Текст книги "Дневник лабуха длиною в жизнь"

Любовь и свинья

Закончились десять счастливых дней, и девятого января я прибыл на службу. За эти десять дней мама нашла момент и поведала мне, что Ира приходит поздно с занятий, и что от нее постоянно разит алкоголем. Я как мог защищал Иру, ее же просил не пить часто.

– Успела нажаловаться! – раздраженно бросила жена перед моим уходом.

С тяжелым сердцем я вернулся на службу. Утром следующего дня заступил на вахту. Мама приготовила для ребят вафельный торт и всякие коржики. Я припрятал бутылку водки и литровую банку салата оливье для солдат. Бутылку коньяка вручил лейтенанту Точильному.

Прошло недели три. Снежку поднасыпало. Зона грязной шлюхой разлеглась на белоснежной постели поля. До ближайшего жилья километра полтора. Я стоял на вышке. Одиннадцать вечера. Морозно. Мне в овчинном теплом полушубке тепло. Оставалось час до смены караула, как вдруг услышал свое имя. Подумал, что показалось. Слышу опять:

– Э-э-эдик!

Явно Ирин голос. Повернулся на звук – и впрямь Ира. Стоит по щиколотки в снегу за вторым рядом колючей проволоки и машет мне рукой.

– Ира-а, – крикнул ей, – что случилось, почему ты здесь так по-оздно?!

– Мама выгнала из дому!

– Ка-ак выгнала?

– Про-осто выгнала!

Я оцепенел. «Что же могло такое произойти, чтобы мама на ночь глядя выгнала Иру? Что же мне делать? Ведь в моей ситуации я ничем не могу помочь!»

– Ира-а!

– Что-о?

– Я через час освобожусь!

– Хорошо-о, я подожду-у!

Где же она будет ждать, в такой холод, в своем маленьком пальтишке?

– Ира-а!

– Что-о?

– Пойди к нам в казарму. Я думаю, что лейтенант пустит тебя. Там подожде-ешь!

– Хорошо-о!

Лейтенант Точильный пустил ее в красный уголок. Там было тепло.

Через час меня сменили.

– Я так понимаю, у вас там дома не все в порядке, – с сочувствием, понимающе произнес лейтенант. – Можешь здесь поговорить с женой.

– Спасибо большое, товарищ лейтенант!

Лейтенант вышел, тихо прикрыв за собой дверь. Солдаты спали.

Ира рассказала мне о том, что она пришла с занятий и решила принять ванну. Ванной комнаты как таковой у нас не было. В проходной комнатке, где стоял наш с Ирой диван, года три тому поставили ванну и газовую колонку, которая пыхтела, как паровозная топка. Загородили ванну фанерной складывающейся дверью. Ира налила воду, легла, расслабилась и… уснула, забыв закрутить кран. Родители смотрели у себя телевизор. Мама увидела, как из-под двери в ее комнату течет вода, стала стучать Ире в перегородку. Ира со сна не поняла, что происходит, и вместо того, чтобы попытаться успокоить мать, стала огрызаться. Кончилось это тем, что мама сказала ей: «Пошла вон!» Ира ушла, сильно хлопнув дверью так, что посыпалась штукатурка.

– Я же не хотела этого… так получилось, – всхлипывала она у меня на груди.

– Конечно, ты не хотела, – гладил я ее успокаивая, – просто тебе не надо было спорить.

– Но она так кричала, как будто начался всемирный потоп.

Я заглянул ей в глаза и улыбнулся. Она улыбнулась в ответ, и мы рассмеялись.

– Встречалась ли ты с Драником?

– Да… Мы виделись пару раз… Смотрели одну комнату… Пока ничего.

– Что делать будем?

– Не знаю, – пискнула у меня на груди согревшаяся мышка.

– Ты должна вернуться домой и извиниться.

Ира молчала, притих и я. В дверь тихонько постучали, и вошел лейтенант.

