Текст книги "Израиль в Москве: повесть"

Ефим Лехт
Израиль в Москве

Информация от издательства

16+

Лехт Е. А.

Израиль в Москве: повесть / Ефим Лехт. – Москва: Текст, 2017.

ISBN 978-5-7516-1448-5

«Израиль в Москве» – литературный дебют Ефима Лехта, ироничная повесть о советско-израильском художнике, приехавшем в родную Москву, чтобы навестить сына-предпринимателя и увидеть загадочного Виктора Пелевина, а заодно и повидать старых знакомых. Читатель тоже встретит на страницах книги много знакомых лиц.

© Ефим Лехт, 2017

© «Текст», 2017

Израиль в Москве. Повесть

Чемодан – вокзал – Россия

Короче, завтра он вылетает в Москву. Чемодан – вокзал – Россия.

В девяностом кричали: «Чемодан – вокзал – Израиль!» На черных хоругвях писали, на красных. Псевдославянским, васнецовским шрифтом. Ряженые казаки, лампасы, нагайки, страшноватые священники, православные скинхеды. Предчувствие гражданской войны.

И вот затопали по улицам горбатым, чтоб отомстить за все жидам пархатым. Русь ликовала. Мародеры сделали стойку.

Все советовали бежать. Валить. Конечно, это же Страна Советов.

Да, пока погром не грянет – еврей не встанет. Изя встал, не без мытарств покинул-таки социалистическую Родину, и вот, как у Дюма, двадцать лет спустя. Старший сын, Андрейка, приглашает на презентацию. Все оплатил, все включено.

Пышное слово – «презентация». Андрей – московский сын. Есть еще канадский – Ефим. Митька, друг детства, мудро высказался:

– Это, – говорит, – ты правильно распорядился. Яйца должны быть в разных корзинах.

Ефим – врач, профессор. Живет он в сонном городке Виндзоре, который, по сути, северный Детройт. Архитектура здесь скромная: уже не избы, но еще не здания. Положение, как всегда – спасают храмы всех конфессий. Дома опоясаны изумрудными газонами, заборов нет, белки дерзки, как кошки, и тишина.

Главный супермаркет «Old Navy» – одноэтажный трехкилометровый амбар, набитый изобилием. Небоскреб, уложенный на бок. А что, земли хватает. Как и воды, впрочем. Океаны, озера и Ниагара, конечно. На юге городок доверчиво упирается в речку, за которой, без предупреждения, готика небоскребов Детройта.

Спокойная опрятная Канада. При встрече даже арабы улыбаются. Просторный Фимкин дом набит электроприборами. Не хватает только электрического стула. Три этажа, витая лестница, деревянные колонны, наивные арки и портики, скромное обаяние буржуазии.

– От многая имущества – многая хлопот, – вздыхает Изя, поклонник минимализма.

У Ефима – жена Татьяна, четверо детей, флегматичный кот Василий и пожилой кролик Рэббит. Мама, конечно, гордится, что ее сын – профессор Лондонского университета. Да, в Канаде тоже есть Лондон, небольшой такой, скромный. Тезка.

Профессор, как водится, чудаковат. При наличии двух машин – «БМВ» и «доджа», в больницу ездит на велосипеде. В голубой униформе врача, с бейджиком, на котором написано «Джеф», потому что «Ефим» в Канаде звучит странно.

Москвич Андрей – на два года старше. Геофизик. Бритый череп, борода талиба, сыроед, троцкист, яхтсмен, бывает просветленным. Загадочный бизнес. Какой-то консалтинг. Был разорен, опять поднялся.

Пересказать все, чем увлекается Андрей, непросто. Как ни позвонишь – он в самолете или за рулем, к Кельну подъезжает, а то и в Эгейском море. Многообразие жизни. Как-то Изя назвал его экзистенциалистом. Сыну понравилось, и он так теперь и представляется: «Андрей, экзистенциалист». Одет всегда в серовато-горчичное, мятое, но дорогое, из Милана и Амстердама. В общем, московский еврей в поисках адреналина. Двое детей, так что внуками Изя обеспечен.

Канадский внук Бен учится в Торонто, в университете, подрабатывает в ресторане. Убирает со столов. Table boy. Активно играет в баскетбол, вымахал за 185 и, фотографируясь с дедушкой, тактично пригибается. Есть у него интересная идея, разделить баскетбол по росту, на 3 категории. До 170 см, до 190 и третья – до бесконечности. Как делят по весу в борьбе или штанге. И вправду обидно, когда умные и быстрые ребята из-за небольшого роста не могут сражаться с гигантами. Вот только как эту идею пробить? НБА будет против.

