Текст книги "Красавчик Саша"

Ефим Курганов
Красавчик Саша

Самое ужасное заключается, по-моему, в невозможности возместить ущерб, нанесенный этим делом национальным интересам; мы живем в царстве детективных романов и кино.

Эдуард Эррио. Мемуары

Stavisky… Имя, которое пугает еще сегодня.

Stavisky… Восемь букв, восемь звуков, которые звучат как проклятье, почти как брань.

Stavisky… Мошенник. Аферист. Рыцарь финансов.

Вот что я слышал всю мою жизнь.

Клод Стависский. Стависский был моим отцом

© Курганов Е., 2012

© ООО «Издательский дом «Вече», 2012

Все права защищены. Никакая часть электронной версии этой книги не может быть воспроизведена в какой бы то ни было форме и какими бы то ни было средствами, включая размещение в сети Интернет и в корпоративных сетях, для частного и публичного использования без письменного разрешения владельца авторских прав.

Несколько предупреждений от автора

В истории большого города совсем как в жизни человека есть периоды беззаботного непрерывного праздника. Для Парижа такими явились двадцать лет между двумя мировыми войнами.

Граждане Третьей республики до самозабвенья веселились, и при этом Франция (и конечно, прежде всего её столица) была вся в аферах – немыслимых, многочисленных и самого разнообразного толка.

Виктор Финк писал в своих «Литературных воспоминаниях»: «Одно за другим следовали расхищения интендантских складов… строительных материалов, военных контрибуций. Особенно плодотворно разрабатывалась золотая жила, какой во все времена и у всех народов являлась доверчивость обывателя. Непрерывно возникали акционерные компании по эксплуатации разных сказочных золотых приисков, или алмазных копей, или нефтяных фонтанов, или каких-нибудь других, случайно открытых и еще не использованных даров природы, суливших несомненное и к тому же быстрое обогащение.

Газеты печатали статьи, расхваливавшие эти новые Клондайки. Кроме дельцов-организаторов, в правление компаний обычно входило несколько сенаторов, несколько депутатов, один-два барона или графа. Все выглядело до невозможности солидно, и клев шел хорошо: мелкие рантье расхватывали акции, в кассу текли миллионы. Вкладчики ждали, затаив дыхание, когда их акции покроются нежной шерстью дивидендов и настанет заветный день стрижки. Этот день, однако, так никогда и не наступал, ибо золотых приисков не было, алмазных копей не было, нефти не было, ничего не было»[1]1
  Виктор Финк. Литературные воспоминания. М., 1968, с. 169.


[Закрыть].

В нижеследующей истории, повествующей о деле Александра Стависского, будет обрисован в общих чертах и деталях, подчас неожиданных, но совершенно достоверных, самый громкий, самый выдающийся скандал межвоенного Парижа.

Скандал этот имел огромные последствия. Он потряс до основания всю Францию и привел даже к фашистскому перевороту, впрочем, к счастью, не удавшемуся.

При этом у читателя появится реальная возможность узнать поподробнее об одной совершенно феноменальной личности, которую смело можно включить в плеяду величайших европейских авантюристов.

Несомненно, истинное место нашего героя – рядом с Казановой, Сен-Жерменом и Калиостро[2]2
  Jean-Michel Charlier, Marcel Montarron. Stavisky. Les secrets du scandale. Editions Robert Laffont. Paris, 1974.


[Закрыть].

Ефим Курганов,

доктор философии

18 мая 2011 года. Париж

Post Scriptum

В книге нет и выдуманных персонажей, за исключением лишь барона А. Гольдвассера, введенного в качестве своего рода антипода А. Стависского. Все – чистая правда. Хотя правда, строго говоря, не бывает ведь чистой.

А Жорж Сименон и в самом деле занимался расследованием дела Стависского. Так что предлагаемая мною реконструкция, думаю, вполне оправданна.

