Текст книги "Дневник лабуха длиною в жизнь"

Баян

Я не раз родителям говорил, что мне нравится баян. В левой руке – басы с аккордами, правая – для сольной игры. Целый оркестр, не то что моя пиликалка. К тому же за стеной соседский мальчик Толик все эти шесть лет, пока я издевался над скрипкой, усердно занимался на баяне. Слышимость была прекрасная. У нас был слышен только баян Толика. Соседям приходилось хуже – на протяжении шести лет они слушали, как я мучил скрипку. Брат был более трудолюбив и много занимался на рояле, его соседи, безусловно, тоже слышали. Иногда отец разминался на кларнете и саксофоне.

Мама была из тех людей о которых говорят, что у них в попе моторчик. Она неутомимо летала по квартире и очень любила петь. Слухом, чувством ритма и памятью обделена она не была. Репертуар у мамы был обширный: она знала очень много песен, к тому же помнила слова всех куплетов, пела много отрывков из оперетт. Ее колоратурное сопрано слышно было за несколько кварталов, когда она летом через окно звала меня домой. Все это выслушивали не только соседи за стенкой, но и жильцы всего дома. Это им еще повезло, что я не захотел стать барабанщиком!

Вскоре мне купили баян. Родители не хотели, чтобы шесть лет занятий музыкой «ушли коту под хвост».

– Смотри у меня! – строго пригрозила мне пальчиком мама и вышла с папой на кухню, оставив меня с инструментом наедине.

Я взял зеленый баян и начал его щупать. Через пятнадцать – двадцать минут тихонько приоткрылась дверь, и две головы заглянули в комнату. Родители увидели, как я двумя руками играю «Я встретил девушку», обменялись довольными взглядами, и папа произнес:

– Все будет хорошо!

Мне взяли хорошего учителя, преподавателя консерватории, и через несколько месяцев я поступил в музыкальную школу. Там у меня был другой педагог – хороший баянист, по иронии судьбы носивший фамилию Бухалов. Пил он с утра – перед уроком посылал меня за чекушкой. Кирнет, бывало, дядя Бухалов, достанет соленый огурчик, неизвестно откуда берущийся, возьмет баян и скажет:

– А теперь слушай, как надо играть!

И так каждый урок. Я с удовольствием слушал, как играет учитель Бухалов.

Тюлька и «апачи»

Я оканчивал восьмой класс общеобразовательной школы – по всем предметам были двойки и тройка за поведение. Я практически не ходил в школу. В одном классе со мной учился парнишка Тюленев, по прозвищу Тюлька, успевший уже побывать в колонии. Часто мы вместе убегали с уроков в лесопарк Погулянка. Строили шалаш, пекли картошку. Тюлька сидел три года в шестом классе и уже второй раз в восьмом. Я же второгодничал только в пятом.

Как-то пошли в парк имени Богдана Хмельницкого, взяли билеты в кино. До начала сеанса оставался час. У Тюльки была с собой бутылка вина. Забравшись в кусты, мы его выпили.

– Слышь, дело есть, – начал Тюлька.

– Какое?

– Есть одна фабричка, на которую сегодня должны привезти зарплату.

– Ну и что?

– А то, что я знаю, как пробраться к сейфу, и уже приготовил весь нужный инструмент… Ты мне нужен, – проговорил он заговорщицки.

– А я тебе зачем? – не понимал я.

– Мне нужно, чтоб ты постоял на стреме, бабок там куча. Поделим все пополам, – произнес Тюлька, положив мне по-дружески руку на плечо.

– Да?.. – я задумался.

Вино уже делало свое дело, и я подумал – а почему бы и нет?

– Ну чего меньжуешься? Дело верное, я все продумал, – перешел на шепот Тюлька, хотя вокруг никого не было.

– Хорошо! Когда идем?

– Сегодня в два часа буду у твоей брамы, – вполголоса ответил он.

– Ночи?

– Нет, дня! Чтобы все видели! Конечно, ночи!

– Хорошо! Пойдем!

Допили вино. Закурили, вышли из кустов.

