Текст книги "Реванш русской истории"

Хруст русского апельсина

Владимир Путин в ответ на начатую Западом торговую войну подписал указ о запрете продовольственного и сырьевого импорта из стран, присоединившихся к антироссийским санкциям. Рукопожатная общественность уже скачет в истерике, размахивая антизюгановскими плакатами образца 1996 года «Купи еды в последний раз». Телеканал «Дождь» постит фото пустых полок в магазинах, хотя одного взгляда достаточно, чтобы понять, что дело происходит где-то в Эстонии или похожей на нее стране. Убежденные, что куриные окорочка растут на хлебных деревьях в огороде у Обамы, представители креативного класса на полном серьезе начинают рассказывать, что завтра нас ждет голод.

Между тем ни одна категория наших граждан не смотрит на начинающуюся торговую войну России и Запада с такой надеждой, как те, кто занят в нашем многострадальном агропроме: крестьяне и фермеры, комбайнеры и владельцы страусиных ферм, доярки и мясники, кондитеры и виноделы. Казалось бы, обреченное на уничтожение после вступления в ВТО наше сельское хозяйство получило уникальный шанс выжить. Ограничение путем контрсанкций или через механизмы потребнадзора продовольственного импорта – это возможность дать очень болезненный ответ объявившим нам торговую войну странам ЕС и АНЗЮС, не задевая существенно интересы нашей экономики. Уж что-что, а продовольственный импорт наша земля вполне способна возместить.

Первый же удар России оказался чрезвычайно болезненным – запрет на овощи и фрукты из Польши, прежде всего на польские яблоки, выбивает из этой не слишком богатой экономики миллиард долларов. По Польше, чьи наемники сейчас интенсивно воюют в рядах карателей на Донбассе, уже прокатился гневный вопль обиды на Россию: «А нас-то за что?». А ура-патриоты предложили акцию: «Ешь яблоки назло Путину». Акция чрезвычайно глупая – сколько бы яблок ни съел и ни поднадкусывал индивидуальный потребитель, он не сможет тем самым компенсировать потери от прекращения оптовых закупок.

А у российских садоводов этим летом праздник. Наконец-то появились закупщики от российских оптовиков. Покупают много. Недорого, но в противном случае те же яблоки попросту пропали бы. Итак, российскому сельхозпроизводителю от санкций стало жить хоть немного, да веселее.

О том, какое значение имеет для страны продовольственная безопасность, я уж не буду говорить. Здесь достаточно отметить смертельно опасное для страны сокращение уже 25 лет площадей и урожая принципиальной для нас культуры ржи – исторической основы нашего сельхозпроизводства.

Поговорим, однако, не о полезном, а о вкусном. Будучи человеком довольно капризным в еде, я попытался прикинуть, как бы сказались лично на моей жизни масштабные продовольственные контрсанкции России, вплоть до полной блокады западных пищевых продуктов.

Утро я начинаю с «Актимеля» и фруктового йогурта из Киржача. Йогурт из Киржача гораздо лучше, и если он вытеснит импорт полностью, я внакладе не буду.

Австралийской баранины, запретом на поставки которой почему-то пугает нас их премьер, я не покупаю. Ем обычное мясо с рынка. Наладить нормальное разведение баранины у нас в стране труда не составит. Очень люблю тамбовский окорок, карбонаты – всё от российских производителей. В последнее время всё шире на наш рынок выходят продукты из кабанины, оленины, косули и так далее – удивительно вкусная замена поднадоевшему уже традиционному мясу.

Если я очень захочу побаловать себя фуагра или стейками, то в том, что можно поиметь с гуся, наши фермеры давно разобрались; они даже страуса подковали. А лучшие стейк-хаусы в городе всё равно работают на аргентинской, то есть стратегически дружественной говядине.

Единственное, где меня, пожалуй, можно тут задеть – обожаю делать себе бутерброды с тамбовским окороком и тертым пармезаном. Вот без пармезана будет трудновато. Это единственный по-настоящему незаменимый европейский продукт.

