Текст книги "Красавчик Саша"

Корсиканец расцвел в приторной, циничной ухмылке. Но он и в самом деле остался доволен, хотя и попытался скрыть страстное вожделение от предвкушаемого денежного вливания.

Собственно, для меня самое главное – заручиться общим одобрением префекта, а что придется потом расплачиваться по-крупному, это я и так прекраснейшим образом понимал. И был к этому готов. Думаю, вообще не существует человека, который мог бы упрекнуть меня в скупости или неблагодарности.

И Кьяпп знал это прекраснейшим образом. Однако все равно решил заняться вымогательством – так, на всякий случай, как видно. Забавная личность, хотя отвратительная, конечно. И страшная. Но я его совершенно не боюсь, ибо Кьяпп слишком уж зависим от моего кошелька, а самого префекта эта зависимость совершенно устраивает.

22 декабря

Заручившись вчера поддержкой префекта Кьяппа, я тут же ринулся действовать, не теряя ни единого мгновения. Впрочем, как всегда в переломные моменты.

Сегодня у меня произошел целый каскад запланированных и не совсем запланированных встреч, но ключевое значение имел всё же ужин с Камилем Шотаном – премьером республики и Доломье – министром колоний.

Собственно, они – мои друзья, и даже, признаюсь откровенно, довольно близкие, но добиться встречи с ними на сей раз получилось не так-то уж легко. Это поначалу меня даже озадачило. Так что я млел от счастья, когда наш совместный ужин не просто состоялся, а еще и необычайно удался.

Оба гостя высоко оценили пир, который я закатил в их честь. Повар оказался такой искусник, что и премьер и министр колоний просто стонали от восторга, вкушая его божественные творения. За десертом, истинно чудесным, я по-настоящему приступил к делу. Шотан с Доломье уже достаточно расслабились и, казалось, готовы были принять с радостью любое предложение. Так и вышло.

Когда они оба раскуривали бесподобные гаванские сигары и попивали ароматнейший кофе, сваренный из зерен, доставленных в Париж по моему личному заказу с Явы, я и завел речь касательно венгерских бумаг.

Рассказ этот был встречен благосклонно. Более того, месье Шотан принял мои затруднения чрезвычайно близко к сердцу. Он даже вынул изо рта сигару, отложил ее и произнес взволнованно, почти патетически: «Саша! Святая моя обязанность помочь вам, ведь вы столько сделали добра Франции, содействовали стольким страждущим душам. Помогая вам, я помогаю Франции!»

Министр Доломье при этом сочувственно и вполне понимающе кивал головой. Еще бы! Он являлся одной из этих страждущих душ и получил от меня чеки не на один десяток миллионов.

Вообще я в глубине души считал, что и Шотан и Доломье просто не могут не пойти мне навстречу. Я прямо так и сообщил Арлетт, отправляясь на ужин. В ответ она мягко улыбнулась, погладила меня по голове и шепнула: «Любимый. Я верю в твой гений, но ты ужасно наивен».

Тем не менее премьер Шотан клятвенно заверил меня, что незамедлительно приступает к созыву срочного международного совещания, в ходе коего вопрос касательно венгерских бумаг будет окончательно утрясен. Он также добавил, что соответствующие запросы союзническим послам отправит сегодня же.

Мы договорились повторить совместный ужин ровно через неделю, тогда же определить дату совещания и его детальную программу. Однако до этого я должен буду передать в кабинет министров приблизительный проект совещания и хотя бы примерный набросок итогового документа.

Сейчас же принимаюсь за работу! Я уже почти верю, что детище мое, байоннский банк «Муниципальный кредит», будет спасен, а с ним и я, и еще тысячи людей, и даже вся Франция, пожалуй. И произойдет тогда такой вальс миллионов, что затанцует вся Третья республика.

Когда я рассказал обо всем этом Арлетт, она привлекла меня к себе, поцеловала в лоб и произнесла: «Хоть бы все так и вышло, дорогой мой. Только будь с ними осторожен; это ведь не люди, а кровожадные звери. Я слишком презираю их, и боюсь за тебя».