Неожиданно мы увидели и услышали ватагу ребят, несущихся на нас с горки и улюлюкающих криком апачей. Они прижали нас к забору, в течение минуты колотили и с тем же улюлюканьем умчались. Нам обоим разбили носы. Мне оторвали рукав от рубашки, Тюльке разорвали рубашку на спине. Хлопцы просто слегка покуражились. До начала сеанса оставалось время. Мы пошли в туалет при кинотеатре привести себя в порядок. Когда зашли в зал, фильм уже начался. Нос распух, глаз саднило. Тюльке разбили нос и губы. К концу фильма я уже почувствовал благодарность к «апачам» за то, что выбили дурь из моей головы, и при выходе из кинотеатра сказал:

– Тюлька, я не пойду!

– Да ты че забздел? – стал горячиться он.

– Нет! Просто я не готов сидеть!

– С чего ты взял, что посадят? Там верняк, и не будет никаких проблем!

– Я сказал, что не пойду! Понял?! – твердо заявил я и, развернувшись, пошел домой.

Наверное, во мне отсутствовал криминальный ген (или «апачи» помогли). Тюльку я больше никогда не видел.

Первый опыт вождения

Отец Сашки Доли преподавал философию в университете, мама там же работала доцентом. У Сашки уже был первый разряд по гимнастике. Имелся у них «Москвич-403», которым почти никогда не пользовались. Сашка втихаря брал его из гаража и уже немного ездил. Как-то раз предложил прокатиться с ним.

Мы поехали за город, в небольшой поселок Брюховичи, там остановились у лесочка пописать. Я уговорил Сашку дать мне «ну хоть чуть-чуть» проехать. Сели в машину, он показал мне педаль тормоза, помог тронуться с места, сам закурил. На первой скорости я медленно повел машину. Впереди был поворот, сразу за которым – автобусная остановка. Автобус только высадил пассажиров. Увидев такое количество народу, разбредшихся по всей дороге, я растерялся и вместо тормоза нажал на газ. Перепуганные люди стали разбегаться в разные стороны. Автобус продолжал стоять, и я врезался в него в районе бензобака. Москвич от удара отскочил. Я продолжал крутить руль и… мы съехали, перевернувшись на крышу, в небольшой кювет, по дну которого протекал маленький ручеек. Машина лежала колесами вверх. Ручеек весело затекал в машину и, вытекая, продолжал свой путь. Сашка все еще держал дымящую сигарету. Затянувшись, он почему-то спокойным, ковбойским голосом произнес:

– Ну, что будем делать?

Машину окружили люди, теперь уже больше волновавшиеся за нас, молокососов. Немного покричали, пошумели, помогли вытащить машину из кювета и поставить ее на колеса. Фара была разбита, передние крылья загнулись. Хлопцы помогли разогнуть крылья, чтобы не цеплялись за колеса. Мотор завелся, мы медленно отъехали. Хороша была наша отечественная машина! Нам еще повезло, что не было милиции, а то досталось бы. Благополучно добравшись до гаража, разошлись по домам. Сашка сказал родителям, что, наверное, кто-то угнал машину, разбил ее и поставил обратно в гараж. Не уверен, что они ему поверили.

Не все так просто!

Когда родители спросили меня, чего я хочу больше: пойти еще раз в восьмой класс или попробовать поступить в училище, я выбрал, конечно же, училище.

В тот год был первый набор в Культурно-просветительное училище. Впервые набирали на четырехгодичное обучение, так как до этого там всегда учились два года на библиотекарей. Открыли отделы народных инструментов (с обязательным баяном), хореографический, хоровой и режиссерский.

С точными науками у меня всегда были большие проблемы. Для того чтобы поступить в училище, нужно было сдать четыре экзамена: баян, диктант по сольфеджио, сочинение на украинском языке и почему-то математику. За баян и сольфеджио я не волновался. Сочинение на украинском тоже не очень пугало – в кармане обойма шпаргалок, как минимум на тройку мог рассчитывать. А вот математика…

И тут случилось первое в моей жизни чудо. Впрочем, может быть, и не первое. Почти все мои прежние дружки пошли по тюрьмам. Меня Бог и мама уберегли.

Я не перестал заниматься музыкой. Баян мне нравился, и я уже мог похвастаться неплохими успехами. После семи лет игры на скрипке баян осваивал довольно быстро.