– Я тут вот что подумал. У тебя есть еще пару часов, и если вы хотите побыть вдвоем, есть такая возможность.

Мы во все глаза смотрели на него.

– В общем, так, – обращаясь ко мне, переминаясь с ноги на ногу, – ты видел там недалеко от забора сарайчик? Так это свинарник. При нем находится рядовой Степан. Дашь ему пачку сигарет, и он уйдет на час-полтора. Условия не из лучших, но…

– Да, конечно, спасибо вам большое! – оживленно поблагодарил я. – Пойдем? – посмотрел на Иру.

Она молча кивнула.

– Скажешь Степану, что я разрешил.

– Спасибо, товарищ лейтенант.

– Ладно, идите.

Мы быстро вышли.

– Классный у нас лейтенант, правда?

– Да.

Сарайчик был разделен небольшими перегородками на три части. В одной должны были быть мама свинья с поросятами, в другой хрюкал басом огромного размера папа пацюк (хряк). Жены его и детей не было – их на праздники съело полковое начальство. Третья часть сарайчика была для Степана. Степан был рад пачке сигарет, сказал только, чтоб я свистнул, когда буду уходить.

В сарайчике было тепло. В углу топилась маленькая «буржуйка». На нарах лежало несколько старых бушлатов, поверх я положил свою овчину. Нам было хорошо и совсем не холодно. Свинтус время от времени своими глазками-угольками бесстыже посматривал на нас – по-моему, он хитро улыбался.

Через полтора часа я свистнул Степану. Проводив Иру до дороги, я долго смотрел ей вслед. Она обещала извиниться перед мамой. Была поздняя звездная зимняя ночь. Ей еще идти почти два километра до троллейбуса и минут тридцать ехать. Все – скрылась за поворотом. Мне заступать на вышку.

Вот уже три недели Ира не приходила. Я не обижался, понимая, что ей нелегко дома, да и тащиться ко мне в такую даль… Скоро конец февраля. Сынишке будет годик. В службу я уже, в общем-то, втянулся. Ребята показали, как можно на вышке присесть, отдохнуть от стояния. Ракетницу, из которой обязан стрельнуть вверх в случае побега, нужно было примостить на «магазин», а автомат поставить на приклад. Получался стульчик – можно было сесть, не теряя обзора. У меня был небольшой приемничек «Selga», который я прятал под полушубок и ночами на вышке кайфовал. Польша часто передавала джаз. Главное, вовремя крикнуть смене караула: «Стой! Кто идет?! Пароль!»

Настроения не было. Как-то в свободный от вышки день лейтенант спросил, чего это я хожу с постной рожей. Я ответил, что думаю о ситуации в доме, и что через несколько дней сынишке исполнится годик.

– Не вешай нос, все будет хорошо! – подбодрил лейтенант.

В ближайшее воскресенье сидел в красном уголке, уставившись невидящим взглядом в книгу. Зашел лейтенант Точильный:

– Рядовой Шик, зайди ко мне!

– Есть зайти!

Явился к Точильному, козырнул, доложил.

– Значит, так, говорит лейтенант. – Даю тебе увольнительную, сходи домой и чтоб вернулся к отбою!

Это было так неожиданно и так кстати.

– Есть вернуться к отбою! – воскликнул я. – Спасибо вам большое, товарищ лейтенант!

Хорошим мужиком был наш лейтенант! Преисполненный благодарностью, сделал бы для него все, чего бы он ни попросил.

Неотправленное письмо

Жизнь моя могла бы сложиться иначе, если бы в этот день лейтенант не отпустил домой… Снег весело звенел под сапогами. Троллейбус подъезжал к конечной остановке. Легко одолев последние пятьсот метров, вскочил в него, сел на пустое заднее сиденье и уставился в окно. Постоянная тревога из-за непредсказуемой ситуации дома сосала под ложечкой и не давала покоя. Я не знал, радоваться мне, что служу в городе, в котором живу, или было бы лучше, если бы я служил за несколько тысяч километров от дома.

