной посудой. Дверь открылась, и Элинор вздрогнула.

– Oh, pardon, madame, je ne savais pas que vous étiez toujours là[13]13
  Простите, мадам, я не знала, что вы еще здесь (фр.).


[Закрыть], – сказала Иветта.

– Non, non, je vais justement partir[14]14
  Нет-нет, я уже ухожу (фр.).


[Закрыть], – извинилась Элинор.

Она вышла на кухню, поднялась по черной лестнице, чтобы не сталкиваться с Николасом и Дэвидом, на цыпочках прокралась по коридору к лестнице посмотреть, не ждет ли ее Патрик. Его уже не было. Сообразив, что он ушел спать, она не обрадовалась, а огорчилась, что не утешила его раньше.

Элинор осторожно открыла дверь в спальню Патрика, вздрогнула, когда заскрипели петли. Патрик спал. Она не стала его тревожить и тихонько вышла из комнаты.

Патрик не спал. Сердце тревожно билось. Он знал, что это мама, но она пришла слишком поздно. Он больше не будет ее звать. Когда он сидел на ступеньках, дверь в коридор открылась. Он подумал, что это мама, но спрятался, потому что это мог быть отец. Только это была не мама, а та тетка, которая ему соврала. Все обращались к нему по имени, но не знали, кто он такой. В один прекрасный день он будет играть в футбол головами своих врагов.

Да что он о себе воображает? Какого черта он тыкал ножом ей под юбку? Бриджит представила, как душит Дэвида, как впивается пальцами ему в горло. А потом почему-то вообразила, что упала к нему на колени и ткнулась в его громадный стояк.

– Фу, гадость какая, – сказала она.

Вообще-то, Дэвид крутой. Мерзкий, но крутой. А Николас – жалкий слизняк. А все остальные – зануды. И как после этого оставаться в этом чертовом доме?

Бриджит решила свернуть косячок, чтобы успокоить нервы. Она открыла чемодан, вытащила полиэтиленовый пакетик из запасной пары ковбойских сапог. В пакетике была темно-зеленая травка, из которой Бриджит уже вытряхнула семена и стебли, и пакетик оранжевой папиросной бумаги «Ризла». Бриджит уселась за нелепый готический столик, втиснутый между двух эркерных окон спальни. Стопки писчей бумаги с вензелями лежали в самом большом ящичке в виде высокой арки, а с обеих сторон от нее, в арках поменьше, хранились конверты. Откинутую столешницу занимал черный кожаный бювар с промокательной бумагой. Бриджит свернула косячок над бюваром и осторожно стряхнула упавшие травинки обратно в пакетик.

Выключив свет, чтобы создать более интимную атмосферу, Бриджит уселась на полукруглый подоконник и закурила. Над редкими облаками взошла луна, на террасу упали темные тени. Бриджит глубоко затянулась, задержала завиток дыма в легких и поглядела на крону инжира; в лунном свете листья казались вырезанными из старой жести. Бриджит медленно выдохнула дым сквозь противокомарную сетку и услышала, как под окном открылась дверь.

– Почему блейзеры так вульгарны? – спросил Николас.

– Потому что их носят жуткие типы, вот как он, – ответил Дэвид.

Боже, и как им не надоело поднимать людей на смех, подумала Бриджит. Во всяком случае тех, с кем она не знакома. Или с этим типом она знакома? Бриджит пристыженно вспомнила, что ее отец тоже носит блейзеры. Может быть, они смеются над ней? Она замерла, боясь вздохнуть. Теперь она видела их обоих, с сигарами в зубах. Они прогуливались по террасе, голоса удалялись, а потом и вовсе стихли. Бриджит сделала еще одну затяжку; косячок почти погас, но она его снова раскурила. Наверняка эти гады ее обсуждают. А может, она так думает, потому что укурилась. Вообще-то, она укурилась. И все равно так думает. Бриджит улыбнулась. Жалко, что не с кем подурачиться. Она лизнула палец, поднесла его к той стороне косячка, которая тлела слишком быстро. Николас и Дэвид возвращались к дому, продолжая разговор.