Математика была последним экзаменом. Я сдал баян на пятерку, сольфеджио на пятерку, сочинение на украинском на тройку. Мне нужна была по математике как минимум четверка. До экзамена оставалось два дня. Мама нашла учительницу по математике, Марию Ивановну, гладко причесанную женщину средних лет, и сказала, сначала спокойно, затем постепенно усиливая количество децибелов:

– Сыночек, я знаю, что математика тебе не дается. Вот – Мария Ивановна, очень хорошая учительница. И если ты очень постараешься, она тебе поможет, и вообще – это твой последний шанс!

Последние два слова прозвучали на октаву выше.

Мария Ивановна вдалбливала в меня математику два полных дня. Непостижимым образом эта учительница смогла держать меня в сконцентрированном состоянии в течение двух дней! У нее это получилось!

Было теплое утро, летний день обещал быть солнечным. Птички подбадривали радостным щебетанием. Я уверенно шагал на экзамен по математике. В аудитории на первом этаже, где проходил экзамен, окна были открыты нараспашку. С улицы было видно, как абитуриенты что-то пишут на доске. Зашел. Взял билет. Сел за парту. Глянул в него… и понял, что знаю ответы на все три вопроса! Отец с улицы видел, как я вышел к доске и быстро, уверенно писал. Он не мог поверить своим глазам! Я получил пятерку! Конечно же, на следующий день, забыл все что учил.

Два дня ездил на велосипеде, доставшемся мне в наследство от своего младшего дяди Иосифа, в училище, посмотреть, не вывесили ли списки поступивших. На третий день вывесили на доске во дворе. У доски толпилась молодежь. Ребят было много, с разных областей Украины. Кто-то смеялся, кто-то плакал. Уверенным шагом я подошел к доске и почти сразу увидел свою короткую фамилию. Поступил!

Как угорелый несся на велике домой. Родители ожидали на крылечке. Когда я появился во дворе со счастливой улыбкой до ушей, мама заверещала:

– Эдинька! Сыночек! Ты поступил? Он поступил! Он поступил!! Мой Эдик поступил!!!

Соседи повысовывали головы из окон, вышли на балконы (ничего не поделаешь, колоратурное сопрано). Тетя Тоня потрепала меня по голове:

– Молодец, молодец!

Тетя Юня, мама баяниста Толика сказала:

– Ну и слава богу, может, дашь матери передышку.

Схватив велосипед, я покатил к друзьям. Мама послала отца в магазин, купить конфеты для Марии Ивановны.

Через два дня я понял, что не все так просто в моей, казалось бы, ясной и понятной жизни. Пришло письмо из училища, в котором сообщалось, что произошла ошибка, и меня не приняли. Мама – в слезы. Я был в растерянности. Папа сидел на стуле и все время пожимал плечами. Мать успокоилась и тихо, с горечью промолвила:

– Я все поняла, надо забашлять.

Папа, еще раз пожав плечами:

– Значит, надо забашлять.

– И башли понесешь ты! – строго посмотрев на отца, добавила мама.

Отец весь съежился:

– Почему я?

– Хоть раз в жизни сделаешь полезное дело.

– Дина, но ведь у тебя лучше получится.

– Я сказала, ты пойдешь!

Отец знал – сопротивление бесполезно.

На следующий день папа понес конверт.

Директор училища Петренко, высоченного роста мужик с перекошенным набок от контузии ртом, из которого всегда несло алкогольным перегаром, узрел нестандартную фамилию и вычеркнул меня из списка, решив срубить немного деньжат. Отец постоял в коридоре, выждал пока тот остался один, глубоко вздохнул и зашел в кабинет. Подойдя уверенным шагом к столу, он положил конверт и на хорошем украинском произнес.

– Мий сын Едуард Шик мусы вчытысь!

Директор приоткрыл мизинцем конверт, коротко глянул на содержимое и смахнул его в ящик стола.

– Идить. Буде вчытысь!

Итак, я стал студентом отдела народных инструментов. С того времени, как стал учиться, мама до конца своих дней ни разу больше не произнесла ни одного проклятия в мой адрес. Я всегда знал, что все это только для связки слов, и что она – самая лучшая мама.

Будучи женщиной любознательной, мама много читала. Книжки родители читали в кровати, вдвоем. Вернее, мама читала, а папа был публикой. Сегодня, после отхода ко сну, родители смеялись особенно громко. Утром я спросил их:

– Что читали?

– Шолом Алейхема.

Папа был аккуратистом – всегда в выглаженном мамой костюмчике, при галстучке, с добрым, улыбчивым, чисто выбритым лицом. Часто он и по магазинным очередям ходил в таком вот виде.