Впрочем, я и так знал, что Арлетт слишком невысоко ставит человеческие качества господ Шотана и Доломье. Но что мне их качества?! Я ведь им оказал столько услуг, что они мне обязаны по гроб жизни.

А в вопросе о венгерских бумагах они и не могли поступить иначе. Вне всякого сомнения. Дело даже не в прошлых моих заслугах пред ними, а в том, что мое благоденствие означает и их благоденствие. Так что в легализации венгерских бумаг, подчистую скупленных мною, они должны быть кровно заинтересованы.

Человеческие же качества премьера и министра колоний тут совершенно ни при чем. Ведь речь идет о процветании и прозябании, даже о жизни и смерти. Так что им придется мне помочь. Даже если они и негодяи. Да и как же им не быть негодяями, раз они политики?!

Правда, Арлетт все равно со мною не согласна. Но она просто не хочет понять: там, где делаются деньги, не может быть никакой морали. То же самое и с политикой, аморальной по самой сути своей. Да и нет у меня теперь выхода. Вернее, есть, но только один. Я с ними, с этими подонками, в одной упряжке. Со всеми вытекающими отсюда последствиями. Ничего не попишешь!

Но эти последствия не только негативные. И Шотан, и Доломье, и другие их соратники, давно завися от меня, всенепременно помогут, ибо именно я являюсь истинным гарантом благополучия их разветвленных кланов.

За премьером Шотаном, например, стоит еще и его единокровная сестричка: она, между прочим, жена самого Прессара, прокурора Третьей республики. А Прессары целиком находятся на моем иждивении, и уже не один год, кстати. Все капризы мадам Прессар исполняет не ее всесильный, как будто бы, супруг, а не кто иной, как я, «красавчик Саша» – задушевный друг и неоспоримый благодетель высоковзбитых «демократических сливок».

Нет, никуда им от меня не деться. Ни-ку-да!!! Так я и заявил моей белокурой и голубоокой Арлетт, вернувшись со знаменательного и многообещающего ужина. В ответ же красавица моя порывисто и нежно обняла меня и тихонько, еле слышно заплакала. Но женские слезы никогда на меня еще не действовали, хотя Арлетт я просто обожаю, с ума из-за нее схожу.

Да, и еще одна встреча мне необходима. Позарез нужен мне Жорж Боннэ[5]5
  Французский политический деятель, правый радикал. Представлял в правительстве интересы финансовых кругов.


[Закрыть], явно будущий министр иностранных дел, представляющий ныне Францию на международном экономическом совещании. Шотан и прочие должны просто всё одобрить и принять, а реальную работу с венгерскими бумагами провернёт именно Боннэ. Но он, слава богу, вполне достижим и совершенно управляем. А я ему потом отвалю хоть десять миллионов франков.

23 декабря, утро

Проект итогового документа касательно венгерских бумаг был у меня готов уже к семи часам утра. Я не сомкнул глаз ни на минуту и просидел над ним всю ночь. Со мною самозабвенно трудился на пару и Жорж Боннэ.

Дабы освежиться, я залил в себя целый термос крепчайшего кофе. То же самое проделал и Боннэ. Затем мы перечли наивнимательнейше плод наших ночных бдений и в общем остались довольны: все кратко, ясно, вполне разумно, то есть полностью соответствует той логике, которая может подействовать на дипломатических крючкотворов. Я-то их повидал на своем веку достаточно и прекрасно знаю, что им придется по душе.

Затем я осушил кувшин ледяной воды, последними каплями холодной влаги смочив себе лоб. После этого положил бумагу в конверт, запечатал его и отправил с нарочным в канцелярию премьер-министра.

Дело сделано. Теперь можно созывать международное совещание, на коем Боннэ и зачитает соответствующую бумагу. Уверен: подготовленный нами проект убедит всех. Легализация венгерских бумаг приведет меня в рай на земле, а за мною еще очень многих. Мы получим пятьсот – семьсот миллионов франков, никак не менее, а может и более.