Очень люблю икру. И красную, и – были когда-то и мы богаты – черную. Везти в Россию икру – это в Тулу с самоваром. Если дальневосточные морепродукты будут выведены на весь широкий российский рынок, мы будем жить с вами в настоящем продовольственном раю. Всё, что для этого нужно, – сделать Тихоокеанский регион по-настоящему транспортно доступным.

Фрукты-овощи. Тут вообще Россия может либо обеспечить себя сама, либо наш импорт связан с той частью мира, которая в санкционном шабаше не участвует. Но, вообще говоря, зачем нам чужие апельсины или даже зимняя клубника? 100–150 лет назад в России существовали аграрные технологии, позволявшие питаться свежими фруктами практически круглогодично. Американка Сюзанна Масси, автор книги «Земля Жар-Птицы» – завороженного очерка жизни старой России, описывает Санкт-Петербург как страну свежайших овощей и фруктов. Русские довели тепличное хозяйство до совершенства, и «к середине марта спелая клубника и черешня появлялись в витринах лучших фруктовых магазинов Невского проспекта, правда, в эту раннюю пору столь же дорогие, как жемчуг. В конце марта поспевали бобы и абрикосы, а после того, как сходил лед, суда завозили в российскую столицу инжир и апельсины. Совершенно неясно, почему в Санкт-Петербурге южные фрукты появлялись раньше и были дешевле, чем в немецких городах».

В 1858 году во время прогулок по Невскому проспекту поэт Теофиль Готье проходил мимо фруктовых магазинов, заваленных ананасами и арбузами. «Яблоки продавались на каждом углу, а апельсинами торговали вразнос. Огромное количество фруктов привозили в Петербург издалека: виноград – из Астрахани, горы яблок доставляли из Крыма, где татары выращивали их в огромных садах, развозя затем по всей России в длинных обозах». Не знаю уж, хрустела ли дореволюционная Россия французской булкой, но уж точно над петербургскими теплицами раздавался хруст русского апельсина.

Напитки. Тому, кто законодательно отлучит меня от кока-колы, я поставлю памятник. А вытеснение всей газированной рафинированной гадости квасом пошло бы здоровью нации решительно на благо. Кофе не пью. Пью чай «Гринфильд» – российский бренд, почему-то включенный в список санкций ЕС. Он меня вполне устраивает, и я готов его пить и поддерживать дальше. Вино. Тут, конечно, мое мнение не авторитет, так как алкоголя я пью мало. Без европейских вин я как-нибудь переживу. В той малой степени, в которой я причастен Бахусу, я вполне поддерживаю крымских виноделов.

Меня их продукция, безусловно, радует.

Итого. В мире без польских яблок, голландских помидоров, рижских шпрот, американской колы, австралийской говядины, английского чая я прекрасно проживу. Особенно если результатом будет заменяющая экспансия отечественного агропрома.

В случае если бы Россия начала серьезную и систематическую политику ограничения продовольственного импорта из стран Запада (кроме показавшей себя в высшей степени дружественно Венгрии), то можно ожидать настоящего продовольственного Ренессанса в России.

Наши западники часто пытаются запугивать Россию продовольственным дефицитом советских времен, рассказывая о том, как мы голодали за железным занавесом. Но это откровенная ложь.

Советский дефицит был следствием не отсутствия импорта, а следствием убогой колхозно-плановой экономики, отсутствия нормального внутреннего рынка продовольствия, регулируемого спросом. Следствием политики натурального геноцида «неперспективной» русской деревни. Именно это убило качественное сельскохозяйственное производство в России. Именно в эту-то пустыню и пришел импорт, не дающий теперь российскому агропрому подняться.

Разумеется, эту ошибку, то есть усиление административного регулирования, повторять нельзя. Напротив, единственные типы вмешательства государства, которые допустимы, – это антимонопольное, чтобы крупные супермаркеты с импортной «продукцией» всех не давили, и санитарное регулирование. В остальном в России есть все предпосылки для формирования полностью самообеспечивающегося аграрного сектора. Из сказанного, безусловно, не следует, что к санкциям следует относиться легкомысленно. Существуют целые области, в которых из-за промышленного и научного коллапса нашей страны, длящегося уже третье десятилетие, по нам могут ударить очень больно. Это сложные промышленные технологии, сложная техника, электроника.