С пятнадцати лет отец стал брать меня на халтуры, и играть мне надо было все на слух. Много халтур проходило на квартирах, и часто мы играли вдвоем. Иногда с нами играл барабанщик. Мне нравилось играть с отцом: во-первых, он знал много необходимой для этой работы музыки, во-вторых, был веселым и общительным человеком, особенно если не было контроля со стороны, и в-третьих, каждый раз мне выдавалось пять рублей, что для меня было целым состоянием.

Новый, 1961 год встречали у нас дома. Были бабушка и дедушка, мамина сестра Паша с сыновьями Аркадием и двухлетним Сашей, которого она родила от второго мужа, дяди Наума. Были и молодожены – моя младшая тетя Рая с мужем Володей. Перед этим папа настоялся в очередях за майонезом, зеленым горошком, докторской колбасой. На столе были салат оливье, картошка с селедкой. Кое-что мама испекла.

Сегодня было о чем поговорить. В эти дни в городе шел громкий судебный процесс союзного значения – так называемое «Трикотажное дело». Восемь человек получили расстрел. Абе Рыжему, знакомому отца, тоже грозил расстрел. Аба был богат. Эдита Пьеха приезжала петь на его день рождения. Однажды во львовском аэропорту его встречал ансамбль «Березка». Папа рассказал, что во время суда судья спросил у жены Абы: «Где вы спрятали деньги?», на что она ему ответила: «Спросите у его любовниц!» Абе заменили расстрел на пятнадцать лет. Видимо, сыграла роль мужская солидарность.

Наталка

Моим учителем по баяну стал заведующий народным отделом К. Н. Бурындин. Хороший педагог, тоже любивший выпить, но только после работы. Кроме баяна, нас учили играть на домбре, балалайке, бандуре. Тех, кто хотел дополнительно играть на парадах в духовом оркестре, учили на духовых. Я выбрал трубу.

По субботам в общежитии давали танцы под патефон. Там я и познакомился с Наталкой, студенткой хорового отдела. Симпатичная, среднего роста блондинка, с приятными формами, к тому же веселушка. После второй нашей встречи вышли на улицу и за углом общежития поцеловались. Стали встречаться почти каждый день. Вечерами мы ходили в парк имени Богдана Хмельницкого и там, спрятавшись под большой сценой летнего театра, целовались до умопомрачения. Я не мог оторваться от ее пышных грудей. На большее не решался, да и не знал, что к чему.

Как-то я принес на танцы пластинку на рентгеновской пленке. Пришел я в брюках клеш, сшитых мамой, и принес пластинку «Rock Around the clock», под который и выплясывал с Наталкой. Ближайший номер училищной газеты вышел с карикатурой на нас. Мне нарисовали большой кок, широченные брюки, Наталке – большие красные губы и коротенькую юбчонку. Написали, что выплясываем под музыку загнивающего капитализма.

Месяца через четыре мне доложили, что Наталка спит с одним из молодых преподавателей по баяну. Я сильно расстроился, но выяснять отношений не стал. Вечером пришел к сокурсникам в общежитие, у которых часто бывал – играли на баянах, пили самогон. В комнате жило четверо ребят постарше, отслуживших в армии. Все знали, что я встречаюсь с Наталкой. После второй порции самогона рассказал, что сильно расстроен из-за ее измены. Хлопцы сказали, что все бабы бляди, и налили мне еще. Минут через пять стало себя жаль: сидел, втянув голову в плечи, чуть не плача. Добавили самогону, и еще через пять минут я заснул на чьей-то кровати. Дав немного поспать, ребята растормошили меня и отправили домой. Доплевшись домой, тихо лег. Мама ничего не заметила. Проснувшись и вспомнив вчерашний вечер, я твердо решил: «Черт с ней, с Наталкой. Раз она такая – не нужна мне больше!» В училище на переменах я перестал к ней подходить и через короткое время перестал обращать на нее внимания. Она тоже не подходила, что меня вполне устраивало. Все прошло!

Белая кепка

Сегодня, двенадцатого апреля, знаменательный день: в космосе первый человек – Юрий Гагарин! Здорово!