Пришел вовремя. Мама жарила мои любимые котлеты.

– Ой, Эдинька! – обрадовалась она.

– Меня отпустили на целый день, чтобы мог с вами отпраздновать Виталика день рождения, – доложил я.

Всех облобызав, я переоделся в гражданское. Папа разложил на столе разобранный на много частей саксофон для смазки и мелкого ремонта. Лёня занимался на рояле. Виталька на полу играл с игрушками. Ира молча стояла у окна. Она была какой-то непонятно спокойной. Я спросил, все ли хорошо. Она серьезным, уравновешенным голосом ответила:

– Да, все хорошо.

Я же почуял, что не все хорошо.

– Гриша! – раздалось мамино сопрано. – Быстренько убирай все со стола и иди ко мне!

Папа быстро убрал саксофон.

– Уже иду.

Я сел с Лёней за рояль, и мы в четыре руки побрынькали какие-то песенки. Ира танцевала с сынишкой. Отец носил котлеты, картошку, селедку, открыл банку помидоров домашнего засола. Стол получился на славу. Зашла мама, как всегда, опрятная, с подкрашенными губами.

– Гриша, по-моему, у нас должна быть бутылка вина?

– Есть, уже достаю!

Отец разлил по рюмочкам вино.

– Давайте выпьем за Виталеньку! Чтобы он был здоровенький и приносил нам много радости! И чтобы я дожила до его свадьбы! – произнесла тост мама.

Посидели. Поговорили. Ира участия в разговоре не принимала. Я видел – с Ирой что-то происходит. Она встала из-за стола, вышла в туалет и вскоре вернулась. Я заметил бледность в лице и какую-то растерянность в глазах.

Мне тоже захотелось в туалет, и я зашел сразу после нее.

В унитазе плавало разорванное на мелкие кусочки письмо. Ира забыла спустить воду… Вода была чистая. Ира, будучи не в себе, просто забыла об этом. С минуту я смотрел в унитаз… затем выудил клочочки, вытащил из висевшей тут же сумки кусок газеты, завернул в него обрывки письма и сунул в карман.

Мама поставила чай с печеньем.

– Мама, мы пойдем пройдемся. Хорошо?

– Идите, – не очень дружелюбно бросила мать.

В этот день мы не пошли в кино. Гуляли по центру. Было прохладно и сыро. Из-под колес машин талый, грязный снег летел на тротуары, под ноги. Наконец я спросил Иру, виделась ли она с Игорем и как продвигаются поиски квартиры.

– Не виделись давно и с квартирой тоже – ничего! – раздраженно ответила Ира.

Мой улов из унитаза жег карман. Я должен был знать, что в письме и от кого оно. Вскоре мы вернулись домой, мне хотелось поиграть с Виталиком. Пока играл с сынишкой, улучил момент и спер мамин пинцет для выщипывания бровей. Начал собираться на службу я немного раньше, чем нужно было. Взял баян и схватил первые попавшие в руки ноты – я уже знал, для какой цели. Ира проводила меня до троллейбусной остановки. Шли в неуютном молчании. Прощальный поцелуй на остановке был каким-то не таким, как обычно. Ира все время была задумчивой и отводила глаза в сторону.

– Ира, скажи мне, что произошло? – спросил я тихо.

– Ничего нового. Все то же. Иди, не успеешь.

Мы еще раз обнялись, и я заскочил в троллейбус.

Интуиция не обещала ничего хорошего. Увидев меня с баяном, лейтенант обрадовался:

– Молодец, рядовой Шик, что привез баян!

– Так-так! – добавил сержант. – Будемо спиваты!

– Для этого и привез, сам соскучился, – ответил я.

– Ты знаешь, что тебе заступать в шесть?! – спросил лейтенант.

– Знаю.