Посвящается графине Норе Вальдштейн

Пролог
Проклятое рождество 1933 года

ИЗ ДНЕВНИКА АЛЕКСАНДРА СТАВИССКОГО (десять страничек исчезнувшего архива Арлетт Стависской. Публикация и перевод с французского проф. K. Флейшина)

1933 год

23 ноября

Арлетт, ты со мной неотступно. Где бы ни был я, неизменно веду беседу с тобой, слушаю твой голос, зажигающий трепетом меня всего. И знаешь, совершенно не важно, о чем ты говоришь. Просто голос твой меня бесконечно пьянит, обжигает, завораживает. Даже если я слышу его только в воображении, даже если на самом деле нет тебя сейчас рядом.

И если, родная моя, я в чем-то и уверен в этой жизни, так именно в том и только в том, что и я с тобою точно так же неотступно.

Арлетт, слышишь ли ты меня?

На самом деле я не страшусь ничего – ни разлуки, ни расстояний… Ведь мы все равно вместе.

Только хочется мне подольше пожить. По одной лишь причине – чтобы оберегать тебя, чтобы жила ты той потрясающей жизнью, какой и заслуживаешь, великолепная моя Арлетт.

24 ноября

Суета затягивает меня все глубже. Такая-то вязкая, прилипчивая трясина.

Дела бесчисленные сплелись друг с другом и образуют даже как будто некоторое подобие петли, ей-богу.

Но я не могу сорвать эту петлю или хотя бы ослабить ее. Не могу скинуть с плеч хотя бы часть нависших на мне забот. Не могу. Наоборот даже: число дел, делищ и делишек неуклонно продолжает нарастать.

Некоторые из них весьма опасны. Пожалуй, даже чрезвычайно опасны. Я ничуть не бравирую. Это так все и есть. Все больше скапливается вокруг меня недругов, хотя я каждого стараюсь одарить, а не лишить чего-либо. И все-таки даже друзья все сильнее начинают напоминать мне недругов.

Но Арлетт, единственная моя, само бешеное кручение мое – оно ведь на самом-то деле только ради тебя, только ради того, чтобы тебе жилось легко и приятно, как и подобает истинной королеве, существу высшего порядка, как должна жить та, что стала символом парижской элегантности.

А думаю о тебе я просто ежесекундно и мысленно все время произношу с трепетом и замиранием имя твое. «А Р Л Е Т Т» – оно для моей гортани, признаюсь тебе, слаще самого сладкого вина.

30 ноября

Когда дикий, сумасшедший бег мой вдруг прервется, тебе, возможно, достанется этот изящный блокнотик, обложка которого обсыпана бриллиантовой крошкой, и ты оставишь его себе на память, обожаемая моя Арлетт.

А следующие записи, родная, можешь и не читать вовсе – в них всякая чушь, которой мне, увы, приходится заниматься. Чушь, недостойная тебя.

Арлетт – ты королева сердца моего, владычица жизни моей. Но это еще далеко не все, чего я не могу не высказать тебе в минуту интимной откровенности. Ты – дух и воплощение Парижа, ты – эманация сего несравненного места, единственная моя.

Я когда-то увидел, нюхом учуял это в брошенной, покинутой всеми девочке с беломраморной кожей, черными, вороного крыла волосами, с пепельно-голубыми глазами, сотканными из неповторимого парижского неба. И ты стала для меня Парижем – моя Арлетт…

Ты – мой Париж, а Париж – мое счастье и моя судьба, неразрывная причем. И я просто не могу потерять тебя, как не могу потерять волшебный, ставший родным Париж. Вы обретены мною раз и навсегда, на веки вечные… Я вас завоевал когда-то, и я навсегда ваш.

* * *

Господи, Арлетт, проговариваю сейчас, сидя в роскошном номере, самом шикарном, какой только есть в земле венгерской, твое имя – и я уже счастлив, и счастлив до конца, беспредельно. А когда смогу, наконец, опять приблизить к себе твое изумительное, невероятное, дорогое до боли лицо, кажется, просто сойду с ума от блаженства.

4 декабря

Вчера я вернулся из Будапешта. Эта была третья моя поездка к венграм. И самая счастливая, пожалуй.

Конечно, и прежние путешествия в сей волшебный край мне весьма и весьма удались: я ведь вывез оттуда и роскошную опереточную диву Риту Георг, и оперетку «Катинка», а главное – буквально мириады венгерских бон, которые я скупил у тамошних магнатов и бывших землевладельцев.