– А на это я могу ответить только словами Кройдена, – сказал Николас, – которых, между прочим, на поминках никто не вспомнил. Когда его заметили выходящим из пресловутого общественного туалета в Хэкни, – Николас повысил голос на октаву, – он заявил: «Я следую за красотой, куда бы она меня ни заводила, даже в самые неприглядные места».

– Неплохое правило, – сказал Дэвид, – только слишком претенциозно сформулировано.

12

Домой Анна вернулась в хорошем настроении. Она уселась на коричневый диван, скинула туфли и закурила.

– Всем известно, что у тебя прекрасный ум, – сказала она Виктору, – но меня больше интересует твое не особо известное тело.

Виктор с нервным смешком налил себе виски.

– Репутация – это далеко не все.

– Иди сюда, – мягко позвала Анна.

– Тебе налить?

Анна помотала головой, глядя, как Виктор опускает кубики льда в бокал.

Он подошел к дивану и сел рядом, добродушно улыбаясь.

Она наклонилась его поцеловать, а он вытащил лед из бокала и с неожиданной ловкостью бросил его прямо в вырез ее платья.

Анна ахнула:

– Какая прохлада, просто восхитительно. И мокро, – добавила она, изогнулась, и ледышка скользнула ниже под черное платье.

Виктор запустил руку под платье, извлек кубик льда, положил в рот, обсосал и снова опустил в бокал.

– Я решил, что тебе нужно остыть, – сказал он, обхватив ладонями ее колени.

– Боже мой, – сказала Анна с тягучим выговором уроженки южных штатов, – ваша внешность так обманчива. Вы страстный мужчина.

Задрав ногу на диван, Анна запустила пальцы в густые кудри Виктора и нежно притянула его голову к напряженно приподнятому бедру. Виктор поцеловал белую хлопчатобумажную ткань трусиков и чуть прикусил ее, будто ловил губами виноградину.

Элинор не спалось. Она накинула шелковое кимоно и ушла к машине. В салоне «бьюика», обитом белой кожей, Элинор вытащила пачку сигарет «Плейерс», достала из-под водительского сиденья бутылку коньяка и ощутила странное возбуждение. Услышав, что на «Радио Монте-Карло» исполняют ее любимую арию «Богат я только нуждою» из «Порги и Бесс»{54}54
  «Порги и Бесс» – опера американского композитора Джорджа Гершвина, основанная на джазовых и фольклорных мотивах; впервые поставлена в 1935 г.


[Закрыть], Элинор почувствовала себя совершенно счастливой. Она безмолвно повторяла слова и качала головой из стороны в сторону, почти в такт музыке.

Когда из дома, залитого лунным светом, вышла Бриджит, неуклюже волоча чемодан, Элинор решила, что ей привиделось. Что еще за фокусы? Впрочем, все было и так ясно. Девчонка собралась уезжать. Очевидная простота ее поступка привела Элинор в ужас. Сама она долгие годы мечтала прорыть туннель под сторожкой и сейчас с изумлением смотрела, как гостья выходит за распахнутые ворота и бредет по подъездной дорожке, как свободный человек.

Бриджит перехватила чемодан поудобнее, не зная, поместится ли он на мотоцикл Барри. Вся эта затея была до ужаса дурацкой. Николас, как обычно, храпел, словно старый боров с хронической простудой. Бриджит решила оставить чемодан в конце подъездной дорожки и вернуться за ним, когда они с Барри встретятся. Чемодан бил по коленям. Зов дороги звучит гораздо тише, если берешь с собой багаж.

В половине третьего у деревенской церквушки, пообещал Барри в телефонном разговоре. Бриджит опустила чемодан в куст розмарина и капризно вздохнула, уверяя себя, что ей ни капельки не страшно, просто она волнуется. Вдруг в деревне нет церкви? А если чемодан украдут? И вообще, далеко ли эта самая деревня? Боже мой, как сложно жить. Она однажды сбежала из дома – ей было лет девять, – но передумала и вернулась из страха перед родителями: мало ли что они скажут, пока ее нет.