– Можешь идти спать сейчас.

– Спасибо, товарищ лейтенант. У вас есть канцелярский клей?

– Есть, зачем тебе?

– Ноты слегка порвались, хотел бы заклеить.

– Идем, дам.

– Товарищ лейтенант, могу я в каптерке склеивать ноты – там есть маленький столик, и мне будет удобно разложить их на нем.

– Нет проблем.

– Спасибо большое!

Измена!

В небольшой каптерке без окна находилось все необходимое для поддержания чистоты в казарме. На длинном шнуре над маленьким столиком висела лампа. С внутренней стороны дверь закрывалась на маленький крючок. Достав из кармана сверток, я разложил на столике разорванное на мелкие кусочки письмо. Положил рядом мамин пинцетик, спички. Достал ноты, прихваченные из дому, на которых собирался раскладывать головоломку. Это были «Цыганские напевы».

«Письмо! От кого оно? Почему Ира расправилась с ним?»

Тупо уставился на клочки. В сердце закрался неприятный холодок. Тряхнув головой, я вышел из оцепенения, глаза сфокусировались на клочочках письма. Предстоит нелегкая задачка – собрать эту загадку, этот секрет и узнать приговор! Окуная спички в клей, я смазывал те кусочки, что уже сложились в предложения. Увлекся работой, руки не дрожали. Хорошо, что письмо написано на одном листке и не очень длинное. В казарме тихо. Иногда во сне покашливали солдаты. Я вспотел от напряжения и от нехватки воздуха в каптерке. Пять утра – в шесть на вышку.

Письмо было адресовано не ей – это она писала Игорю Дранику! Решила не посылать и порвала. Если бы лейтенант не отпустил домой, то кто-нибудь спустил бы воду и все пошло бы по-другому!

Жена писала, что он стал к ней равнодушен, стал реже ее видеть, ей скучно без него и плохо.

Меня пробила дрожь. Начали подрагивать руки. Сердце сжалось. «Не может быть! Ира, моя Ира была с другим?! Они наверняка целовались! Он ее ласкал! Она его ласкала и отдалась ему – этому уроду! Нет, нет, не может быть! Не может! А ведь он мой хороший товарищ! Что делать?! Как жить?!»

Сержант заорал:

– Подъе-е-ем!

Глубоко вздохнув, я быстро все спрятал в чехол баяна. В шесть заступил на пост. Закурил. Потом вторую, за ней третью. Меня подташнивало, то ли от усталости, то ли от сигарет, а может, и нервишки разыгрались. Соорудил себе стульчик из автомата. Сел. Внезапно накатила глухая тоска и стало познабливать.

Я обвел взглядом серую, несчастную, грязную зону. Дышать стало тяжело. Стал ходить по вышке. Восемь шагов. По два шага у каждой из сторон. Походил минут десять, делая глубокие вдохи и выдохи. Как будто полегчало. Воображение подкидывало картины их объятий, поцелуев и всего остального. Разболелась голова. Мне еще три часа стоять – быстрей бы обнять подушку! Нужно успокоиться. Опять сел на автомат. «Как же мне теперь жить? Я так не могу, не хочу! Мне так больно! Как она могла?! Моя Ира, как ты могла?! Я не хочу жить!» Я встал и внимательно, как будто видел впервые, посмотрел на автомат.

Ну что же, это выход! Будет быстро и не больно. Приоткрыл рот. Вставил дуло. Холодный метал коснулся зубов. В мозгу прокручивалась картина моих похорон. Ира идет за гробом, громко плачет и кричит: «Я во всем виновата! Я! Я!» Идет вдоль выстроенных в шеренгу моих и ее родственников, друзей и знакомых. Каждый карающим перстом тычет в нее… Она медленно растворяется в белом мареве…

Мокрый туман застлал глаза. Капнуло на дуло автомата. И вдруг где-то глубоко во мне шевельнулась и стала постепенно разрастаться ярость: «Почему я должен убивать себя?! Убью их! Обоих! Убью, отсижу, а их не будет! Визуально, что такое зона, уже имею понятие. Надо обдумать варианты отмщения».