Конечно, этот рай наступит совсем не навсегда. Так, на пару лет. А потом я опять что-нибудь придумаю. И вновь вокруг меня польется в изобилии золотой дождь. Вообще, покамест я жив, Франции обеспечена вакханалия миллионов.

Тут едва ли не повсюду (и в высшем обществе, и в парламенте, и в самых занюханных кабаках) твердят, что губят несчастную Францию евреи. А вот я докажу совершенно обратное, ибо помогу французам выстоять в это мрачное мерзкое время. Меня еще помянут добрым словом, что заставит заткнуться и даже попятиться назад всех пронырливых полицейских ищеек, мечтающих посадить меня под тюремный замок.

Да, ждать теперь осталось совсем недолго. Премьер получит мою бумагу, направит ее в союзнические посольства. Там проект обсудят в срочном порядке, после чего можно созывать международное совещание, которое и решит судьбу венгерских бумаг окончательно и бесповоротно, и в самом положительном ключе для меня, естественно. Премьер Шотан при нашей последней встрече заверил меня в том со всею определенностью.

Я никогда не подводил его, всегда выписывал чеки на указанные суммы, как бы баснословны те ни были; значит, и он, вне всякого сомнения, не подведет теперь меня. Как же иначе?! Мы ведь деловые люди. Тем более что решение вопроса с венгерскими бумагами – в интересах не только Шотана, но и всех его родичей.

Теперь уже от меня ровно ничего не зависит. Остается только ждать. И надеяться. Что я (верный поклонник великолепного и непобедимого графа Монте-Кристо) и делаю сейчас. И ни капельки не волнуюсь. Просто жду.

А Боннэ молодчина, я щедро отблагодарю его. Он, кстати, рассказал мне одну довольно неприятную вещь. Будто Шотан бросил ему при встрече: «Я подпишу проект только из уважения к месье Стависскому. Ведь у него нет больше денег, я знаю. Так что все это бессмысленно, Жорж».

Господи, да будут, будут деньги, да такие, что весь Кабинет министров утонет в них. Лишь бы поскорее решился вопрос с венгерскими бумагами.

23 декабря, после обеда

Сегодня я завтракал с Романьино – это мой секретарь – очаровательный красавец, легкий и улыбчивый обладатель внушительных бицепсов.

Обычно веселый, тут он был понур как никогда, и даже его огромные сверкающие льдом глаза казались какими-то помертвевшими. Я даже слегка опешил. Но скоро все разъяснилось.

Романьино вытащил из кармана пальто скомканный листок газеты и с отвращением бросил его на стол. Это оказалась страничка из «Аксьон Франсэз» – мерзкой, отвратительной газетенки (увы, я так и не успел ни закрыть ее, ни изменить ее гадкое направление[6]6
  Газета монархической политической организации – поддерживала реставрацию монархии во Франции, создание корпоративного государства, национализм, строгую приверженность католицизму, упразднение системы департаментов и возврат к территориальному делению Франции.


[Закрыть]).

Я разровнял мятый листок, начал изучать его, и вскорости мне стала совершенно понятна причина плохого настроения секретаря.

В сегодняшнем выпуске «Аксьон Франсэз» была напечатана заметка, в коей говорилось, что финансовая полиция всерьез занялась банком «Муниципальный кредит», негласным директором которого оказался, как выяснилось, «известный аферист Стависский».

Ознакомившись с этим скандальным и даже неприличным текстом (приличия – это вообще не для «Аксьон Франсэз»), я рассмеялся, хлопнул Романьино по плечу и, утешая его, сказал: «Не расстраивайся, мой мальчик. Ничего страшного. Ну, кто же станет принимать всерьез заявления «Аксьон Франсэз»?..» Но Романьино был неутешен.

К вечеру заметку перепечатали и другие издания, уже вполне как будто пристойные, если только современная французская пресса вообще может быть пристойной.

Однако я вовсе не расстраивался: главное – решение вопроса с венгерскими бумагами; всякая газетная возня рядом с этим просто меркла. И все же было не очень приятно, но я держался и более всего думал о предстоящем международном совещании союзников. Хотелось, чтобы дата его оказалась назначена на ближайшие дни: бумаги надо ведь спешно пускать в оборот.