Однако последняя поездка стала наиболее потрясающей и многообещающей. Стыдно признаваться, но это был самый настоящий, несомненный триумф. Ей-богу! Ничего подобного я даже представить не мог, хоть и предполагал: тамошние магнаты из кожи вон повылезают, принимая меня, избранного председателем финансового треста венгерских землевладельцев. Общий капитал треста, по официальной документации, равен четырем милллиардам франков. От успехов этого начинания зависит будущее достославной венгерской аристократии. И все-таки оказанный мне прием далеко превзошел все мои ожидания.

Среди сопровождавших меня был депутат-радикал Боннэр, которого представили мне как члена правящих кругов Франции. Я очень рассчитывал, что он придаст весу нашей делегации. Но на него внимания обращали крайне мало. В основном обхаживали меня, как будто я был не финансист, а настоящий политический деятель.

Хотя бы несколько слов необходимо сказать о состоявшемся банкете. В нем приняло участие правительство во главе с регентом Хорти, весь дипломатический корпус, сливки венгерской знати.

По личному указанию регента, на банкет (он состоялся в отеле «Ункария», в котором мне со «свитой» отвели весь бельэтаж) выставили исторические сервизы из городской ратуши. Обычно это делается лишь в тех случаях, когда прибывают королевские особы.

Я был усажен на самое почетное место; по правую руку от меня находился регент, по левую – французский посланник.

Взоры всех присутствующих устремились на меня – в этих словах нет ни единого грана хвастовства. Ведь элита Венгерской республики рассчитывает, что я в качестве финансиста смогу обеспечить хождение венгерских бумаг, а это хоть как-то компенсирует серьезные территориальные потери, понесенные крупными здешними землевладельцами.

Да, державы-победительницы слишком уж жестоко обошлись с Венгрией. Утеряны, а точнее, отобраны тысячи гектаров поместий. Правда, за секвестированные владения обещана компенсация, но покамест это – только на словах, увы.

Венгры надеются, что я как человек дела туманные обещания политиков доведу до самого непосредственного исполнения. А я и в самом деле доведу! Все сделаю для того. Надо будет – надавлю на Лигу Наций. Или куплю ее.

Я прямо так и сказал на банкете. И мои слова встретили даже и не рукоплесканиями, а настоящим, не прекращающимся шквалом самых что ни на есть восторженных оваций. Зал, хотя в нем было собрано отборнейшее общество, совершенно благовоспитанное, просто ревел.

Моим словам все не поверили, а зря: слова эти отнюдь не бравада. Намерения мои абсолютно серьезны. И я почти уверен, что со временем венгерские боны станут едва ли не самой солидной бумагой на земном шаре. А спасена в результате будет не только ограбленная бандитами-политиками венгерская аристократия, но и я. Да и Франции от этого хуже не станет. Всем вообще станет лучше.

* * *

Не могу не сознаться: я вернулся из Будапешта в чрезвычайно приподнятом настроении. Эта исключительная вера венгров не только поразила меня, но еще и вдохновила, окрылила, и нынче я просто ощущаю в себе струящуюся, бурлящую энергию.

Я все сделаю, что в силах и не в силах; лишь бы только мне сопутствовала удача и на сей раз.

16 декабря

С раннего утра пришлось мчаться в Байонну.

Мне вообще приходится там бывать даже более чем часто. Собственно, другого выхода-то и нет. Тамошний банк «Муниципальный кредит» – ведь мое кровное детище.

Более того, он есть прямое осуществление давнего плана. И хотя в целях безопасности моей подписи на документах «Муниципального кредита» нигде не значится, всем там заправляю как раз я; можно сказать, единолично…

Кстати, у меня в помещении банка имеется свой персональный кабинетик, вполне уютный, там я иногда и ночевать остаюсь, ежели задерживаюсь в Байонне. А еще в кабинетике есть заветный сейф, в коем я храню драгоценности испанских грандов, вот уже несколько лет как осевших в Байонне. Признаюсь откровенно: содержимому сего сейфа цены нет.

