Текст книги "Реванш русской истории"

Уроки Муравьева

Когда я слежу за новостями с Украины, мне на ум приходят не майданы и аншлюсы, а события польского восстания 1863 года, одного из ключевых эпизодов русской истории XIX века.

При попустительстве петербургских либеральных бюрократов, при сочувствии и готовности к вооруженному вмешательству всей Европы поляки подняли мятеж в Царстве Польском и попытались уйти в независимость не только сами, но и вместе с Белоруссией и Украиной, возвратиться к границам до первого раздела Польши 1772 года.

Просвещенная польская интеллигенция, слушавшая Шопена и читавшая Мицкевича, состояла чуть более чем полностью из жестоких крепостников, считавших подчиненных им русских православных крестьян (предков нынешних украинцев и белорусов) за «холопов» и «быдло». Никто даже не мог представить, что этих темных, забитых людей нужно спрашивать, хотят ли они уйти из-под власти русского царя под власть повстанческого ржонда.

Когда мужики или православные священники пытались возражать, к ним просто приезжали польские «жандармы-вешатели» (иногда это были католические ксендзы). Что они делали с людьми – понятно из названия.

Российская интеллигенция, вдохновляемая Герценом, который требовал убивать «гадких русских солдат», дружно скандировала «За вашу и нашу свободу!», омывала отправляемых в Сибирь польских заводил слезами и объясняла всем, что отвратительная азиатская Россия не имеет права порабощать и удерживать возвышенный европейский народ.

Даже некоторые запутавшиеся славянофилы рассуждали о «двух правдах», одна из которых – польская. Но страшнее всех была либеральная бюрократия. Эти лица в расшитых мундирах испытывали 100-процентное чувство классовой солидарности с мятежной польской аристократией и очень хотели понравиться Европе, удостоиться похвалы в парижской газете и комплиментарного отзыва в лондонском клубе. Русского народа в Западном (Белоруссия) и Юго-Западном (Украина) краях для них не существовало – всё это была Польша.

Узнаваемая картина – не так ли?

Особенно этот мотив: «Если Украина когда-то и была Россией, сейчас это давно уже другой мир, они европейцы, мы евразийцы, тут ничего не изменишь и не переучишь, смиритесь».

Как противостоять этому шепотку, научит нас пример Михаила Николаевича Муравьева-Виленского, руководителя не только подавления мятежа, но и восстановления русского характера Западного края. Чтобы понять историческое значение деятельности Муравьева достаточно сравнить сегодняшнюю Украину и сегодняшнюю Белоруссию – твердую в православии, верную стратегическому союзу с Россией, говорящую по-русски.

Несколько раз пытавшиеся убить Муравьева мятежники, а за ними и русские нигилисты хотели прозвать Муравьева «Вешателем» – это чистая клевета. За всё время его правления казнено было 128 мятежников.

Убито мятежниками русских солдат и гражданских лиц более 3 тыс.

Основой политики Муравьева были не репрессии, а «возвышение русской народности и православной веры». Он сделал ставку на простого русского мужика в его споре с паном. А этого больше всего боялась петербургская бюрократия. Русские старообрядцы под Динабургом (Даугавпилсом) изловили графа Плятера, напавшего на русский военный конвой, схватили его и начали жечь имения мятежников. Только тогда в Петербурге, где 2 года перед этим не обращали внимания на мятеж, заверещали об «ужасном русском бунте».

Прибыв в Динабург, Муравьев Плятера расстрелял, а староверов наградил, и это стало примером для всех крестьян Западного края.

Главная война Муравьева велась не в Вильне, Гродно и Минске, а в Санкт-Петербурге – с теми, кто был уверен, что Западная Россия – это Польша. Муравьев доказывал, что это исконно русские земли, что они ополячены при попустительстве самого российского правительства. Что «великая польская цивилизаторская идея» на деле состоит в том, чтобы взять другой народ – русских – и превратить его в поляков второго сорта при помощи совращения в католичество и унию, насаждения латинского алфавита, обожествления польского пана.