Этот день я запомнил надолго еще по одной причине. Вечером мы с однокурсником Женей смотрели в кинотеатре «Украина» «Великолепную семерку», классный американский вестерн – я, например, смотрел его в третий раз. Из кинотеатра мы выходили в хорошем настроении. При выходе на улицу встретили двух сокурсниц и отправились провожать их до общежития, находившееся в пяти минутах ходьбы. Я был в новых брюках, в светлой рубашке с короткими рукавами и в недавно купленной модной белой кепке в серую кашку. Не спеша, вспоминая эпизоды из фильма, мы шли к общежитию.

Внезапно раздались быстро приближающиеся шаги. Оглянувшись, мы увидели группу ребят из ремесленного училища, решительно и явно не с добрыми намерениями направляющихся к нам. Шестеро пацанов в формах чернильного цвета подпоясанных солдатскими ремнями поравнялись с нами и… неожиданно я получаю сильный удар в челюсть и тут же – сзади по голове.

Девчата стали громко кричать:

– Помогите! На помощь!

Меня ударили еще пару раз. Я сел на корточки, упершись спиной о стену дома, и накрыл руками голову, в которой вспыхивали вопросы: «За что?! Почему?!» Мне добавили пару раз ногами. Девочки продолжали звать на помощь. Женя, увидев неравные силы, дал чеса. Прекратили бить так же неожиданно, как и начали, и я услышал топот удаляющихся ног.

Медленно, с трудом встал на ноги. Девочки с испугом и состраданием смотрели на мое окровавленное лицо. Стал искать свою кепку. Ее не очень вежливо забрали! Неужто все это только из-за нее?!

– Вот гады… ммм, – попытался сказать я, но получалось только мычание.

Девчата предложили проводить меня домой, но я отрицательно качнул головой. Немного поохав, девушки ушли. Я медленно поплелся домой. «Если они хотели мою кепку, могли просто сдернуть ее или забрать. В такой ситуации отдал бы. Но чтоб за кепку бить с такой жестокостью?!..» – бродило в голове.

Лёня спал как всегда на кухне, на раскладушке. Мама в комнате смотрела телевизор. Отец еще не вернулся с работы. По-быстрому разделся, спрятал брюки, рубашку и нырнул в кровать. Лицо болело.

Утром отец подошел будить в училище. Я повернул голову… и он увидел за ночь распухшее, окровавленное лицо. Два нижних зуба торчали через пробитую губу, один глаз был полностью закрыт, нос стал пошире. Папа побледнел и закричал:

– Дина!

Прибежала перепуганная мать. Увидев меня и окровавленную за ночь кровать, она громко запричитала:

– Ой, майн гот! Эдик, что случилось?! Где ты был?

Я по-дурацки пожимал плечами, поскольку ответить не мог – рот не открывался. Подошел к зеркалу: с такой рожей я сошел бы за родного брата Квазимодо. Мама схватила кастрюлю, развела в ней марганцовку и стала обмывать мое лицо. Потом осторожно, продолжая причитать, приподняла мне нижнюю губу и сняла ее с зубов.

Неделю я не ходил в училище. Тот раз, когда нас с Тюлькой отметелили в парке, мне пошел на пользу: я не пошел грабить фабричную кассу. В этот же раз было бессмысленное избиение: ведь ремесленники носили форменные фуражки, и им не нужна моя белая кепка – разве что продать и купить бутылку водки!

Первый опыт

Прошел год. В начале учебного года студентов послали на месяц в Кировоградскую область собирать кукурузу. Это было в то время, когда Хрущев посадил страну на кукурузную диету, и в магазинах не стало хлеба – кроме кукурузного. Нас расселили по хатам колхозников. Шесть раз в неделю забирали в 5:30 утра около клуба. Рассаживаясь в грузовики и горланя украинские песни, мы отправлялись в бескрайние кукурузные поля. У кого не было сапог – выдавали. Нас расставляли у уходящих за горизонт рядов кукурузы, вручали по мешку с веревкой для шеи, и – вперед.