Кроме того, в этом чудном баскском городишке мне принадлежит еще и ломбард, а также лавка, в коей изготавливается и продается всякая занятная, а главное, мастерски выделанная бижутерия. Особливо ювелиры мои тяготеют к имитации бриллиантов и изумрудов (тут они профи). Впрочем, это, строго говоря, даже и не лавка, а самый настоящий небольшой заводик.

Так что без Байонны мне никак. Там у меня банк, ломбард и заводик. И все они – как бы звенья одной цепи.

В целом в Байонне дела мои идут вполне успешно и даже очень. Но именно это-то как раз меня и тревожит. Слишком уж все хорошо да тихо, слишком уж слаженно. Это-то и подозрительно. Так уж повелось, что кто-то непременно должен подкапывать под меня, а в Байонне вроде ничего подобного не происходит, что как раз и странно.

Иногда я мотаюсь в Байонну просто, чтобы успокоить себя. Так было и на сей раз.

Съездив туда на один денек, я себя как-то успокоил, но на самом деле все-таки не очень. Слишком уж благостно там. А мэр-депутат Байонны смотрит на меня как на божество какое, словно на благодетеля. Чересчур, мне кажется. Не к добру, ох не к добру такие восторги!

Ладно, поглядим, каково будет. Рождество всё же на носу, вряд ли что сейчас произойдет. Нынче все заняты поиском подарков, а не тем, чтобы «негодяю» Стависскому «удружить». Думаю, хоть какая-то пауза мне явно обеспечена. Рассчитываю на это. И значит, будет – надеюсь – время подумать и придумать что-нибудь.

17 декабря

Газетчики – истинно мой бич, мое несчастье, моя трагедия. Я только и делаю, что скупаю на корню редакции и тут же закрываю паршивые газетенки и даже целые объединения. Отваливаю баснословные суммы. О, я не тщу себя надеждой, что после того они станут лояльны к моей особе.

Однако весь кошмар в том, что только я раздавлю одну газетенку, как в скорости возникает новая, в которой сидят и строчат все те же блудливые шлюхи пера. Сизифов труд, не иначе.

И все же я продолжаю покупать их. Уничтожив одну или несколько, я даю тем самым себе хотя бы временную передышку. На какой-то срок вой, поднимаемый против меня, если не стихает, то хотя бы становится не столь оглушителен.

Мне не раз уже советовали наиболее резвых газетчиков кончать. Изничтожать никчемные жизни. Сейчас ведь вообще мода пошла убивать живых людей, но я против такого, и никогда до этого не опущусь. Ни в коем случае!

А сегодня, кстати, я обедал у «Фукьеца»[3]3
  Популярное среди эмигрантов из России кафе.


[Закрыть] с Жозефом (Иосифом) Кесселем. Это тоже газетчик, но в отличие от остальной братии милый, симпатичный и где-то даже родная душа. Он воспитывался выходцами из России, и с ним я могу быть откровенным более или менее и позволить себе при нем рюмочку ледяной водки, закусывая хрустящим малосольным огурчиком, совсем как у моей незабвенной мамочки.

Конечно, я и на Кесселя в полной мере не могу положиться, но хотя бы уверен, что тот не станет писать обо мне обычных мерзостей. Он старается сохранить видимость приличий. А это ведь на самом деле страшно много, ведь даже мизерное благородство с газетным ремеслом несовместимо.

Правда, Кессель активно пописывает романчики, весьма и весьма бульварные. И может в них запросто вывести и мою персону под чужим именем. Да ради бога! Лишь бы не поливал грязью непосредственно Александра Стависского.

Вообще – я считаю – мы квиты. Кессель расспрашивал меня о загадках и подводных течениях финансового мира. А я узнавал от него о тайнах и ахиллесовых пятах многих газетчиков и их хозяев. Оба мы, я надеюсь, были откровенны. За себя во всяком случае я ручаюсь.

За обед платил, естественно, я. Но для такого симпатяги, как Кессель, я готов выложить кряду и за несколько обедов у «Фукьеца». Он и правда в высшей степени душка, несмотря на вопиющую гнусность избранной им профессии.