Вернемся к Андрею. Он открывает собственный ресторан. Концептуальный. В хорошем месте – у Земляного Вала. Есть уже название: «Generation П». Посвящается модному писателю Пелевину.

Виктор Пелевин – очередное увлечение Андрея. Адепт, в общем. Цитирует целые куски из «Омон Ра». На иврите, кстати, Омон Ра – Омон ужасный.

Бабушка, почему у тебя большой нос?

Андрюша был ребенок впечатлительный. Начав читать в четыре года, интересовался, под какие арки приглашает магазин «Подарки», про какие дукты говорит магазин «Продукты». Когда он увидел, что под вывеской «Вина» лежит пьяный, задумался, чья это вина? Хотел узнать, в каком почтовом ящике работает мама – в синем или оранжевом. А бабушку, Матильду Самуиловну, он однажды спросил:

– Бабушка, почему у тебя такой большой нос?

– Потому что я еврейка, внучек, – нашлась бабушка.

Так Андрей впервые заинтересовался национальным вопросом.

Открытие ресторана решили совместить с презентацией последней книги неуловимого автора «Путешествие в Санкт-Петербург». Ожидается явление самого Виктора Олеговича. Гости смогут хвастать: «Я видел Пелевина». Примерно как «Я видел Ленина». Мало кто в это верит. Писатель прячется, это его фишка. Тем больше ажиотаж.

Андрей уговорил отца в очередной раз тряхнуть своей могучей стариной. Нарисовать для ресторана графическую серию по мотивам пелевинской прозы. Двенадцать черно-белых листов уже в Москве. Ламинированы на больших платах. Никель, стекло, белое золото из фольги. Развешаны по стенам.

Изя, между прочим, неплохой график, мастер черно-белых отношений. В Москве у него было имя. Говорили, что он «рубит фишку». Книжная графика, постеры, журнальные иллюстрации. Диафильмы.

Что такое диафильм? Молодежь уже не знает. Теперь это артефакт вроде дагерротипа или камеры обскура. Узкий волшебный луч проектора, бархатный голос папы, ломкая пленка. Кануло в лету. А ведь он там проработал двадцать пять лет. На славной суматошной студии «Диафильм» Госкино СССР.

Приятно, когда заказчик сын. Мастер может разгуляться. Тем более что Изя и сам с интересом читает Пелевина. Как говорится, в теме.

На одном из листов он изобразил канонического Василия Ивановича Чапаева плейбоем, руки в брюки, костюм «Гуччи», неотразимая улыбка в пшеничные усы. Из-под непременной лихо заломленной папахи – проницательный взгляд Бабочкина.

На другом листе – групповой портрет в стиле старинной фотографии. Тоже черно-белая графика. Сталин в твидовой тройке, галстук-бабочка, пальцы в перстнях держат толстую сигару. Ленин в мундире маршала: эполеты, звезды, ордена. Сзади между ними бойкий брюнет в либеральной бородке, пенсне, в майке с надписью «Rubfuck». Лев Троцкий, вождь переворота, создатель Красной армии. Три брата из страшной сказки. «Третий вовсе был дурак». Сталин его и зарубил. «Как грузин еврея поборол». Салтыков-Щедрин.

Какие ужасные раны нам наносили тираны.

Или вот еще картинка: огромный шмель совокупляется с гибкой девицей-кентаврицей под взглядом вуайериста, вооруженного моноклем, в цилиндре и крылатке.

И так далее, в том же соцартовском, а может, магриттовском стебе.

Андрею все это понравилось очень. Он сказал «клево», он сказал «прикольно», он сказал «супер». С Кариной-дизайнеркой рисунки развесил. А теперь позвал в Москву.

Рестораны были Андрюхиным хобби. Он, кажется, посетил их все и везде. Мог бы вести колонку гурме в журнале «Столица». Изя догадывался, откуда у сына эта страсть. С пяти лет каждый день рождения Андрея, да и другие праздники, отмечались в лучших по тем временам ресторанах Москвы. Вот и воспитали ресторатора.