Организаторы мятежа не брезговали даже тем, что отнимали у крестьян лучшие земли, якобы по распоряжению царя, а затем обещали их вернуть в награду за участие в мятеже.

Всему этому Муравьев противопоставил систему управления, которую «прогрессивные» журналы называли «жестокой русификацией», но которая просто восстанавливала русский народ в его правах – делала его гражданской опорой государства. Дома помещиков, на территории которых орудовали вешатели, разрушались.

Имения мятежников конфисковались и разделялись между русскими крестьянами, получившими свой суд, свое самоуправление и народные школы на русском языке. На собиравшиеся за участие в мятеже штрафы содержались православные священники. Реставрировались в православном духе старые храмы и строились новые. На свои средства Муравьев закупил 300 тыс. нательных крестов и раздал их крестьянам.

Началось изучение фольклора и культуры белорусской части русского народа. Вместо польских чиновников-саботажников привлекались молодые русские, горевшие одновременно патриотическим чувством и желанием защищать народ от угнетения.

«Русская революция» в Западном крае оказалась одновременно национальной и социальной.

Муравьев действовал, опираясь на русское общественное мнение. Рупором его политики был публицист Михаил Никифорович Катков, ведший за собой московское дворянство и интеллигенцию. А в Петербурге великий Тютчев язвил иронией либералов, прося у них прощения, что «русского честим мы «людоеда», мы, русские, Европы не спросясь».

Всего за несколько месяцев под водительством Муравьева Запад и капитулянты в самой России обнаружили сплоченное, патриотичное, проникнутое национальными началами общество. И вот уже канцлер Александр Михайлович Горчаков, в твердой уверенности в тыле, дал публичный отпор требовавшим раскола России державам. О европейской интервенции и расчленении России пришлось забыть.

А историческая результативность действий Муравьева была столь велика, что изменить русско-белорусскую идентичность не удалось даже за два десятилетия в независимой Польше Пилсудского.

Перед нами очень важный урок для сегодняшнего дня.

Во-первых, разрыв русского народа на части, всё это «никогда мы не будем братьями» – это скороспелый проект конструирования новой антирусской нации. Так же как и полонизация Западной Руси в середине XIX века, – это лечится грамотной и решительной национальной политикой на возрождение того русского культурного ядра, которое лежит в основе культуры даже тех, кто подвергся украинизации.

Никакой необратимости в уходе в антирусские «европейцы» нет.

Во-вторых, живой и сильной идее может противостоять не бюрократическое манипулирование и квазирациональный расчет, а только живая и действующая идея. Русофобии и европейничанию евромайдана может противостоять только идея русской православной цивилизации, верности родному языку, своему народу, общей исторической памяти и каноническому православию.

Достаточно посмотреть на крепость Славянск, на нечеловеческую эффективность закрепившихся там партизан, которых западные журналисты описывают как «русских православных фундаменталистов», чтобы понять как властна подлинная идея и насколько жалки по сравнению с нею пляски украинских националистов.

В-третьих, пример Муравьева и Каткова показывает, что рецепт несокрушимости России – в союзе национальной государственной бюрократии и национального гражданского общества. Там, где у государственных деятелей нет национальной составляющей, – настроения русского общества оказываются лишь еще одним из голосов критического концерта оппозиции.

И напротив, без поддержки (именно поддержки, а не медийной симуляции) национального общественного мнения, прессы, интеллигенции национальная бюрократия быстро падет в неравном бою с космополитической, имеющей своим тылом весь Запад. Бюрократию, опирающуюся не на национальное начало, а на «как бы чего не вышло», просто сомнут.

Деятельность Муравьева, старого, уже умиравшего человека, инвалида – тяжело раненного в Бородинском сражении, продолжалась всего два года (1863–1865). Ее плодами Россия пользуется уже полтора столетия. Целые сектора нашей стратегической обороны возникли благодаря его усилиям.

И тем обиднее, что народу его имя сейчас неизвестно, интеллигентный обыватель судит о нем по клевете Герцена и нигилистов, нет ни памятников, ни глав в учебниках – там, где должны быть, особенно для наших чиновников, целые уроки.