По обеим сторонам узкой дороги, сбегающей с холма, стеной высились сосны. Тени сгущались, лунный свет уже не проникал сквозь кроны. Легкий ветерок колыхал ветви высоких деревьев. Бриджит испуганно остановилась. Если подумать, с Барри не так уж и весело. Договорившись о встрече, он сказал на прощанье: «Не придешь – значит зануда». Сначала Бриджит так хотела сбежать от Николаса и Мелроузов, что забыла о своем раздражении, и только теперь поняла, как он ее раздражает.

Элинор задумалась, не сходить ли еще за бутылкой коньяка (коньяк бодрил, поэтому его хорошо было пить в машине) или выпить виски в спальне. Так или иначе, придется возвращаться в дом. Она только собралась открыть дверцу «бьюика», как снова увидела Бриджит, которая теперь тащила чемодан к дому. Элинор равнодушно и невозмутимо смотрела на нее. Ее уже ничто не удивляло. Может быть, Бриджит проделывала это каждый вечер – вместо зарядки. А может быть, ее куда-нибудь подвезти? Нет, Элинор больше нравилось пассивно наблюдать и ни во что не вмешиваться. Лишь бы Бриджит побыстрее вернулась в дом.

Бриджит показалось, что она слышит радио, но шорох листьев заглушил звук. Ей было стыдно за свою выходку. Вдобавок руки просто отваливались. Ну, ничего страшного, она им всем показала, что ли. Вроде бы. Она отворила дверь. Скрипнули петли. К счастью, Николас спал, как слон, одурманенный снотворным, и ничего не слышал. А вдруг она разбудила Дэвида? Прикольно. Она осторожно прикрыла скрипучую дверь и, крадясь по коридору, услышала какой-то стон и вскрик, будто от боли.

Дэвид проснулся с криком ужаса. Какого черта говорят «это всего лишь сон»? Его сны изматывали и расчленяли, обнажали глубинные слои бессонницы, словно бы заманивая его в дрему, но не давая по-настоящему отдохнуть. Сегодня ему снилось, что он калека в афинском аэропорту. Руки и ноги скрючило, как виноградные лозы, трясущаяся голова раскачивалась из стороны в сторону, а он пытался продвинуться вперед, хлеща себя по щекам злобными ладонями. В зале ожидания аэропорта собрались знакомые: бармен из «Централя» в Лакосте, Джордж, Бриджит, люди, встреченные на бесчисленных лондонских вечеринках. Все разговаривали или читали. Он ковылял по залу, подворачивая ногу, пытаясь сказать: «Привет, это я, Дэвид Мелроуз, надеюсь, вас не обманывает эта нелепая личина», но изо рта вырывались только стоны, а потом отчаянное поскуливание. Он неуклюже разбрасывал листочки с рекламой жареных орешков, замечал смущение или притворное равнодушие на лицах окружающих и услышал, как Джордж сказал приятелю: «Какой жуткий тип».

Дэвид включил свет, потянулся за томиком Сертиза и задумался, что запомнит Патрик. Разумеется, воспоминания всегда можно подавить, но у самого Дэвида это не получалось. Надо бы не допустить повторения, не поддаваться своим порывам, больше так не делать, не испытывать судьбу. Он улыбнулся собственной дерзости.

Патрик не проснулся, хотя почувствовал, как игла вонзается под лопатку и протыкает грудь. Суровая нитка сшивала легкие, как старый мешок. Патрик задыхался. Над лицом роем ос трепетал и метался страх.

Овчарка гналась за Патриком по лесу. Он бежал по шелестящей желтой листве, делая громадные шаги. Собака приближалась, вот-вот схватит, но Патрик начал складывать числа вслух, и в самый последний миг его тело поднялось над землей высоко-высоко, а верхушки деревьев стали похожими на водоросли за бортом лодки. Он знал, что засыпать нельзя. Он больше никогда не уснет. Далеко внизу овчарка остановилась, взрывая палую листву, и сжала в зубах сухую ветку.