К вечеру меня разыскал префект Кьяпп, мрачный как грозовая туча; причем настолько, что даже ни разу не улыбнулся мне, чего прежде с ним не случалось.

– Что-нибудь случилось, Жан? – осведомился я.

– Случилось! – рявкнул вдруг префект, потом нервно закурил и, сделав несколько глубоких затяжек, продолжил: – Меня вызывал сегодня месье Шотан. Он уже знаком с сегодняшними заявлениями прессы относительно вас и просит, пока скандал не утихнет, не приближаться ни к нему, ни к прокурору республики даже на пушечный выстрел, и никаких записочек в канцелярию премьер-министра не посылать. Я не шучу. Все это очень серьезно, Саша! Понятно?

Все же я никак не мог поверить в серьезность происходящего.

– Постой, Жан, – перебил я его. – Это все глупости. Ты мне лучше скажи – проект принят? На какое число назначена конференция?

Тут уже Кьяпп из тучи превратился в разразившуюся грозу. Он зарычал:

– Какая, к черту, конференция? О ней даже речи теперь быть не может!

Нет, я не верил в опасность. Отменять конференцию, от которой зависело и благополучие самого Шотана, из-за дурацкой заметки в «Аксьон Франсэз»?! Это казалось невероятным. Несусветной чушью.

Но когда Кьяпп рявкнул: «Даже не думай об этом!», до меня наконец дошло: что-то случилось и дела приняли неожиданно неприятный оборот. Хотя до конца так и не верилось, что мой прекрасный, многообещающий план вдруг полностью провалился. Окончательно и бесповоротно.

Как только префект ушел, я тут же бросился в канцелярию Шотана. Но мою записку на имя помощника премьера там вдруг принимать отказались и вообще глядели на меня с нескрываемым испугом. Приходилось все-таки признать: в воздухе запахло самой настоящей катастрофой.

Однако в силу природного жизнелюбия я не считаю, что все потеряно. Ведь венгерские бумаги – это спасение не только для меня, но и для очень многих, в том числе и для членов правительства. Я уверен: премьер Шотан все как следует обдумает, учтет несомненные выгоды моего плана, наплюет на этих журналюг… И международное совещание все же состоится!

23 декабря, глубокой ночью

Крайне огорчительно, но заметка в «Аксьон Франсэз» была только первою предвестницей боевой кононады. Сразу же за этой гнусной писаниной (просто тут же!) на меня обрушилась практически вся пресса Третьей республики, включая даже подконтрольные издания. И всюду замелькали мои потреты, с весьма малопочтенными подписями.

Это уже – война, самая настоящая, начатая без малейшего предупреждения. Причем во многие публикации каким-то образом проникли откровения директора байоннского банка Шарля Тиссье, сделанные им во время допросов. А он наболтал, увы, чересчур много лишнего.

Что же произошло вдруг? Почему буквально все ополчились на меня именно сейчас, перед рождеством нынешнего, 33-го года?

На самом деле, у меня масса предположений. Однако главное из них заключается в следующем.

Если прежде, а именно до декабря месяца, я был для большинства просто загадочным волшебником, создающим миллионы буквально из ничего, то из Будапешта я вернулся явно некоей политической фигурой, спасителем целого государства, пусть и небольшого. Потенциальным распорядителем уже не миллионов, а целых миллиардов франков (капитал Треста венгерских землевладельцев). Все это чрезвычайно вспугнуло моих недругов и вынудило их к объявлению открытой войны.

Что же делать мне в этих условиях? Не отчаиваться и скорее доводить до конца венгерские дела. В противном случае, и правда – конец.

24 декабря

Видел сегодня префекта Кьяппа (у меня более не хватает духу называть его верным). Он упорно настаивает, а вернее, даже требует, чтобы я незамедлительно (буквально сегодня же) оставил Париж – «на время», как он выразился, «только на время». Но самое грустное то, что это, как видно, указание самого премьера Шотана.