Кочан надо было отрывать от стебля, очистить и – в мешок. За нами следом полз грузовик, в который мы ссыпали наполненные мешки. И так целый день. С погодой повезло, сентябрьское солнце ласково грело. В двенадцать часов приезжала полевая кухня. Кормили самым вкусным борщом, самой вкусной картошкой со свининой и компотом. Пахло сеном, мятой и коровами. Два раза в неделю давали кино. В остальные дни – танцы под баян. Веселое время! У меня уже был довольно обширный репертуар, и я играл дольше всех. Танцевальная площадка располагалась под открытым небом, играть на ней – одно удовольствие. Мне нравилось, что вокруг меня вилось много девчонок. К моему большому удивлению, Наталка не отходила от меня, сидела все время рядом, ни с кем не танцевала. Видимо, решила после полугодичного перерыва заявить на меня права. Иногда играл другой баянист, она тут же хватала меня за руку и тащила танцевать. Я был, вообще-то, не против, так как зла на нее уже не таил. В танце я чувствовал, как приятно шевелятся ее большие груди.

Наступил мой семнадцатый день рождения. В этот вечер мы с ребятами выпили немного самогону. После танцев Наталка спросила, могу ли я провести ее домой. По дороге она сообщила, что девочки, которая живет с ней в одной комнате, не будет – она, мол, ушла на всю ночь. Я понял, что сегодня будет то, чего у меня еще никогда не было.

Полная луна подглядывала из-за тучек. Звучал хор лягушек и жуков. Откуда-то издали им аккомпанировали собаки. Я подрагивал от накатившего приятного возбуждения. Наконец мы пришли. Наталка приложила пальчик к губкам и прошептала:

– Тихо, не разбуди хозяев.

Я волновался. В домике были сени и две комнатки – одна хозяйская, другая для квартирантов. В сени я уже не входил – левитировал!

Посреди комнатушки стоял маленький столик. У стены кровать подруги. Рядом – русская печь, на противоположной стене – небольшого размера иконка. Под окном Наталкина широкая, удобная лежанка. Сели, поцеловались. Она взяла мою руку и положила себе на пышущую жаром грудь. У меня закружилась голова, и по всему телу пробежали мурашки.

– Сними сапоги и ложись, – шепнула Наталка.

Пока я снимал сапоги, она быстро разделась. Блик луны устроился на ее больших, каждая в две моих ладони, грудях. Я быстренько выпрыгнул из брюк и лег на нее. Бесстыжая луна освещала мою задницу. Повалялись с полчаса, и я попросил Наталку походить по комнате, хотелось посмотреть, как заманчиво играют ее красивые, большие «дыни». Ушел я часа в три ночи с улыбкой обожравшегося сметаной кота. Вот это день рождения! Мне семнадцать!

Нам оставалась еще одна неделя поработать на благо Страны Советов. Всю эту неделю в каждый обеденный перерыв, по-быстрому проглотив борщ, свинину и компот, мы с Наталкой убегали в заросли кукурузы. Вечером после танцев уединялись где-нибудь на лоне природы.

Через неделю студенты катили во Львов в общем вагоне. Ехать – чуть больше ночи. По дороге втихаря пили самогон, ели яйца с помидорами и огурцами, пели песни. Наконец все успокоились, устроились на ночлег. Мы с Наталкой ворковали на нижней полке.

– Давай тихонько ляжем, – предложил я.

– Ой, что ты! Я боюсь!

– Не бойся, все уже спят.

Мы легли. Сапоги на всякий случай не снял, что оказалось большой ошибкой. Буквально через несколько минут наш завуч, гроза студентов – высокий, седовласый, строгий мужчина, проходил мимо, то ли проверяя вагон, то ли направляясь в туалет. Увидел мои шевелящиеся сапоги.

– Що це таке?! – раздался на весь вагон его громовой голос. – Я бы с жинкою соби таке не дозволыв! Молокососы!

Я сел. Наталка накрыла подушкой голову.

– Як фамилия? – указывая пальцем на Наталку, гремел завуч.

Я молчал. Вагон проснулся. Смех и шум стоял неимоверный.

– Ну ничого! Прыидэмо – разберемось, а ты, Шик, швыдко ступай на свое мисце! – приказал завуч.

В первый день занятий на доске объявлений висело две бумажки. На одной – сообщение о том, что Эдуарду Шику объявляется выговор за аморальное поведение с занесением в личное дело. Рядом на другой – список тех, кому объявляется благодарность за хорошую работу, и я в этом списке.

Никакие чувства к Наталке не вспыхнули, мне просто само действо как-то сразу понравилось! Приехав домой, еще немного повстречались, и спустя некоторое время она закрутила с молодым преподавателем. Мне уже было безразлично.