Вытащил дуло изо рта. Закурил. В груди давило. Сделав несколько глубоких вздохов, я достал из штанины припрятанную «Selga». Пробежали четыре несчастных часа. В караульной ребята укладывались поспать на три часа и пятьдесят пять минут. Я бросил свой полушубок на кровать, рядом поставил автомат и стал разуваться.

– Эй ты, салага! Да, да, ты! – указывая указательным пальцем в моем направлении, рявкнул «старик» родом из Восточной Украины.

– Ты это мне?! – я поднялся, понимая, к чему это.

Недавно один молодой «принимал присягу». Били его по голой заднице длинной железной лопаткой для переворачивания котлет. До крови.

– Да, салага! Ты! Снимай штаны! – с угрозой двинулся ко мне солдат.

Не самый удачный момент для принятия мною присяги.

Сделав шаг к автомату, я с угрюмым предупреждением произнес:

– Если ты, сука, е… твой рот, подойдешь! Убью!

Боюсь, что в эту ночь – убил бы. К счастью, кто-то из ребят сказал:

– Да х… с ним! Оставь его, дай поспать!

Внутренняя дрожь не давала заснуть. Слушал разговоры солдат.

– Слыхали, ребята, один зек прибил свой х… большим гвоздем к табуретке? – сказал кто-то.

– Шо он, дурной?!

– Да не-е, хочет попасть в больницу отдохнуть.

– Тут один, – начал кто-то, – по этой же причине полгода тому сожрал кровать!

– Да шо ты гонишь, – раздался голос, – как можно сожрать кровать?

– Очень просто. Он разобрал сетку, на которой лежит матрас, на мелкие части и проглотил.

– Шо кровать, – подхватил следующий, – тут один отрезал от бушлата железные пуговицы и пришил их себе на голую грудь, в два ряда.

Под эти разговоры я забылся сном.

Весь март я не ходил домой. Ира тоже не приходила. Иногда вечерами играл на баяне. Ребята пели. Особенно старался Иван, огромный детина под два метра ростом. Не Иван, а полтора Ивана. Служил он помощником поварихи. Небольшой пристройкой к казарме прилепилась кухня и столовая. Там он и находился целый день. Поговаривали, что спит с поварихой, женщиной лет этак под пятьдесят пять, а то и больше. Вылитая Баба Яга. Добродушный, флегматичный, как, впрочем, многие крупные люди, Иван усаживался рядом.

– Ну шо, Эдуард, давай «Ничь яка мисячна».

Орал он громко, нечисто и был очень доволен собой.

Я обдумывал варианты мести: «Игорь будет первый. Подожду его у брамы и засажу нож в бочину». Прокрутился черно-белый фильмец с этим эпизодом. От эпизода стало жутковато. Не мог я первым кому-либо причинить физическую боль, хоть и поучал Вовка Борчанов: «Всегда бей первый, а то шанса может не быть». А тут засадить нож, да еще в бочину! «С Ирой будет гораздо сложней. Нам нужно объясниться, я должен услышать ее слова. Конечно же, будут слезы. Что мне делать с ней? Зарезать – не могу! Устроить отелловский номер – не хочу!» Подавленные эмоции продолжали истязать душу, ввергая в уныние. Самоистязания вконец извели меня. Я стал раздражителен, что не свойственно мне. «Спрошу у нее, что мне с ней делать?»

Служба шла своим чередом: сутки на вышке, сутки различных занятий, стрельба, иногда рытье окопов, обязательный политчас.

Апрель. Теплело. Там и сям вокруг зоны между холмиками грязного снега черными нотами копошились вороны. Лейтенант объявил, что мы завтра идем на поле учиться рыть окопы из позиции лежа. Утром сержант уложил нас по полю, каждого с саперной лопатой, и скомандовал:

– Начинай!