У меня на него есть некоторые виды. Может, стоит не закрывать скупленные газеты, а сделать его редактором хотя бы одной из них? В таком случае появится орган, который будет защищать меня от клеветы на мой счет, разбрасываемой во французской прессе. А еще нужно наладить выпуск издания, специально посвященного пропаганде венгерских бумаг, разъяснению их перспективности.

Но я Кесселю ничего не сказал покамест. Да и неизвестно, согласится ли он. Не всякий ведь теперь решится открыто вступить в группу друзей «красавчика Саши». Дело-то это весьма и весьма опасное нынче – я понимаю. Но соответсвующая идейка у меня имеется: довольно-таки ясная, резонная. И я от нее все еще не отказываюсь.

Так что Кессель в недалеком будущем вполне может очень даже сгодиться мне, особливо если решится вопрос с венгерскими бумагами. Дай-то Господь!

Мы договорились встретиться ровно через неделю, и опять же у «Фукьеца». Русские вообще любят ходить к «Фукьецу», а французы не очень (больно дорого).

Что ж через неделю – так через неделю. Вдруг и с венгерскими бумагами хоть что-нибудь чуть-чуть начнет проясняться. Но тс..! О сокровенном молчу.

18 декабря

Нет, газетчики – это все-таки какой-то ужас! Нельзя сказать, что неуправляемая стихия: они ведь строчат не по своей дурацкой неумелой воле, но по указке темных, если не преступных личностей. Это самые настоящие заказные убийцы.

То, что на меня все так ополчились, вовсе не означает, что я не нравлюсь тому или иному репортеришке из какой-либо газетенки. Причина в другом. Кто-то дал указание раздавить меня, смешать с грязью. Но кем бы он мог быть?

Возможно, это даже и не одно лицо, а несколько. Возможно, даже из тех, кого я одеваю, кормлю в отборнейших ресторанах, одариваю чеками на громадные суммы. Возможно.

На одного у меня падает явное подозрение, но я не хочу называть его имени. Подозрение возникло не случайно. Кессель вчера туманно намекал, спросив вдруг: «Саша. Зачем вам парфюмеры? Вы ведь и так благоухаете. Так что справитесь и без них». Я все сразу понял. Но виду не подал. Даже притворился, будто не услышал ничего.

Кессель к этой теме более не возвращался, но, думаю, и даже уверен, что он еще вернется – в следующий раз например. Насколько я знаю, мой приятель не из тех, кто зря делает намеки. Кессель явно хотел указать на того, кто дирижирует воем, направленным против меня.

Спасибо тебе, друг! То, что ты сделал, вполне достаточно. Остальное узнаю я сам.

19 декабря

Неужто звезде моей, счастливой дотоле, суждено вдруг закатиться?! Неужто Господь допустит это? И неужто людские души столь вопиюще неблагодарны? Или грядет расплата за мою доверчивость, за то, что я только раздавал, ничего не оставляя себе?

Да, Арлетт неустанно повторяет мне, как «бешеная, немыслимая щедрость» (точные ее слова) моя возбуждает во многих французах отнюдь не благодарность, а только лишь зависть и злобу. О хоть бы Арлетт не оказалась на сей раз права – умница моя любимая!

За последние три года мне чудом удалось заработать, ни много ни мало, семьсот миллионов франков. Уверяю: цифра эта, при всей своей невероятности, точна.

Все дело в том, что благодаря деятельности моих финансовых агентов и ушлых рекламных зазывал, в роли коих выступали даже члены правительства и парламентарии, боны Байоннского банка не разошлись, а разлетелись даже. Французы не раскупили, а просто вырвали эти боны. Возник безумный ажиотаж, который трудно вообразить. Третья республика буквально неистовствовала. Едва ли не все жаждали преобрести сии боны.

Даже щедро и сверхщедро заплатив своим агентам (а их были сотни), я и заимел в прибытке около семисот миллионов франков. Недоброжелатели, безо всякого сомнения, скажут, что это не заработок, а чистый грабеж мною французской нации, ибо боны Байоннского банка есть не что иное, как грандиозное надувательство, потому что подкреплены не драгоценностями, а подделками, произведенными в моих ювелирных мастерских. И выходит, эти боны есть не что иное, как бумажный мусор.