«Ты заработался, устал, – сказал Кьяпп. – Настала пора проветриться. Поезжай-ка в горы покататься на лыжах. За это время скандал поутихнет. Пока же о тебе должны тут забыть. Вот и надо исчезнуть». Префект повторял это как заученный урок, почти механически.

Да. как видно там, на самом верху, решили похоронить не только венгерский проект, но и самого меня. И из-за чего? Из-за какой-то паршивой газетной заметки? Невероятно. Немыслимо. Да, паскудное, вонючее печатное слово – выходит, все-таки сила, ежели сам премьер-министр Третьей республики его всерьез побаивается.

Устраняют меня от дел. Не иначе. Находясь в Париже, я еще смогу что-либо предпринять и для венгерского проекта и для собственного спасения. А в Савойе, в горах, в прелестном шале я буду бессилен. И придется лишь покорно дожидаться той участи, которую мне уготовили бывшие друзья мои…

Это подло: запереть меня, полного сил, идей и возможностей, в этой снежной дыре у подножия Монблана. Да, все-таки недооценил я человеческую неблагодарность. Правы французы, говоря: «Пусть Бог разделается с моими друзьями, а врагов я беру на себя». Предали меня, и как еще предали!

Придется ехать, и как видно сегодня же. Успеть хотя бы попрощаться с Арлетт. Бедняжка! На кого я ее оставляю?!

И вернусь ли? А ежели вернусь вдруг, то насколько живым? Может быть, Арлетт удастся лишь обнять мое холодное, остывшее тело?

Но это все гадания на кофейной гуще, и не более того. А пока что точно ждет меня одинокий рождественский вечер в тихом шале, на окраине прелестного Шамони.

А тут, в Париже, ясное дело, продолжится и будет возрастать в бешеном темпе оргия, раздуваемая этими продажными тварями – газетчиками, кидающимися на меня по указке вышестоящих воротил.

Все стало на свои места. Картинка окончательно сложилась. Только получилась она очень уж грустной и безрадостной. Теперь я доподлинно знаю: никто, ни единая душа даже не попытается защитить меня. Более того: меня отправляют, дабы лишить возможности самому защищать себя.

Но все же мне не хотелось бы отчаиваться. Из самого невозможного положения должен быть хоть какой-то выход. Там, на покое, в шале, я еще раз как следует обдумаю, что же мне делать с венгерскими бумагами.

Я давно, еще на заре моей финансовой деятельности, выработал золотое правило, которое прежде никогда не подводило меня: у всякого дела должен быть подстрахочный вариант, на случай, когда оно вдруг начинает заваливаться…

Измена Шотана – не стану скрывать, конечно, потрясла меня. Но не сошелся же клином свет на этом недостойном, бесстыдном существе, вознесенном на самый верх! На этом олимпе одному никак не удержаться.

Однако к черту Шотана! Впрочем, и о венгерских бумагах, кажется, не стоит думать теперь, что обидно до крайности, я ведь так на них рассчитывал. Но ничего не поделаешь.

Как бы то ни было – я еду.

Прощай, Арлетт! Прощайте, дети! А вдруг свидимся еще и на этом свете?! Вот было бы чудно.

Вводная часть

Л. Флейшин (г. Стэнфорд)

«Красавчик Саша», Баб-Эль и другие, или шпионы в Париже

(Очерк, созданный на основе фактов и некоторых вполне достоверных домыслов)

Нижеследующие материалы, скрупулезно собранные мэтром Ж.С. («Хроника жизни великого афериста» плюс криминологические заметки того же автора), без всякого сомнения, представляют совершенно исключительную историческую ценность. Они определенно дают ключ к разгадке многих захватывающих тайн, связанных со скандальным делом Александра Стависского и фашистским путчем 1934 года.

Однако один ключик, едва ли не самый важный, мэтр Ж.С., видимо, не желая привлекать к собранным материалам внимания службы безопасности, решил припрятать и не демонстрировать. Я уверен, что мэтр просто не мог не знать о фактах, на которые я сейчас укажу.