Наши «реформаторы» долго и старательно убивали нашу техносферу, так что здесь наша зависимость критична. Но эффект всех санкций в этой сфере – долгий, он почувствуется через несколько месяцев, а то и лет. В то время как Россия может бить контрсанкциями с быстрым эффектом, отказываясь от сотрудничества именно в тех областях, где свобода торговли, от которой внезапно отрекся Запад, бьет по нашему производителю.

Потери от этих санкций будут настолько чувствительны, что вполне могут заставить западные страны одуматься и перестать подчинять торговые связи политической озлобленности.

6 августа 2014

Закат хамона

Над креативной Москвой стоит плач и стон. Хоронят хамон. Солонина, некогда поддерживавшая испанских моряков и конкистадоров, внезапно стала символом расслабленного «европейского» образа жизни наряду с итальянским пармезаном.

Точка зрения наших западников вполне логична. Поглощая хамон и пармезан, они приобщались к европейскому образу жизни. Лишив этих деликатесов, их – отлучили и от Европы. Возражение на это тоже логично. Сводить Европу к жратве – признак животного. Европа – это симфонии Бетховена, романы Диккенса, поэзия Гете, картины Рубенса, идеи Гегеля. Отлучить от Моцарта, а не от конфет «Моцарт», нас никто не может. Да и не пытается.

При всей верности этого противопоставления плоти и духа в него нужно внести некоторые уточнения. Западники правы в том, что Европа – это не только набор шедевров, но и определенный уровень комфорта, стандарт жизненного уровня, выработанный в течение европейской истории, в которой были Абеляр и Франциск Ассизский, Жан-Жак Руссо и Эдмунд Берк, Маркс и Ротшильд, Дуче и Дучке.

Вопрос об отношении русских к Европе довольно прост. Либо мы способны сами производить образ жизни в соответствии с этим стандартом, как оказались способны при Петре производить европейскую армию, при Чайковском и Толстом – европейские балеты и романы, а при Сталине – европейские трактора и образовательные стандарты, либо мы вечно живем на импорте.

Другими словами, мы либо европейцы, либо нет. Европеец способен воспроизвести у себя европейский образ жизни. Для импорта остаются только «специалитеты» вроде того же пармезана – регионального продукта со сложной технологией изготовления, которую воспроизвести в другом месте, конечно, возможно, но это будет «не то». Превратить такие «специалитеты» в символ европейской жизни, конечно, умно. И в самом деле, «жить не могу без пармезана» – звучит гордо, а вот «жить не могу без датской ветчины в банках» – как-то не очень.

У нас таких чисто русских «специалитетов» тоже немало. К примеру, тамбовский окорок или белевская пастила, не говоря уж о квасе и тульском прянике. Попробуйте в ЕС, где нет даже кефира, найти тульский пряник. Попробуйте прожить без тульского пряника.

Продовольственное эмбарго ставит перед нами вопрос: являемся ли мы европейской страной, способной воспроизводить определенный образ жизни полностью, отказавшись от импорта? Или мы даже не азиаты, а африканцы из зоны лихорадки Эбола? Та самая Верхняя Вольта всё еще с ракетами.

При этом важно понимать, что настоящий уровень европейского комфорта – это не хамон, а, к примеру, дороги. Хамон можно завезти. Можно без него прожить. Дороги – другое дело. Причем европейские дороги тоже бывают разные. Есть такие, как в Австрии: лишенные циклопического размаха, но идеальные как ни поверни. Есть такие, как во Франции: мощные, но очень запутанные, с неудобными и интуитивно непонятными съездами. Есть такие, как в Италии: первоклассные шоссе с удобными выходами, выводящие тебя на средненькую по качеству дорогу. А есть наши дороги. Где железнодорожная ветка намертво разрубает надвое юг Москвы, где между Киевским и Минским шоссе нет ни одного подземного переезда или моста, и все стоят в чудовищных пробках с барьерами-автоматами. Но креативному классу до дорог дела нет. Они – часть внешней инфраструктуры ненавидимой ими страны, в то время как причастие к пармезану – способ внутренней эмиграции.