Я не стану оспаривать недоброжелателей, коих цифра «семьсот миллионов» совершенно сводит с ума. Не стану и защищаться – разве можно убедить недоброжелателей в своей правоте?!

Но вот в чем я признаюсь и признаюсь начистоту. Из сих семи сотен, как бы ни были они заработаны, я себе практически ничего не оставил. Ей-богу. Только на пару автомобилей для любимой жены моей Арлетт и на дюжину шубок для нее же.

Все остальное я роздал. Горничным, швейцарам, официантам, просто нуждающимся. Всем, кто взывал к моей помощи. А взывали весьма и весьма многие, скажу я вам.

Пришлось помочь и проклятому адвокатскому племени (адвокатам вообще много чего надобно на этом свете). Умаслить необходимо было и инспекторов, и комиссаров полиции… Да мне и в самом деле жаль всех их безмерно: семьи, как правило, большие, а оклады довольно-таки маленькие.

Пришлось опять скупить многие газетенки и еженедельники, что писали грязную ложь обо мне. Имею же я право печься о чистоте своего облика?!

В общем, семьсот миллионов буквально растаяли, как будто и не бывали. Я оставил в неприкосновенности только фонд чаевых. И эти денежки пойдут именно на чаевые. Ни на что иное.

Между прочим, Арлетт отчего-то убеждена, что мои чаевые оскорбляют всех состоятельных людей Франции, которые дают прислуге всякий мизер. Ну тут уже я поделать ничего не могу.

Итак, сейчас я практически «на нуле», хотя все без исключения считают меня баснословным богачом.

Конечно, это чисто временные затруднения. Миллионы, сотни миллионов скоро опять притекут ко мне. И все же тревожные ощущения, признаюсь, закрадываются в последнее время ко мне в сердце. Что-то неспокойно мне.

Нет, вины я никакой за собой не чувствую. Ни в малейшей степени. Справедливого возмездия вовсе не ожидаю. А вот какой-то страшной, чудовищной каверзы – это, да. Простой люд Франции – в основном за меня. Вот это-то как раз и не нравится кой-кому (собственно, я знаю – кому, но благоразумно промолчу).

Однако в любом случае я не собираюсь отказываться от щедрости и доброты, которые являются частью моей натуры. Я привык давать, а не брать. Так будет и впредь, что бы ни сулила мне судьба.

Хотя я знаю: всех умилостивить невозможно и недовольные все равно объявятся. Более того: найдутся таковые даже и среди тех, кто вполне уже задобрен мною. Они-то как раз и могут захотеть устроить мне каверзу. Да, да! Именно умилостивленные мною. Им вдруг расхочется оставаться обязанными мне и тогда они решат освободиться от меня. В самом даже неприятном смысле слова. Я такой возможности не исключаю, хотя стараюсь об этом не думать, но иногда минорные мыслишки все равно проскакивают.

Арлетт моя права, конечно. Чаевые, которые я разбрасываю, – как пощечина для здешних воротил-скупердяев. И все же я ничего не буду менять. Я хочу до конца остаться собою. Во что бы то ни стало.

Газетные писаки делают из меня завзятого афериста, прожженного жулика, жиголо, клеймят всячески, выдумывают и городят обо мне самую гнусную чепуху. Совершенно, должен сказать, невообразимую. В итоге их чудовищных совместных усилий получается какое-то исчадие ада, демоническое существо, едва ли не главный враг французского народа и источник его нескончаемых бедствий.

Между тем у меня есть и принципы и правила чести, от коих я ни при каких обстоятельствах не отступаю. И не отступлю, надеюсь, впредь.

Хотя мокрый нынешний декабрь, пронизывающий насквозь, отвратительный до невозможности, ужас как мне не нравится и внушает всяческие предчувствия, совсем-совсем не симпатичные.