Ведь без дела Стависского, громчайшего, вскрывшего гнилостную основу тогдашней демократии, история Франции первой половины 20-го столетия никак не может быть полной. Поэтому то, что мэтр Ж.С. решил скрыть, побоялся обнародовать, я просто вынужден теперь вытащить на свет божий.

* * *

На протяжении многих лет, после того как Александр Стависский стал чрезвычайно крупным дельцом, проворачивающим грандиознейшие финансовые аферы, его пытались засадить за решетку 19 раз, но так и не смогли. Запросы полицейских комиссаров тонули где-то наверху, так и не будучи ни разу переданными в суд. Однако причина данного обстоятельства кроется не только в том, что Стависский ублажал высших чиновников кипами ассигнаций и пухлыми пачками чеков.

Все было гораздо сложнее и неизмеримо пикантнее. Дело в том, что Стависский (до того мелкий жулик, за коим рьяно, но безуспешно охотилась уголовная полиция) позарез стал необходим Третьей республике и посему должен был пребывать неизменно на свободе, где преспокойненько и пребывал. Он являлся персоной неприкосновенной, в том смысле, что уголовная полиция не смела к нему даже прикоснуться.

А причина тому была вот какая, хоть и весьма неожиданная. Оказывается, «красавчик Саша» состоял на службе не где-нибудь, а в самой «Сюрте Женераль», то бишь в службе безопасности, которая занималась обезвреживанием иностранных шпионов на территории Франции. И принес он этой службе немалую пользу, получив, кстати, в награду за целый ряд сделанных им разоблачений серебряные шпоры.

Разве могла обычная «уголовка» тягаться с «Сюрте Женераль»? Нет, конечно: никоим образом. «Сюрте Женераль» – это поистине великолепное, даже гениальное прикрытие для грандиозных финансовых афер (правда, как выяснилось, лишь до поры до времени). Хотя Саша начал сотрудничать с «Сюрте» тогда, когда он совсем не был еще даже мелким жуликом, зато у женщин, правда, уже пользовался колоссальным успехом, особливо у богатых американок.

Итак, уголовная полиция пыталась изловить «красавчика Сашу», а служба безопасности его истово охраняла. Ничего не скажешь: очень хитроумная, если не гениальная, комбинация, обеспечивавшая Стависскому легкое, непринужденное балансирование меж двух лагерей.

Но Саша не надеялся только на «Сюрте Женераль» и еще упрочивал комбинацию, раздавая нужным и даже как будто не очень нужным людям чеки – десятки, сотни, тысячи чеков – целые состояния.

Он покупал себе высокопоставленных «друзей» и записывал в них людей, которые просто могли пригодиться. Такой открытой, наглой коррупции Франция, кажется, еще не ведала. Мало того, что Саша устраивал совершенно немыслимые торги, – они еще и имели грандиозный успех.

Вот Стависский и гулял на свободе, фактически имея негласный статус персоны «нон грата». И руки у него были развязаны. И был он то ли почти депутат, то ли своего рода человек-невидимка. Так что комиссарам полиции, ведавшим финансовыми нарушениями, оставалось только локти кусать. Пока в Стависском позарез нуждалась «Сюрте Женераль», надежды уголовной полиции заполучить «красавчика Сашу» были совершенно несбыточны и даже, пожалуй, откровенно фантастичны.

Стависский, знавший в совершенстве несколько европейских языков, знакомился с туристами и особенно с туристками, заводя с последними бешеные романы, в ходе развертывания которых разоблачил не одного иностранного агента.

Однако особенно в «Сюрте Женераль» ценилось знание Стависским русского языка. Это был весьма значимый фактор в сочетании с тем, что Саша отнюдь не воспринимался как эмигрант, а скорее наоборот – как истый, до мозга костей, парижанин, каковым он и являлся.