Андрей и в путешествиях продолжал вкусные исследования. В Барселоне, Антверпене, Мюнхене. Прилетая на выходные в Израиль, он откопал в Южном Тель-Авиве кабачок со стрёмным названием «Кыбэнимат» на трех языках, не говоря о русском.

Глеб Абрамович

Израиль не любил свое имя. Изя, Изька, Изенька. Take it easy[1]1
  Не волнуйся (англ.) (Здесь и далее – примеч. ред.)


[Закрыть]. Есть еще Изин блюз: «Summer time and the livin’ is easy»[2]2
  «Летний день, и жизнь так прекрасна» (англ.) – первая строка знаменитой арии из оперы «Порги и Бесс» Джорджа Гершвина.


[Закрыть]. Сям и там давят ливер из Изи.

Родители недолго думали над его именем. Отец был Абрам Израилевич, а его отец – Израиль Абрамович. Только Изя сбился с ритма и сына назвал Андреем. Вместо Абрама.

В школе Изя был Изергиль, в институте один татарин упорно звал его Иса, Люба Каюкина интимно шептала Изюм, Райка Камалдинова – Игорек, декадентка Гжельская придумала вычурное Инезилья, жена в редкие минуты – Изверг. Больше, кажется, изысков не было.

Вообще-то имя напрягало. Вот если бы Прохор, мечтал он. Или Глеб. Хотя Глеб Абрамович как-то… Будто Абрамович извиняется за что-то перед Глебом, втянув голову в плечи.

А фамилия? Довольно сложносочиненная: быть только лузером. Или юзером. В крайнем случае, нобелевским лауреатом.

Андрею же фамилия нравилась. Он иногда добавлял к ней «фон». Фон Грацерштейн. Фон, конечно, подозрительный.

В институте Изя этой фамилией заинтересовал профессора Гончарова. Тот спросил, не родня ли Изя художнику XIX века Федору Карловичу Грацерштейну, автору знаменитой картины и гравюры «Гражданская казнь Петрашевского». Изя промычал что-то невнятное, но Гончаров его запомнил.

Есть решительные люди, меняющие имя. Говорят, Куйбышев фамилию подправил. Начиналась она будто бы на другую букву. Знакомый журналист из «Негоцианта» Исаак Гутерман тотально переменил все. Он окунулся в живую и мертвую воду, ударился оземь и оборотился добрым молодцем Сергеем Сергеевичем Кручининым, самоуверенным православным плейбоем.

Или одноклассник Фима Эгенбург. Стал Федей еще в мединституте. Теперь он здесь, в Израиле. В тель-авивской больнице «Ихилов». Авторитетный специалист. Анестезиолог. Чтобы жить не было мучительно больно, делает анестезию. Да вот неувязка – на его униформе висит бейджик, на котором написано «Федор». По правилам иврита это читается как «Пидор». Кажется, изменил уже Федора на Теодора.

Юра Лерман назвал сына Моисей. Красиво. Тот переделал на Михаил. Тоже неплохо: Михаил Юрьевич Лерман. Но в Сиднее, где они сейчас живут, этого не оценили, Мишку называют Майклом и никакой поэзии. А Левка Шулер ничего не менял. Шулер – он и в Африке Шулер. Вот и Изя остался самим собой.

Краснофлотец Грацерштейн

В школе он был, конечно, Грач. В армию загремел на Сахалин. Косить и не думал. Тогда было не принято. Двадцать шесть суток, через всю страну, в товарном вагоне (сорок человек или десять лошадей), прямо с Московского международного фестиваля молодежи и студентов, с баней в деревянном Красноярске, с долгим эффектным объездом Байкала, свесив ноги из вагона.

Вот так. То Дальний Восток, то Ближний. Маятник жизни. География на глазах становилась биографией. А теперь еще и Дальний Запад, где расположился младший сын. «Судьбы скрещенья».

В треснувших очках и брюках-дудочках стиляга Грач угодил на флот. Багровый мичман, «покупатель» на пересылке искал для клуба художника. Изю выпихнули из строя. Так он оказался в Совгавани. Торпедные катера. Все же не тусклая солдатчина. Хотя матросщина, если есть такое слово, тоже оказалась неказистой.

Первое время зеленый во всех смыслах салага Грацерштейн рисовал офицерам и старшинам их жен и зазноб с мутных фотокарточек. Возникла очередь. Приходили даже из других экипажей. Заказчики желали соцреализма, то есть изображения льстящего, но правдивого.