Но к черту предчувствия! Это, как видно, просто нервишки вдруг зашалили, и более ничего. Но как бы то ни было, щелкоперам газетным не сбить меня с панталыку. Я им такой радости не доставлю – не из таковских мы.

20 декабря

Вчера глубокой ночью ко мне в отель «Кларидж» позвонил из Байонны Тиссье, директор-кассир тамошнего банка «Муниципальный кредит».

Был Тиссье в страшнейшей панике, переходящей в непрерывную, непрекращающуюся истерику. Я уразумел из его бредового монолога единственное: из Парижа прибыла в Байонну комиссия во главе с самим инспектором Бонни проверить финансовую отчетность банка.

Кассир сообщил и как его допрашивали, и как он заявил (чрезвычайно глупо – вообще всякая откровенность глупа – хотя и совершенно правдиво): мол, если они примутся за меня, то Третья республика взлетит на воздух.

Тиссье с дрожью в голосе кричал в трубку, что ничего полицейским не расскажет. Но было ясно, как божий день: если на первом допросе он и не проговорился, так проговорится на втором. Директор всем обязан мне и прекрасно помнит об этом, но давления стражей порядка ему никак не выдержать. Так, с благодарностью, он меня и сдаст.

Да, грустно. Я-то доподлинно знаю, что в Байоннском банке не хватает не одного, а пары сотен миллионов. Собственно, могу сказать и точнее – двухсот тридцати миллионов франков.

Время для инспекции полицией было выбрано крайне неудачно. Что бы им потерпеть чуток?! Так нет: резво набросились на «Муниципальный кредит». Как видно, чья-то гадкая душонка донесла.

А я ведь все раздал. И нужным людям и просто нуждающимся. И сделал совершенно правильно. Эх, ежели б не этот паскудный донос…

На что же я рассчитывал, опустошая кассу «Муниципального кредита»? Расчет был. И вернейший, между прочим. Тут целая история – очень любопытная, как мне кажется.

Когда рухнула Австро-Венгерская империя и возникла урезанная, куцая Венгерская республика, многие жители оной оказались в страшно бедственном положении. Правда, нищие так и остались нищими. Однако особенно тяжко пришлось знати. Аристократы стали простыми смертными, вынужденными заботиться о хлебе насущном.

Довольно значительные территории секвестировали. Взамен утерянных земель и имущества приняли решение о выпуске ценных бумаг.

Примечание публикатора:

Венгерские облигации были выпущены в соответствии с парижским соглашением от 28 апреля 1930 года в качестве возмешения убытков еврейским собственникам, земли которых экспроприировали государства-наследники.

Собственно, это была моя идея. Но главная проблема заключалась в ее осуществлении. Препятствий на этом пути имелось немерено, но меня преграды никогда не смущали. Скорее подстегивали.

И приобрел я венгерских бумаг на несколько сотен миллионов франков. Собственно, большинство из них, как я полагаю, в итоге скопилось как раз у меня. Без остатка. А бывшие владельцы их заимели шанс получить более или менее приличные компенсации в счет утерянных имуществ.

Как только венгерские бумаги пойдут в оборот, я еще добавлю процентики, и вполне серьезные процентики. Я венгерских графов и князей еще увешаю чеками. Никто не останется в обиде.

Но когда эти бумаги пойдут в оборот? Вот вопрос, снедающий меня целиком. Особенно важный теперь, именно теперь, когда полицейские ищейки, получив команду, кинулись вдруг на байоннский банк «Муниципальный кредит», дабы нещадно разорвать его в клочья.

Отныне совершенно необходимо следующее (выхода просто нет): бывшие члены Антанты (за вычетом, естественно, ЭРЕСЕФЕСЕР), былые союзнички, подписавшие совместное соглашение 1930 года, должны незамедлительно собраться и сделать особое конкретное постановление касательно именно венгерских бумаг, которые наконец-то надобно пустить в оборот. Бумаги должны быть легализованы, и баста!

В ноябре месяце, совсем недавно, я специально совершил вояж в Будапешт, прихватив с собою депутата Боннэра, который обязан мне благополучием своим по гроб жизни. Там мы провели переговоры, и они стали просто триумфальны.