Поначалу «красавчик Саша» за каждую добытую им «голову» или «головку» получал из секретных сумм агентурного фонда никак не менее трехсот франков. Но благодаря финансовым аферам немыслимо разбогатев, он к великой радости комиссара Байяра решительно отказался от наградных и стал работать исключительно ради собственного удовольствия. Из патриотизма, так сказать – французского, естественно, – и в надежде (чисто романтической), что служба безопасности в случае надобности сумеет защитить его от судебных инстанций, неуклонно пытавшихся посягнуть на Сашину свободу.

Серебряные шпоры Саша, правда, принял – еще бы! Это ведь столь почетно и неизменно служит предметом гордости. От Серебряных шпор граждане Третьей республики никоим образом не отказывались. Не было такого случая! Стависский велел прикрепить их серебряными гвоздиками к подставке из слоновой кости и прибить к стене в великолепном своем кабинете, который располагался в его громадных апартаментах в отеле «Кларидж».

Между прочим, Саша по личному указанию комиссара Байяра неизменно «пас» Исаака Бабеля (псевдоним Баб-Эль) – знаменитого писателя Страны Советов и по совместительству чекиста, во время наездов того из Москвы в Париж, и особливо летом 1933 года – кстати, последним летом в необыкновенно стремительной жизни Стависского. Он даже составил подробнейший дневник парижских встреч Бабеля, который (план, естественно) был в «Сюрте Женераль» оценен чрезвычайно высоко.

Из этого дневника стало ясно, что сей писатель встречался не только с деятелями русской эмиграции, но и с резидентами ОГПУ в столице Третьей республики. Так, Бабель, как оказалось, виделся неоднократно и с эсером Борисом Николаевским, и с режиссером Грановским, и с разведчиком-нелегалом Яковом Серебрянским, который скрупулезно собрал со всей Европы и держал при себе в Париже целый отряд похитителей и террористов («группа Яши»).

Однако Бабель заводил в Париже не только политико-литературные знакомства. Этот маленький, необычайно любопытный, плотоядный человечек был необычайно охоч до женского полу и амурился в Париже, хотя у него имелась законная супруга. Так вот Саша умудрился вычислить и зафиксировать имена и адреса большинства французских зазнобушек Бабеля (правда, совсем уж мимолетные связи установить не удалось, несмотря на то что писатель-чекист очень даже прибегал к услугам жриц наемной любви).

И еще Стависский регулярно и с феноменальным успехом «обрабатывал», ублажал жен и любовниц советских дипломатов и международных торговых работников из Советской России (содкомок – содержанок комиссаров), вводя их в самое лоно роскошного, развратного Парижа. Он был величайший мастер по части обращения со слабым полом вообще и особенно с наиболее требовательными его представительницами. Именно капризниц-то он и ублажал! Еще бы! Соблазнитель-профессионал самого высокого разряда…

Любопытно, что несколько раз Сашу даже видели в нескольких шикарных ресторанах Парижа и Довиля в обществе самой Наташи Трухановой. Эта знаменитая некогда русская балерина, которой посвящали свои опусы Сен-Санс и Массне, к тому времени была замужем за Алексеем Игнатьевым, бывшим графом, кавалергардом и военным агентом царского правительстве в Париже, официально ставшим работником советского торгпредства в столице Третьей республики и негласно – сотрудником ОГПУ.

Так что «красавчик Саша» у прелестной Наташи, может, что и выудил. Во всяком случае по ресторанам водил он Труханову явно не зря.

Кстати, совсем не исключено, что к гибели Саши каким-то образом может быть причастно и ОГПУ. А почему бы и нет? Он ведь представлял самую несомненную опасность и даже прямую угрозу для семейств советских дипломатов и торгработников! Наконец, он выведывал какие-то важные для «Сюрте» сведения. А ОГПУ – организация мстительная. Отчего бы и не отомстить?!

Да, помимо контактов с работниками советского торгпредства и их женами, Стависский как будто еще участвовал то ли как эксперт, то ли как переводчик в каких-то официальных франко-советских встречах. А на самом деле – с подачи «Сюрте Женераль».

Мне доподлинно известно из целого ряда изустных свидетельств, что «красавчик Саша» стал вдруг опекать дочь Сергея Николаевича Третьякова – водил ее по самым роскошным ресторанам, в оперу, накупил ей целый гардероб изысканнейших нарядов, регулярно снабжал деньгами – суммами немалыми.