Бравый старшина второй статьи черноусый Таратута заказал целых шесть портретов. Столько у него было пассий. Изя сидел в застиранной робе и беспрерывно создавал женские образы. Поднялся до почтальона. А это уже карьерный рост, номенклатура. Однажды его даже вызвал капитан второго ранга Розенгафт, показать рисунки дочери. Грацерштейн и Розенгафт. Почти Шекспир.

Израиль только раз надел морскую форму, когда сходил в увольнение. Там же, в Ванино, и сфотографировался в ателье. И вспомнил, что его детское фото в матросском костюмчике довольно долго красовалось когда-то в витрине фотоателье на Пушечной. На новом снимке в объектив попал изможденный юноша в бескозырке с ленточкой в зубах и близоруким, без очков, безумным взглядом. Краснофлотец Грацерштейн.

Очки он носил – минус четыре. Но был и плюс. Когда стекла ломались, Изя мог попросить увольнительную, в «Оптику». Пьяный матросик по фамилии Постельный изобрел: чтобы чаще ходить в город, надо просто бить очки. Очки, голы, секунды. Изя попробовал.

– А ху-ху не хо-хо! – в бешенстве закрыв глаза, орал мичман.

– Так точно! – невпопад отвечал матрос Грацерштейн.

Командиры не догадывались, что он выкрикивает «Так тошно!». Возможно, единственный матрос-очкарик на всем Тихоокеанском флоте.

На светлой памяти осталась песня-стон: «Я помню тот Ванинский порт и вид пароходов угрюмый». Косой горизонт то поднимался, то падал. На пляшущей палубе его рвало так, что казалось, он выплюнет сердце. В трюме еще хуже. Ночью, под одеялом, он шептал «ништяк, прорвемся».

Сахалин – вторые Сочи

Потом его перевели на Сахалин, в зенитную артиллерию, где служить-то (ура!) всего три года вместо четырех на флоте. Из Ванино на пароме, через буйный Татарский пролив, в Холмск, избежав службы в конвойной дивизии Хотёмкина, где, по слухам, зэчки насиловали солдатиков до смерти.

Сахалин умел удивлять. Бамбук, тайфуны, нивхи, нефть. Однажды снегом так занесло, что целую дивизию отправили рельсы от снега чистить. Поезда не могли ходить. Снег убирали кубами. Самодельные совковые лопаты из фанеры. В пургу видимость пять метров, в уборную, чтоб не потеряться, ходили по натянутому тросу. Она была метрах в тридцати от казармы.

Изин новый друг, Вова Радюш из Северной Охи, вдруг получил крупную сумму за участие в поисках нефти еще до армии. Накупил пряников и сгущенки на всю батарею.

На стрельбах в Корсакове Изя решил обязательно искупаться в Японском море. Для биографии, чтобы потом было основание хвастать. Он встал до подъема и, прямо из палатки, в трусах отправился на берег. Море было серым и холодным. Когда дрожащий Изя возвращался, на берегу уже стоял чуть не весь полк, а старшина, страшно ругаясь, показывал пальцами десять суток «губы», гауптвахты.

Военный городок. Над воротами транспарант «Наша цель – коммунизм!». Артиллеристы не замечали веселой двусмысленности этого текста. Потом Изя узнал, что это называется «оксюморон».

Сахалин – вторые Сочи, солнце светит, но не очень. Девушки пахнут рыбой, на тротуарах сугробы чешуи, большой градообразующий рыбокомбинат. Долго потом после дембеля, увидев на столе дефицитную красную рыбу, он вспоминал, как кормили их в армии пожилой горбушей три раза в день. Рядовой Краснопольский наел объемную задницу, и ефрейтор Мухаметзянов с соседней койки ласково окал: «Ну и жопа, как орех, так и просится на грех».

Сержанты, старшины и офицеры очень раздражались, произнося Изину фамилию. Кроме естественной неприязни к еврею, москвичу, очкарику, еще и фамилия непристойная: Грацерштейн. Что в имени тебе моем? Когда он дослужился до ефрейтора, капитан Щербатых называл его просто – «еврейтор».

Был, правда, в третьей батарее еще один шлимазл, Эпштейн. И сержант Лукьянчук брезгливо басил: «Та шо це за хвамилия така? Як чихнув», – и довольно похоже чихал: «Э-Э-Эп-штейн!», – после чего обычно бил солдатика сапожной щеткой по коленям, ласково приговаривая: «Б-больно грамотный, вся жопа в арифметике». Любил сапоги чистить, скотина. Эпштейн ежился, терпел. О, сладкая боль изгоя. Между прочим, английский Эпштейн создал «Битлз».