30 апреля 2014

Смерть героям, или о природе фашизма

За последние десятилетия наша интеллектуальная среда пережила волны реабилитации фашизма. Под фашизмом, уточню сразу, я имею в виду не конкретное политическое движение в Италии, созданное Муссолини, а весь спектр идейно близких ультраправых движений в Европе 1920-1940-х годов, выступавших единым фронтом в единой коалиции в годы Второй мировой войны.

Тут вместе и рядом и германский национал-социализм Гитлера, и фалангизм в Испании, и британский фашизм Мосли, и вишистский монархизм Морраса, и многие другие течения.

Консервативная мысль в России, начиная с 1990-х годов, проявляла к ним известный интерес – кого-то привлекал консервативно-революционный дух, кого-то – бескомпромиссный национализм, кого-то – радикальная эстетика, кого-то – противостояние как утомившему нас коммунизму, так и западным либеральным демократиям.

Так или иначе, одно время неофашистская мода казалась почти мейнстримом. Всё, что ненавидел постсоветский человек в своем бытии, отождествлялось с тем, с чем боролись фашисты, и, как результат, то тут, то там можно было услышать о том, что Гитлер кое в чем был прав и, если бы не нападение на СССР и не «эксцессы с евреями», это был бы, пожалуй, неплохой парень.

Многим уже казалось непонятно то чувство экзистенциального ужаса и отвращения, которое испытывали к фашизму сражавшиеся с ним наши старшие поколения.

Многие относили этот ужас за счет грамотной работы советской пропаганды, слепившей якобы из обычных германских захватчиков каких-то потусторонних монстров.

Одесская Хатынь поставила жестокий и страшный эксперимент, показав нам лицо фашизма как оно есть. И выяснилось, что фашизм – и в самом деле вопрос не политики, а антропологии, что экзистенциальный разрыв действительно существует и проходит поверх идеологий. Возникшее чувство отвращения к содеянному объединяет и консерватора, и либерала, и националиста, и коммуниста, и атеиста, и христианина.

И столь же пестра коалиция тех, кто поддерживает ту сторону, – тех, кого не коробит от вида тел сожженных людей, кого не возмущают шуточки про «колорадский шашлык», кому не зазорно передавать ложь украинских пропагандистов о том, что «сепаратисты сами себя сожгли», называя ее «объективной версией».

Выбор «свой-чужой» делается не в сфере идеологии, а в исповедуемой философии жизни.

Я постараюсь объяснить, что такое фашизм, в той степени, в которой сам это понимаю. И, может быть, в одесской трагедии многое встанет на свои места.

Человек – существо, остро переживающее свою неполноценность и стремящееся её устранить.

Как отмечал великий русский философ Несмелов, всё наше существование задается противоречием между нашей физической природой – слабой, ограниченной и тленной, и нашей духовной природой – безграничной, устремленной к знанию и могуществу.

По христианскому учению, эта двойственность связана с нашим грехопадением: каждый человек ощущает в себе природу и силы первозданного Адама, но наша практическая жизнь – это ежеминутное подтверждение нашего ничтожества и слабости. Всё человеческое общество, вся человеческая культура, вся человеческая деятельность – это способы разными способами заполнить разрыв между нашим царским призванием и актуальным ничтожеством. Кто-то в молитве призывает божественное восполнение нашей немощи, кто-то надеется овладеть силами магии, кто-то создает хитроумные машины, расширяющие возможности человека, кто-то совершает подвиг, доказывая, что немощь плоти не накладывает оков на силы его духа.

Сущность фашизма как философии жизни в том, что в ней один человек утверждает собственную онтологическую полноценность, полноту своего бытия, свой статус истинного человека за счет унижения, порабощения, уничтожения другого человека.

«Я убиваю и я унижаю, следовательно, я существую». Я могу бессмысленно и бесцельно мучить другого, следовательно, я высшее существо и человек вполне. Гений Достоевского с его великим вопросом «Тварь я дрожащая, или право имею?» предугадал этот жизненный центр этой фашистской философии.