Отец ее, бывший текстильный магнат и миллионер, в Париже бедствовавший, как и его дочь, был донельзя счастлив. Стависский, кстати, стал помогать и ему: известно чем – чеками. И ужинами кормил его: не где-нибудь, а в отеле «Кларидж». Снабжал спиртными напитками. А Сергей Николаевич Третьяков стал уже попивать и за дареный «шкалик» был готов на многое, чем Саша как раз и пользовался.

Надо сказать, что в белой эмиграции Стависского особо не жаловали. Зависть: слишком богат, слишком вхож во французские высшие государственные сферы. Однако подачками от него не гнушались. И как еще принимали! Целая очередь за Сашиными дарами выстраивалась – немалая.

Личность сего Третьякова заслуживает в рамках настоящего очерка особого упоминания, хотя бы краткого. Был он внуком и единственным наследником знаменитого Сергея Третьякова, купца и одного из основателей московской галереи.

Получив громадное состояние, что досталось от двух братьев Третьяковых, Сергей Николаевич сначала приумножил его своею женитьбой, взяв за себя дочь Саввы Мамонтова, а потом и своей плодотворнейшею работою, став ведущим текстильным промышленником России и главою московского биржевого комитета.

При Керенском Третьяков возглавил Высший экономический совет, в правительстве Колчака был сначала министром торговли, затем и заместителем председателя комитета министров, а также министром иностранных дел. Успел бежать от красных и тем спасся: председатель правительства был расстрелян вместе с Колчаком. (Впоследствии Сергея Николаевича казнили фашисты – как советского агента).

В эмиграции Третьяков, хотя и не сразу, начал бедствовать. И в результате стал платным осведомителем НКВД.

В НКВД, тогда еще ОГПУ, узнали, что дом номер 29 по улице Колизей, где несколько комнат занимал РОВС[7]7
  Русский Обще-Воинский Союз – создан в 1924 г. в белой эмиграции, объединял военные организации и союзы белой эмиграции во всех странах.


[Закрыть], принадлежит Третьяковым. Штаб РОВСа помещался на первом этаже, а второй и третий занимала семья, которую Третьяков к тому времени оставил.

Сергею Николаевичу его кураторы из разведки настоятельно предложили вернуться и занять две комнаты на втором этаже, прямо над кабинетами председателя РОВСа и канцелярией.

Под видом ремонтных рабочих советские агенты установили в помещениях РОВСа «петьки» – микрофоны, а в комнатах Третьякова – аппаратуру приема. Вот тут-то и началась для него настоящая работа, систематическая, неустанная и упорная.

Жатва была обильной. Вся деятельность РОВСа для разведки Советов оказалась видна как на ладони, что дало возможность арестовать на территории Советской России несколько десятков белогвардейских диверсантов, засланных РОВСом. Так фактически один человек смог надломить сопротивление белой военной эмиграции.

Выполнял Сергей Николаевич и другие задания НКВД. Но главным его делом являлось обеспечение операции «Информация наших дней».

При этом в парижской эмигрантской среде Третьяков явно оставался вне всяческих подозрений; председатель РОВСа генерал Кутепов был с ним очень любезен.

А вот в «Сюрте Женераль», судя по всему, знали истину. Третьяков не был арестован ею, но оттуда явно внимательно «присматривали» за ним. И тут естественно возникает вопрос: не через Стависского ли? Очень может статься – на начальном этапе, с 1929 по 34-й год. После гибели Стависского к этому делу должны были уже подключить других. Впрочем, прямых доказательств у меня не имеется.

Во всяком случае, дружеские отношения «красавчика Саши» с мадемаузель Третьяковой и ее отцом, возможно, совсем не случайны. Конечно, Стависский мог помогать Третьяковым и вполне бескорыстно – с ним такое не раз случалось. Он даже любил изумлять французов непредсказуемостью своих благодеяний, но в том тоже на самом деле была логика – свой несомненный расчет.