Иногда, уже на гражданке, Изе снилось: он сидит на зарядном ящике, а над ним сержант Мальцев с нехорошей улыбкой поет: «Что, Хаим? Отдыхаем?»

Сохранилась фотка: испуганный Изя в длинной полишинели, большая каска надвинута на очки, в руках тяжелый карабин Симонова (СКС), на фоне сахалинского бамбука. Забавно, что после армии он долго носил шинель. Как Грушницкий. Очень стильно.

Тезка государства

Прибыв в Израиль, Изя обнаружил, что здесь его имя пришлось впору. И звучит благородно – Исраэль. С ударением на «а». Можно сказать, тезка целой страны. Да какой! Едва ли не самой упоминаемой в мире! Святая земля, где история соединяется с географией и религией. Страна победившего сионизма. Террористами изранен, гордо реет наш Израиль. А уж как арабы его ненавидят. И антисемиты всех стран. Просто рычат от злости. Соединяются.

Чего злиться? Евреям всего лишь захотелось жить в своей, отдельно взятой стране. В Еврейландии. Товарищ, верь, настало время объединиться всем евреям. Это и есть пресловутый сионизм. Национальная идея. Хотя некоторые считают, что проект не удался. Что получилось большое гетто. Что евреи – это соль, которая в небольших количествах полезна разным странам и нечего собирать ее в одну узенькую солонку. Об этом еще Эренбург писал, кутаясь в эренбургский пуховый платок.

Что-то в этом есть. Но антисемитизма никто не отменял. Он, подобно тени, сопровождает еврея везде. Кроме Израиля. Страна могла бы называться по-другому. Иудея, например, или Авраамия. Государство Авраам. Или Hebrewland. Нет, это пошловато. Израиль – лучше. И вообще, Израиль – великая страна, иначе она называлась бы «Изя». А Россия могла бы стать Нефтегазией. Нефть, газ и Азия.

Почки распускаются к старости

Тиха израильская ночь. Слышно, как часы на стене упорно жуют время. Стрелки ощупью добрались до семи. Изя старается не шуршать, не будить Марту, родную жену. «Шуршу ля фам». Мобильник как «боинг», посылает проблески. Ранний водитель хлопнул дверцей. Истерично заверещала сигнализация. Вздрогнуло стекло в окне – истребитель летит на Газу. Прошил небо белой ниткой.

Проснулся, забормотал радиобудильник. Насморочный голос с натугой произнес: «Сегодня шестнадцатое октября пять тысяч семьсот семьдесят первого года. Начинаем день с водкой, – Изя насторожился, – сводкой новостей». Иран обогащает уран, уран обогащает Иран, ни одна из воющих сторон, мэры приняли меры, премьер попросил Хилари Клинтон занять более гибкую позицию, депутаты наложили вето, легкого атлета наградили бронзой, шекель падает вниз, эффект будет наиболее минимальный. Обзор газеты «Едиот», постаревшей за ночь. В конце диктор сказал: «Вы скушали новости». «Наверное, слушали», – проворчал Изя. С истеблишментом у него были эстетические разногласия. Политиков он презирал. Был из «зеленых». Даже яблоки покупал только зеленые. Фирмы «Смит».

Закололо в боку. Опять почка распустилась. Почки распускаются к старости. Возможно, появился «каменный гость».

Дедушка Изя. В его детстве дедушек не было. Евреи рано погибали. Голод, погромы, войны, тюрьмы.

Так, вставать надо плавно, а то голова закружится. Вертиго. Доктор Вертиго. Завтра лететь в Москву. Надо собраться. Во всех смыслах. Разинутые чемоданы уже готовы. Экипировка, документы, подарки.

Марта умеет укладывать. Укладчица номер один. Но прежде, конечно, у нее работа над собой. Утренний намаз, легкий макияж, разговор с зеркалом. Не допускает и мысли о переходе в старушки. Красота ее с ума ее свела.

Раньше Изя был однолюб. Любил одного себя. С появлением жены пришлось любить двоих. Щепотка стихов: «Моя дорогая, любимая Марта, быть рядом с тобою – козырная карта». Время от времени Марта громко подозревает, что он ее не любит, требует возражений, доказательств. Разборки.