Рядом со мной лежал сельский паренек Петро – копал, как крот. Стало моросить. Я ковырял мокрую землю. По лицу текло. Сержант с лейтенантом курили поодаль.

– Петро! – позвал я тихо.

– Чого?

– Слухай! Я дам тоби пачку «Авроры», а ты лягай на мое мисце и копай дали. Ну шо?

Петро долго не думал:

– Давай! Повзы на мое мисце!

Быстренько переползли. Можно расслабиться и закурить. Многим еще копать да копать, я пока подумаю.

Военный оркестр

Через несколько дней к нам приехал капитан Сокол и сообщил, что дальнейшее прохождение службы я буду проходить при полковом оркестре. Меня перевели на улицу Пушкинскую в духовой оркестр, находившийся в одном здании со штабом полка. Там же была рота обеспечения и взвод связистов. В мои обязанности входило играть на альте и заодно заниматься художественной самодеятельностью полка. Три трамвайных остановки от дома! Мечта!

Оркестром, состоящим из сверхсрочников, руководил майор Глазунов. В мои внемузыкальные обязанности входило мытье полов в оркестровой, в коридоре, в кабинете майора и натирание их мастикой. В оркестровой стояла двухъярусная кровать. Внизу спал бесквартирный сверхсрочник по фамилии Ших, он играл на большом барабане.

Мне бы радоваться, что больше на вышке не стоять, окопы не рыть, до дома близко – да в сердце грусть затаилась. Сцена их объятий не раз прокручивалась перед моим внутренним взором.

Предстоял первомайский концерт, надо было поработать. Служил со мной еще один мой хороший товарищ Игорь Жыхович, все его знали как Марата, и, как многие мои украинские друзья, рос он без отца. Марат не играл с нами в футбол, а серьезно занимался в кружке народного танца, и из него вышел хороший танцор. Был у него очень впечатляющий сольный выход «присядка» (на Украине «ползунец»). В положении «приседание» он поочередно в быстром темпе выкидывал перед собой ноги. Во время исполнения номера ему ставили на голову стакан с водой, и Марат умудрялся не пролить ни грамма! С этим номером он всегда снимал аплодисменты. Хор, пара певцов, инструментальный квартет, Марат подготовил сольный танец – концерт удался.

Довольный капитан Сокол попросил майора Глазунова отпустить меня на пару часов к семье. Майор дал увольнительную до отбоя, напомнил, чтоб не забыл помыть и натереть полы.

Объяснение

Был светлый, теплый майский день. На улицах – следы первомайского парада. Там и сям мелькали люди с нарушенной координацией. Из окон доносилось хоровое пение. Праздник шлялся по городу.

Я не знал, как мне с Ирой говорить. Убивать ее давно уже расхотелось. Этого козла, конечно же, проучу, но что мне делать, когда приду домой?

Дойдя до дома… прошел мимо. Медленно плелся по центру в направлении Оперного театра. Тоскливым, горячечным взглядом смотрел я на веселых людей. Зашел в гастроном, купил бутылку вина. В ближайшем подъезде откупорил и всю выпил! Не прошло и трех секунд, как «Портвейн Таврический» извергся. Успел согнуться и робу солдатскую не испачкал. Стало плохо во всех отношениях. Решил посидеть в подъезде. В голове сольфеджировал: «Смейтесь, паяцы, над разбитой любовью».

Когда засыпаешь с ее фотографией под подушкой, а просыпаясь, первые мысли о ней – состояние, о котором один известный писатель говорил: «Это или причина твоего счастья, или причина твоей боли».

Не помню, сколько прошло времени. Когда стало темнеть, пошел домой. Дверь открыла Ира, бросилась на шею, прижалась… Я размяк. «А может, всего этого не было? А как же письмо?»