По сути, перед нами мышление дикаря с его любовью к бусам и наивным карго-культом. Напротив, у протекционистов мышление европейское и сверхъевропейское. Нам нужна Европа здесь, нам нужна способность воспроизводить этот жизненный стандарт самим. Европу невозможно завезти. Ее можно только построить. Ею можно только быть.

Разумеется, это не совсем тот тип европейского мышления, какой принят сейчас в самом Евросоюзе. ЕС – это структура, которая позволяет входящим в нее странам разделить труд и освободиться от воспроизводства в своей стране всего комплекса европейских стандартов: вполне возможно завезти многое от соседа. Отсюда же строгое ранжирование брендов и гонения на их воспроизведение: шампанское строго из Шампани, коньяк строго из Коньяка, пармезан – строго из Пармы. Столкнувшись с тем, что национальные экономики в одиночку не выдерживают соревнования с США, европейцы создали ЕС, чтобы держать планку всем вместе.

Ни о каких торговых эмбарго внутри ЕС речи нет и быть не может. Вместо них система квот, ограничений на производство. РФ в принципе могла бы тоже вписаться в эту систему – зачем вам сельское хозяйство, когда есть отличные польские яблоки и голландские помидоры? Но к нашему неудовольствию система ЕС строго иерархична. Тем, кто стоит на младших позициях, запрещено производить практически всё, чтобы не составлять конкуренцию. Только импорт.

России в системе ЕС предлагалось и предлагается непропорционально низкое место. Издевательски низкое. На уровне Румынии. Ниже была бы, наверное, только Украина. Ни политических прав, ни прав экономических, кроме права услужливо обогревать соседям пятки своим газом, нам не оставалась. Как плата за пармезан нам была предложена практически полная потеря суверенитета. Спору нет, Германия тоже теряет в ЕС значительную часть суверенитета, но она там держит масть. Нам же предстояла потеря суверенитета дискриминационная. Когда наша зависимость является рычагом для принуждения то к тому, чтобы мы смирились с культурным геноцидом русских на Украине, то к тому, чтобы нас тыкали не очень снисходительным отношением к гей-парадам.

Ради чего? Ради пармезана?

Сближение с ЕС не оставляло нам возможности быть европейцами. Только европариями. Европейцами мы можем быть только сами, создав собственную машину для производства уровня жизни. А это значит – избавление от импортозависимости; это значит – эффективное государство и неподатливое гражданское общество. Почему-то думают, что неподатливое значит либеральное, в то время как наше подлинное гражданское общество довольно консервативно. Еще нужна открытость инновациям. Потому что если этой инновационной составляющей не станет, то это будет не Европа, а чучхе.

Способ быть европейцами для нас довольно прост: держи рынки закрытыми, а ум открытым. У нас должна быть нулевая дистанция при освоении новых технологий и практик, при осмыслении и анализе новых идей. Но у нас должен быть высокий забор для тех вещей, которые мы можем сделать сами. Мы должны быть первыми в курсе, что англичане ружья кирпичом не чистят. Но ружья у нас должны быть со своих заводов и своей модели, а не с английских.

Сегодня Россия находится в поразительном положении. Мы больше способны узнать о внешнем мире и понять о нем, чем внешний мир о нас. Мы видим их смыслы, усваиваем или фильтруем их изобретения. Они не видят наших и не считают их достойными и значимыми. То есть мы становимся умнее от них. Они держат нас за дураков и умнее от нас не становятся. Я вижу в этом очевидное наше конкурентное преимущество.

Эмбарго представляет нам уникальный шанс развития. Но у нас есть и две серьезные опасности. Вопервых, стать бабуинами с бусами, то есть поклоняться пармезану и хамону, выдавая региональные «специалитеты» за некий обобщенный образ Европы. Во-вторых, стать бабуинами с бананом, то есть ментально закрыться, зомбировать себя заклинаниями о духовности, а на деле начать умственно и технологически загнивать. Либо мы используем этот шанс и создадим за нашими окнами лучшую Европу, либо любители хамона, как и 500 лет назад, окажутся нашими конкистадорами.