Но все же она его холила, а он ее лелеял. Иногда наоборот. Это было непросто. Особенно когда были живы родители. Тещу звали Матильдой, а Изину маму – Цилей. Это давало повод утверждать, что он живет между Цилей и Матильдой.

На заре совместной жизни Марта взяла с него страшную клятву: он всегда будет мыть посуду. И Изя стал профессионалом, находил даже какое-то странное удовольствие. Стер всю дактилоскопию настолько, что, когда в американском посольстве получал визу, чиновник не обнаружил на экране узоры его пальцев. Очень удивлялся. Но разрешил.

Изя никому не позволял подходить к раковине на кухне. Подруги рвались помогать, ножами соскребали тефлон со сковородок, засоряли трубы берцовыми костями, отвлекаясь на долгие телефонные беседы. Оставалось только наблюдать за низвергающейся Ниагарой.

Старичок должен быть опрятным

Теплая жена продолжает слушать русскоязычное радио. Сноб Изя называет его «косноязычным». Заведение для людей с задержкой речи. Теперь в эфире воркуют две дамы из Кривого Рога. Какие-то астрологические глупости: эра пятого солнца, Козерог в первом доме, Луна в Раке, Тельца ожидает бонус. О, русская речь украинских евреек. Изя предпочитает радио на иврите. Здесь оно бодрое, задиристое. Кстати, способствует погружению в иврит. Хотя старожилы утверждают, что лучшего погружения, чем армия и тюрьма, не придумано. Изя не воспользовался этим советом и долго корчился безъязыким.

Он сел, нашарил ногами тапки, вздохнул, тихо пропел: «С добрым утром, бокер тов, к обороне будь готов». Бокер тов – это и есть «доброе утро» на иврите. Доброе утро, заслуженная дряхлость. Доброе утро, старость, время, когда брюки надевают сидя.

Утомленные джинсы ждут хозяина. Млеют в луче солнца кроссовки-ветераны. Нет, он не умрет молодым. Близится последняя четверть.

А утро разгорается. Утренняя заря, утренняя зарядка, утренняя зарядка мобильника. Быстрый танец чистки зубов. Пасодобль. Бодая зеркало, он отстриг высунувшийся из брови волосок. «Старичок должен быть опрятным». Так повторяет жена. Это у нее от мамы Матильды Самуиловны. В Москве теща не подпускала Изю к столу без галстука. Ее первый муж был наркомом легкой промышленности. С тех пор Матильда сохраняла чопорность.

С фотографии на белой стене застенчиво смотрит худенький юноша в кожанке. Рука – на маузере в деревянной кобуре. Глаза печальные, словно он предчувствовал, что станет шпионом японской разведки. В тридцать седьмом, конечно, расстрелян. Комиссар в пыльном шлеме. Чудом сохранилась ваза с серпами и молотками. По кругу суровыми советскими буквами: «Дорогому товарищу наркому от рабочих Полонского фарфорового завода».

Тут Изя почувствовал чей-то взгляд. Абсолютно прозрачная ящерица Брунгильда проводила сеанс гипноза. С потолка, рядом с ниткой паутины. Похожая на дорогую брошь, психоделически двигаясь, скрылась за жалюзи.

Еще один взгляд. Честные янтарные глаза. Черный замшевый нос. Это Степан, сын Полкана, молча спрашивает: не пора ли, мол, на прогулку, босс? По-индейски его полное имя «Степа Кожаный Нос». Сначала его назвали Гумберт. Но решили быть попроще.

Сын Полкана

Внимательные уши рыжей мини-овчарки. Простолюдин. Ноги коротковаты. Возможно, замешана такса. Вот откуда ноги растут. Ранняя седина на спине. Любит описывать природу. Как Тургенев. Умен, скромен, неприхотлив. Характер – дружелюбный, зюйдический. Часто пользуется авторитетом. Когда ругается басом сосед-сенбернар, Степану удается вставить слово, урезонить. Иногда в дверь звонил мальчик Яник из дома напротив, спрашивал: «А Степа выйдет?» Теперь Ян – капрал доблестной армии Израиля.

– Ну что, Степан, идем?

Улыбается, бьет хвостом, прижал уши, будто гладко причесался. Внятное «Вау!». Восторженный прыжок в высоту. Прыжки у него олимпийские. По-человечьи – больше двух метров. Рекорд для закрытых помещений. Ай да Степка, ай да сукин сын! Замечание, по существу, верное.