Но ответ писателя в образе Раскольникова мог породить иллюзию, что практическое воплощение этого принципа невозможно, так как будет сокрушено силами человеческой совести.

Нет смысла прибегать к передаваемой Раушнингом сомнительной цитате из Гитлера о «грязной химере, именуемой совестью», чтобы признать, что сущность фашизма как социальной технологии состояла именно в снятии совести и прочих ограничителей стремления к господству, с тем чтобы создать касту господ, возвышающуюся над кастой рабов, орден убийц, безжалостно утверждающий свое право смерти и страдания над убиваемыми.

Здесь работают также инструменты коллективного сплачивания «господ» в противостоянии низшим – национального, классового, партийного.

Здесь работает и специфический героический миф – фашистский культ героя очень развит. Однако он весьма специфичен – это не культ героя, нисходящего к людям, отирающего слезы, утоляющего боль, прикрывающего их своей грудью.

Это культ героя с презрением к смерти и толпе идущего по голова и трупам, способного, не дрогнув ни жилкой, убивать и умирать.

Характерно в этом смысле обращение фашизма к историческому образцу Древней Спарты.

Спартанский опыт может быть прочитан двояко. Либо через образ Леонида и его 300 воинов (говорят, сейчас в Славянске появился плакат «300 стрелковцев»), образ жертвы собой ради отечества, воспитания могучего воина, скованного самодисциплиной и одушевленного патриотическим духом.

Но может быть спартанский опыт прочитан и через практику криптий, через жестокое господство над илотами, через тайные убийства и атмосферу безграничного террора и насилия. И тогда подготовка идеального воина оказывается нужной исключительно для того, чтобы порабощать, унижать и убивать.

Между этими двумя гранями спартанского опыта – идеальный воин и идеальный господин-рабовладелец – большинство европейских народов выбрало первую. Фашизм выбрал вторую. Он привлекал и привлекает молодых людей героической риторикой, обещанием воспитать бескомпромиссность и силу духа, выработать из слабого слишком человека подлинного сверхчеловека.

Однако высшим актом самореализации этого сверхчеловечества оказывается убийство беззащитного, безоружного и слабого, сопровождаемое истязаниями и издевательствами. Такое убийство ставится фашистом гораздо выше, чем убийство врага в честном бою.

Победитель доказывает только то, что он – хороший воин. Каратель утверждает себя как господин.

Именно эта антропология и философия жизни фашизма оттолкнули от него большинство здравомыслящих людей Европы и мира в годы Второй мировой – ни национализм, ни империализм, ни милитаризм, ни сам по себе антисемитизм Гитлера не имели бы такого эффекта, не подняли бы такой волны отвращения и гнева, как садистская самоупоенность нацистских карателей.

Именно ответ на вопрос, кто такой человек – существо страдающее и борющееся или же мучащее и подавляющее – разделил фашизм и антифашизм поверх идеологических барьеров.

Сегодня на Украине мы видим возрождение фашизма в его антропологическом ядре. Мы видим субтильных юношей и девушек, ощутивших свой сверхчеловеческий статус, вдыхая запах сожженной плоти замученных ими в Одессе людей.

Мы читаем их признания в гордости от содеянного. Мы слышим: «Слава героям!», в котором четко проговаривается: «Слава безжалостным убийцам!». Мы слышим лжепремьера Украины, восславляющего карателей под Славянском сравнением с «героями УПА».

Мы наблюдаем за классической фашистской манипуляцией – человека превращают в «колорада», жука, а жука несложно и раздавить: дегуманизация оппонента – классический фашистский прием.

Наши кулаки сжимаются и мы говорим: «Никогда больше!». Никогда больше «сверхчеловек» не будет мучить человека. Никогда «герой» не будет наслаждаться мучениями жертвы. В нашей собственной суровости нет ни жестокости, ни стремления к чужим мучениям.

Просто «герой» должен умереть, чтобы он перестал убивать других людей. Навсегда.