Все были дома. Виталька прыгнул ко мне на руки, и тут нахлынули на меня отцовские чувства – сына воспринимал скорее как младшего братика. Ему уже был год и два месяца, он хорошо бегал и что-то лепетал на своем языке. Мама раздавала команды:

– Лёня, выбрось мусор! Гриша, нарежь колбасу! Эдик, снимай портянки, постираю! Ира, начисти картошку!

Пока все были заняты, я поиграл с сынишкой. Реактивная мама довольно быстро накрыла стол. С большим удовольствием съел свое любимое блюдо – жаренную картошку с (любой) колбасой. Ира молчала, нервно теребя скатерть, что не скрылось от моего взгляда.

– Мама, мы пойдем пройдемся.

– Идите, идите только смотри, не опоздай в часть!

Мы вышли на улицу в теплый, ласковый вечер.

– Пойдем в Стрийский парк? – тихо предложил я.

– Хорошо, – покорно ответила Ира.

«Может, вину свою чувствует?» Мы молча шли, не держась за руки. В парке я купил по эскимо. Здесь мы провели немало счастливых часов. В окруженном плакучими ивами пруде жили два лебедя – черный и белый. Постояли у пруда. К сожалению, гуляющих все еще было много, но мы нашли более или менее уединенную скамью.

Подрагивая легкой дрожью, я нежно приподнял лицо Иры за подбородок и повернул к себе:

– Ира! Я хочу, чтобы ты мне все честно рассказала!

– Ты о чем? – встрепенулась она, округлив свои карие невинные глазята.

Продолжая держать за подбородок, глядя в упор, сжав зубы, я произнес:

– У тебя еще есть возможность рассказать мне о том, что произошло!

– Ничего не произошло! Ты о чем?! – дернула она головой.

– Ну хорошо! Тогда слушай!

Закурив, я повернул к ней голову и начал пересказ ее неотправленного письма, которое помнил, как дьякон «Отче наш». Она молча слушала, смотрела перед собой, все больше вжимаясь в скамью.

– Ты забыла воду спустить… Скучаешь… Равнодушен к тебе?!

Повернувшись к ней, одной рукой я обнял за плечики, другой нежно взял за горло, и тут… Из ее глаз фонтаном брызнули слезы.

– Ничего у нас не было! Просто один раз я… мы… мы были у его друзей дома, – размазывая кулачком слезы громко всхлипывала она. – И там мы пили… и он… поцеловал меня, а… я ему сказала, чтобы он не делал этого… Просто мне не хотелось идти домой… Твоя мама меня ненавидит, а он… он ходил со мной искать квартиру и… и ходили к его друзьям. Я люблю только тебя! – остановилась она и преданно посмотрела мне в глаза.

Все еще не убирая руку с ее горла, я прохрипел:

– Это все правда?

И уже знал, что верю, хочу верить! Трудно было бороться с ее слезами и с самим собой.

– Да все, все правда! Я тебя люблю! – и она потянулась к моим губам.

Целовались долго… Давно уж стемнело. Людей стало мало.

– Пошли! – мягко сказал я, взяв ее за руку и кивнув в сторону густо растущих деревьев.

Нашли место на молодой траве, но оно было слегка пологим, и, чтобы не сползать, мне пришлось одной рукой держаться за маленькую березку. Похожи мы были на двух маленьких сцепившихся в траве паучков. Время увольнительной давно закончилось. Обнявшись, молча сидели.

– Эдик, как ты в часть попадешь, будут проблемы?

– Не волнуйся, я знаю место в заборе.

Дома никто не спал. Мама подняла переполох:

– Где вы шлялись?! Тебя же посадят!

Я быстро переоделся.

– На, возьми! Я тут спекла немного, – сунула мне мама пакетик.

Все закончилось благополучно. В нужном месте перемахнул через забор и через две минуты был в оркестровой. Пакетик с печеным я отдал Шиху, чтоб не заложил.