Понос Гуревичас называет его на литовский манер «Стяпас». «Понос» – по-литовски – господин. И не дай вам бог сделать ударение на втором слоге.

Дверь с доводчиком дружески пнула в зад. Изя со Степкой вышли на Пикадилли. Город давно проснулся. Портовый городок, полчаса до Тель-Авива, если без пробок. Новенький, с иголочки, городок Ашдод Изе очень нравится уж который год.

Токката ре минор

Голубое утро с небольшой пенкой. Осторожно поднимается большое солнце. Воздух неподвижен. Пальмы стоят как вкопанные. А какие они еще? Страстно стонет лиловый голубь. Уличный кот равнодушно как Будда щурится на лающего Степу.

Этой ночью страна перешла на зимнее время, прибавился час, и выспавшиеся граждане бодро направились к своим машинам. Изя едва успевает увернуться – каскадер в шлеме подкатил прямо к подъезду. На скутере он привез кому-то горячую пиццу на завтрак. Пробегает, потрясая грудью и красотой, девушка Дафна. Майка, шортики, длинные гладкие ноги. Она толкает перед собой коляску с ребенком. Эффективный джоггинг. А ведь недавно демобилизовалась. Когда успела?

Все время что-то тихо гудит. Ровный гул абсурда. Изя прислушался. Гудит, кажется, у него в душе. Токката ре минор. Саундтрек его жизни? Предчувствие полета в тяжеленной махине? Чем бы перебить? Вот, подходящее: «С утра побрился и галстук новый, в горошек синий я надел». Кажется, из Цфасмана. Или из Фельцмана. Где-то здесь должен быть его застенчивый ангел. Изя быстро оглянулся. Что-то мелькнуло, но ангела не было.

В Москве Изя жил на Комсомольском проспекте, одном из самых легкомысленных. По бокам оставался вздор Фрунзенских. Впереди – романтик метромост и сталинская вертикаль МГУ, слева – скучноватый Нескучный сад и Горький парк имени отдыха.

Шумный проспект Бней-Брит, пошире Комсомольского, плотно забит машинами. В основном светлыми. Считается, что они меньше накаляются. У Изи раньше была шоколадная «хонда», которая нагревалась от солнца не больше, чем его нынешний белый «фольксваген».

Бней-Брит означает «Дети Завета». Перевод неточный, но красивый. Есть и другой перевод, буквальный – «Сыновья Союза». Здесь действительно много сыновей Союза.

В Израиле любят пафосные названия. Тель-Авив – Весенний Холм, Бней-Брак – Сыновья Грома. А городок Реховот в переводе – улицы. Логично. Город и есть улицы. Или вот еще: Кфар-Саба – Деревня Дедушки. Это уже привет Антону Павловичу.

Многие улицы названы именами пламенных сионистов из России. Проспект Жаботинского, бульвар Рагозина, улицы Арлазорова, Соколова, Моцкина.

На проспекте Бней-Брит можно встретить немало Детей Завета. Изя называет их «новыми евреями». Люди все занятные. Советские все люди. Пионерили, комсомолили, коммуниздили. И либералов не любят. Почему-то обзывают их «левыми».

В Израиле они быстро научились всем говорить «ты» и приспустили шорты, обнажив начало бледных полушарий. Изя так и не избавился от привычки общаться на «вы», что многих настораживает и даже обижает. Старинная учтивость здесь не в моде.

Дети Завета

На узкой скамейке под пальмой всегда сидит интеллигент в непривычно отутюженных брюках, головой в кроссворде. Увидев Изю, он выпаливает:

– Военный мост, шесть букв!

Звучит как пароль.

– Виадук, – не удивляясь, отвечает Изя. Господин волнуется:

– Не подходит, в конце – буква «Н».

– Понтон, – мгновенно реагирует Изя. Интеллигент ныряет в газету. Ветерок с моря лениво перелистывает страницы. Полскамейки уже облито солнцем.

Вот поскакал к своей юной «мазде» программист Беня с кружкой дымящегося кофе в короткой руке. Пить кофе на ходу – израильский шик. Некогда, мол, допьет в машине. Гримасы Леванта.