9 мая 2014

Боги и генералы

Предложение мэра Краснодара Владимира Евланова вернуть городу его историческое название Екатеринодар заставило меня не только задуматься о возвращении русского города Екатеринослава из-под власти кровавого олигарха Коломойского, но и о судьбе генерала Корнилова, погибшего как раз на окраине Екатеринодара при попытке отбить город у красных.

На месте этой трагической гибели усилиями того же мэра установлен памятник одному из выдающихся белых вождей.

За последние годы появились памятники и другим героям Белого движения – генералу Маркову в Сальске Ростовской области, адмиралу Колчаку в Иркутске.

Но большинство вождей и выдающихся личностей Белого движения до сих пор достойно не увековечено, мало того, соответствующие предложения вызывают у части общественности истерическую реакцию. Не так давно я был просто поражен агрессивным на уровне вандализма тоном одного крымского блогера, отзывавшегося о планах поставить памятник адмиралу Колчаку в Севастополе. И это несмотря на то, что связь адмирала с городом не имеет никакого отношения к гражданской войне – выдающийся полярный исследователь и флотоводец успешно командовал Черноморским флотом в годы Первой мировой и его связь с Севастополем состоит именно в этом.

Разумеется, в Севастополе должен быть памятник Колчаку. Как должен быть и памятник генералу Врангелю – последнему из белых вождей России. Разумеется, на Перекопе должен быть памятник парадоксальному и трагическому персонажу – генералу Слащёву-Крымскому, успешно защищавшему полуостров от красных и махновцев, а затем внесшему крупный вклад в тактическое обучение советских пехотных командиров – победителей Великой Отечественной.

Конечно, Крым нуждается в большом трагическом мемориале в память белых офицеров, замученных в 1920–1921 годах Землячкой, Бела Куном и Пятаковым. Это всё минимально необходимые мероприятия по восстановлению русской исторической памяти и достоинства касательно событий ХХ века.

И это только часть той политики памяти, которая должна осуществляться касательно Гражданской войны. Особенность таких войн состоит в том, что ни одна сторона не бывает в них до конца права. Сама война является следствием трагической политической неудачи, провала поиска гражданского консенсуса и компромисса.

Единственный способ заключить добрый мир после гражданской войны – это победителям отказаться от мщения побежденным и воздать достойные почести павшим.

Единственный способ излечить нацию от стресса братоубийства – это извлечь из неё урок доблести, увидеть примеры подвига, проявление могучего духа нации на обеих сторонах.

Пример такого отношения к своей гражданской войне дают Соединенные Штаты. Нам, воспитанным на советских учебниках, кажется само собой разумеющимся, что северяне были правы, ибо боролись против рабства, а южане были мятежными рабовладельцами и заведомо неправы, хотя Скарлетт О’Хара – симпатичная девушка.

На деле ситуация была гораздо сложнее: Авраам Линкольн был президентом меньшинства, избранным из-за раскола голосов демократической партии. Его действия в начале войны и на ее протяжении представляли с собой всё более неприкрытую диктатуру, а его переизбрание с небольшим преимуществом в 1864 году стало возможно только с помощью многочисленных нарушений демократии.

Большинство генералов-южан сражались не за сохранение рабства – им представлялось само собой разумеющимся, что оно обречено и скоро отомрет, а за свободу своих штатов, выступали как местные патриоты. Если таковы были нюансы, казалось бы, столь однозначной в моральном плане гражданской войны, то что уж тут говорить о нашей.

Гражданский мир после победы Севера был достигнут только за счет признания права Юга на честь. Повсеместно вы найдете там музеи конфедератов, клубы реконструкторов, помнящих ход войны едва ли не поминутно, всюду памятники и мемориальные кладбища в честь генерала Ли и «Каменной стены» Джексона. Несмотря на давление политкорректного лобби, президент Обама не отказался от традиции возлагать цветы к памятнику южанам.

Разумеется, в США культ героев Юга поддерживается прежде всего сильными локальными сообществами – является формой местного патриотизма. Но аналогично развиваются ситуация и в России: в наибольшей степени почитание Белого движения снизу растет в зоне боевых действий Добровольческой армии – на Кубани, в Ростовской области.