Теперь надобно завершить это дело в Париже. Окончательно и навсегда завершить. Дело совсем не простое и крайне спешное. Но только положительно решив его, я смогу доложить в кассу «Муниципального кредита» недостающие 230 миллионов франков, спася этим не только банк, но и французскую демократию, ибо боны «Муниципального кредита» рекламировали ведь министры нынешнего правительства и даже сам премьер. Касса сего банка никак не может оказаться пустой.

Итак, решение вопроса с венгерскими бумагами становится отныне первоочередным делом. За работу, «красавчик Саша»!

Ежели постановление о венгерских бумагах будет-таки принято (а оно должно быть принято!!!), то воспрянет и банк «Муниципальный кредит», Байонна продолжит процветать, и многие французские бедняки не умрут с голоду. Да и мое чудеснейшее семейство как и прежде ни в чем не будет знать недостатка. А для себя мне ничего и не надобно – так, на чаевые чтобы хватало.

Да, только от этих венгерских бумаг и может прийти нынче всеобщее избавление! Они-то и есть спасительный пояс для утопающего, а тонет вся Франция, никак не меньше.

Скупал-то я венгерские бумаги в свое время на всякий случай – дикая, шальная мысль забежала ко мне как-то вдруг. А вот теперь пришел им черед: они должны сгодиться, и как еще сгодятся! Судите сами. Ежели удастся их легализовать, подперев байоннский «Муниципиальный кредит», это окажется чудодейственной мерой для всей Франции, ибо наконец-то начнется совершенно бешеный приток денежной массы.

Только бы проклятые наши щелкоперы, эти разносчики падали и всякой заразы, ни о чем заранее не проведали – от них ожидаю я любой беды, и особенно теперь. Момент-то ответственнейший.

Но хватит о создателях газетной шелухи. Хватит о плохом: оно и так само о себе напомнит, не дожидаясь особого приглашения.

21 декабря

Обедал с префектом Кьяппом. Моим верным Жаном Кьяппом. Властный, всесильный хозяин Парижа, предо мною он буквально расстилался, как слуга пред господином. Еще бы! Ничего удивительного. Я ведь уже который год одеваю с иголочки не только его самого с семьей, но и всю его чрезвычайно обильную корсиканскую родню.

Впрочем, Арлетт утверждает, что, может, Кьяпп и верен по отношению к кому, но меня он, несмотря на все мои благодеяния, может только ненавидеть, ибо префект Парижа не выносит всех евреев без исключения, начиная с самого Иисуса. И для меня никакого исключения не делает – так заявляет Арлетт воркующим голоском, вполне сохраняя на беломраморном личике бесподобную улыбку.

Итак, я обедал с Кьяппом. Был он как обычно подобострастен и услужлив. Мою идею собрать заседание Кабинета министров ради окончательного решения вопроса о венгерских бумагах встретил с нескрываемым одобрением – благо предложил это я во время десерта, когда принесли целое ведерко керамису[4]4
  Тирамису (tirami su) – итальянское пирожное с сыром.


[Закрыть] и кофе с самым отборным коньяком.

Как видно, коньяк был очень стар, так что Кьяпп предложил, на исходе десерта, самолично встретиться с министром внутренних дел для переговоров относительно моей весьма заманчивой затеи. Я милостиво согласился и, смеясь, полуобнял префекта ласково и даже с восхищением.

Услуга, предложенная им, была невелика и даже где-то бессмысленна: министр внутренних дел к подписанию международных соглашений Третьей республики не имел ровно никакого касательства. Префект просто весьма ловко, хотя и прямолинейно, вымогал у меня значительные дивиденды, которые я должен буду выплатить ему после того, как венгерские бумаги наконец-то легализуют, а я опять начну купаться в деньгах. Да, хитер, ничего не скажешь… Грубо, примитивно хитер этот корсиканский разбойник, прорвавшийся в префекты Парижа. Действует нахрапом и без малейшего стеснения.

Однако я сделал вид, будто ничего не понимаю: подмигнул Кьяппу и церемонно заметил, что буду исключительно благодарен за предлагаемое содействие.