Беня всегда в тугих клетчатых шортах. Даже в суровую местную зиму, когда градусник меланхолично показывает плюс шестнадцать и хлещет косой дождь, выворачивающий зонты наизнанку. Их трупы потом валяются на обочине. Беня заключил на своей фирме пари: ровно год он не меняет шорты на брюки. Цена пари – новый айпад. Передвигается Беньямин как все качки – крабом, растопырив руки и ноги.

– Шалом! – кричит он.

Против шалома нет приема. У Изи для каждого свое приветствие. Стоит со злобным пинчерком багровый еврей из Констанцы Мирча Юнеску. Ему можно крикнуть «Чифаче домнуле!», то есть «как дела» по-румынски. Лене Козлову из Кемерова – «Здорово, дай рупь до тридцать второго». Спешит киевлянин Костя. Дышит тяжело, много лишней плоти. Крайнюю плоть ему отрезали еще в детстве. Как с ним поздороваться? Изя не терпит рутины. Костя недавно по лизингу приобрел «субару». Изя укорачивает поводок, напрягается и на мотив «шаланды» начинает:

– И Константин берет «субару» и тихим голосом поет.

Костик смеется, Степка двигает ушами, фильтрует базар, не забывает в кустах проверять свои сайты, оставлять свои «лайки».

Здесь их останавливает Семен Соловейчик с угрюмым питбулем.

– Здравствуй, Степа, Новый год, – хрипит он.

Невзирая на гастрит, утомительно острит. Выпускник филфака Питерского университета. То есть прошел и фил, и фак. Соловейчик – автор романа. О себе. Двухтомная сага. Жалуется на дефицит тестостерона. Произнося губные согласные, заметно плюется. Изя успокаивает:

– Знаете, Сема, вы уже не Соловейчик. Вы настоящий Соловей.

Изе нравятся графоманы. Графоманы – лучше наркоманов. Хотя это не доказано.

Target group

Приближается мрачный Гриша в винтажных сатиновых шароварах. Седая грудь, пивное брюхо, серый мусорок вокруг лысины. Пеняет на простату.

– Простата хуже воровства, – соглашается Изя. Григорий сопит, скребет щетину. Каламбур не прошел. На всякого мудреца довольно простаты.

Будучи евреем преклонных годов, Изя любит стариков. Это его target group[3]3
  Целевая группа (англ.).


[Закрыть]. Утомленные солнцем, евреи всех национальностей ищут место в тени. За каждым стоит пестрый бэкграунд. Тот же Гриша был, между прочим, футболистом кишиневской «Молдовы». Правый край, играл в основе, с Мунтяном.

А у Финкельштейна, узника Сиона, отец – православный священник где-то под Тулой. Игумен Серафим. Финкельштейн-сын, кстати, тоже верующий, в вязаной кипе – большой ходок по женской части. Слушайте, что он говорит:

– Сегодня я, с Божьей помощью, сниму эту телку.

Гади Финкельштейн. Неслабое имя: Гад. О, май гад!

Сосед Корнилов Арсений Ефстафьевич, несмотря на великорусские имена, удивительно похож на Бен-Гуриона, здешнего Ленина. Он – сын немца-солдатика, успевшего зачать его в сорок третьем на оккупированной территории под Жмеринкой. Сеня одет в украинскую рубаху-вышиванку и просторный чесучовый хрущевский костюм. Откуда у хлопца еврейская грусть?

– Слава Украине! – приветствует его Израиль.

Ковыляет особа, которую Изя избегает. Женщина тяжелого поведения. Она называет себя доктором, так как когда-то защитила кандидатскую в Минском заборостроительном институте. С тех пор банальности изрекает с апломбом. Любит провоцировать и гадить. Редкий случай взаимной ненависти.

Игорь Семенович Шафиров служил на радио «Свобода». Видно, оттуда у него слоган «век свободы не видать». Впрочем, возможно, слоган появился раньше. Говорят, он тянул срок в лагерях. Там его этапировали и эпатировали. В Мордовии мордовали, в Коми он лежал в коме. В общем, колымские рассказы.

Могучий Вэлвл Чернин. Всегда с пистолетом на поясе. Идишское имя не менял. С первого класса хмельницкой школы терпеливо настаивал, что он Вэлвл. Под хихиканье, четко, по буквам: вэ, э, эл, вэ, эл.

«А-а-альтэ за-а-ахэн»[4]4
  Старые вещи (идиш).


[Закрыть], – в русском квартале громко поет на идише араб-старьевщик. Театр абсурда.