Юг России пытается в чем-то повторить логику американского Юга. Но не будем забывать, в России гражданская война со стороны Белого движения не была сепаратистской и территориальной. Напротив, белые шли с лозунгом «За единую и неделимую Россию!» – как нельзя более актуальным и сегодня. Их задачей было устранение последствий роспуска империи, Брестского мира и большевистской автономизации и возвращение к единому национальному государству. В этом были едины и белогвардейцы-монархисты, и февралисты. Полагаю, этот аспект белого движения, ставящего превыше всего национальное единство и патриотизм, сегодня как нельзя более актуален.

Манера «включать психа», которой придерживаются наши левые в ответ на разговоры об отдании памяти Белому движению – непонятна. Говорить об «ужасах белого террора» при том, что мы прекрасно знаем, что собой представлял террор красный, – цинично. Упрекать за сотрудничество с Антантой, притом что красная власть первый свой год опиралась на Германию, – парадоксально.

Припоминать некоторым вождям белых сотрудничество с гитлеровцами, притом что большинство белых его отвергло, а власовская РОА состояла во многом из бывших коммунистов, политруков и пролетариев, – лицемерно. Твердить о «переписывании истории», притом что вся страна и по сей день утыкана памятниками красным вождям, а улицы всех городов названы одинаковыми фамилиями, тоже странно. Из двух методов – сносить советское и восстанавливать память белых – второй все-таки предпочтительней.

Содержательный аргумент, который используют сторонники неосоветской идеологии, – один. Если за белых, то, значит, против красных. Если против красных – значит, против народа, равенства, социальных завоеваний Октября, индустриализации, Чкалова, Гагарина и за Беловежские соглашения, гайдаровские реформы, ельцинщину и всё такое. Любое оппонирование советскому проекту объявляется апологетикой проекта постсоветского, ельцинистского.

Распад «перестройки» был как раз плотью от плоти советского проекта, взрывом его внутренних противоречий, происходил в его смещенной логике. Ни одному белогвардейцу не пришло бы в голову, что могут существовать границы России, Украины и Белоруссии и, тем более, что они могут стать государственными. Эти люди, подчеркну еще раз, сражались за единую Россию – не за партию, конечно, а за неделимую Родину. И экономические реформы проводил не потомок белого генерала Дроздовского, а потомок красного командира Гайдара.

Уроки доблести и уроки общерусского патриотизма более чем достаточны для того, чтобы в современной России состоялась полноценная политическая реабилитация Белого движения.

Чтобы подвиги белых – будь то Ледяной поход, поход дроздовцев, атаки слащёвцев и каппелевцев (настоящие, а не психическая из фильма «Чапаев»), подвиги Маркова и марковцев заняли достойное место в учебниках истории именно в качестве примеров подвига и мужества, которые важны молодым людям гораздо больше, чем рассказы об идеологических различиях.

Борьбу за русское дело под Славянском возглавляет Игорь Стрелков – увлеченный реконструктор Белого движения и почитатель белых героев. Это значит, что примеры героев Белого движения остаются актуальной школой мужества ничуть не в меньшей степени, чем подвиги героев Великой Отечественной.

Если наш современник, к примеру, узнает о культовой для белых фигуре «крестоносца» генерала Дроздовского – мужественном, умном и самоотверженном военачальнике, не принимавшем штабных интриг и политиканства, если он прочтет о том, что «в одном и том же поношенном френче, с потертой георгиевской ленточкой в петлице – он из скромности не носил самого ордена», то, наверное, отметит про себя в уме, что Дроздовский был, пожалуй, первым «колорадом» (как нас называют украинствующие).

И здесь связь традиций почти через столетие – жива и одушевляет. Та психология национально-освободительной борьбы, которой придерживались белые, сегодня гораздо более актуальна, чем даже в их время. Гражданская война во многом была классовой и идеологической войной. Та борьба, в которую мы в тех или иных формах вовлечены сегодня на том самом юге России, где сражались Дроздовский, Марков и Деникин, носит в своей основе прежде всего национальный и патриотический характер, что признают даже самые скептичные наблюдатели.

15 мая 2014