11 августа 2014

Будущее Юго-Британии

Впервые за время кампании в пользу независимости Шотландии опросы зафиксировали превышение числа сторонников отделения над противниками. Если учесть, что еще в августе за независимость выступали всего 39 %, то скорость роста популярности идеи отделения оставляет единой Британии не так много шансов: возможно, на референдуме 18 сентября большинство шотландцев скажет независимости «да».

Надежда у сторонников единой Британии лишь на то, что в последний момент не определившиеся все-таки выберут консерватизм, являющийся, впрочем, английской, а не шотландской добродетелью.

Называть шотландское движение за отделение сепаратизмом не совсем корректно. Кельты-шотландцы и этнически, и психологически резко отличаются от англичан. Большую часть своей тысячелетней истории Шотландия была независимым королевством, отчаянно и довольно успешно сражавшимся за независимость от Англии. Объединение двух корон в руках дома Стюартов в XVII веке было мирным и представляло собой личную унию. А по-настоящему в завоеванную страну Шотландию превратил Кромвель. Только в 1707 году шотландский парламент согласился на «Акт об Унии», создавший Великобританию. Окончательное падение идеи шотландской независимости относится аж к 1745 году, когда потерпело поражение второе якобитское восстание во главе с «красавчиком принцем Чарли».

В исторической конъюнктуре XVIII века и кроется секрет прочности англо-шотландского единства. Шотландцы ненавидели Англию и стремились сражаться с нею. Однако идея Британской империи для них показалась невероятно привлекательной. Для небольшого, но энергичного народа, жившего на скудной земле, а потому постоянно отправлявшего искателей приключений по Европе и миру (что, кстати, подарило России Лермонтовых, Барклай де Толли, адмиральский род Грейгов), империя была шансом, подарком судьбы.

Если верить Найлу Фергюсону, автору книги «Империя. Чем современный мир обязан Британии», механизм британской мировой гегемонии был отстроен не столько англичанами, сколько шотландцами, и именно они были его основными выгодополучателями. Быть нищей, но гордой и независимой нацией или быть тайными владыками мира? Для большинства шотландцев вопрос так даже не стоял: конечно, второе! Иначе считали разве что поэты-романтики подобные Вальтеру Скотту, но и их ностальгия по шотландской свободе не столько угрожала Британии расколом, сколько дополнительно, через механизм навязывания англичанам исторической вины, повышала акции шотландцев в Соединенном Королевстве.

Мало того, у шотландцев быстро выработалась имперская хватка и пренебрежение к историческим неудачникам. Невозможно передать, с каким презрением и расистским отвращением знаменитый шотландский историк ХIX века Томас Маколей пишет об ирландцах и их борьбе за свободу от британского гнета. Ирландцы для него полулюди, заслуживающие лишь пуль и кандалов.

Проснувшийся сегодня шотландский национализм в этом смысле не имеет ничего общего с национально-освободительной борьбой некогда порабощенных народов как в Европе, так и за ее пределами. Скорее это новый плод жесткого шотландского прагматизма, сделавшего их строителями империи. Империя умерла. Имперское наследство из актива превращается в пассив, и многие шотландцы хотели бы сбросить этот пассив, превратившись в уважаемую и интегрированную в Евросоюз независимую нацию. Ориентация на Францию была характерна для шотландской политики на протяжении всего периода независимости: «старый союз» двух королевств позволял держать Англию в постоянных геополитических клещах.

А все издержки «атлантизма», нагрузку особых отношений с США и особой британской гордости перед Европой, ответственность перед странами, некогда бывшими британскими колониями, пусть тащат на себе англичане.

Скорее всего, отделение Шотландии, если оно состоится, нанесет Британской империи финальный «удар милосердия». Оно изменит место в мире не только самих шотландцев, но и англичан. Великобритания прекратит свое существование, уступив место Югобритании, как исторически назывался юг острова – Англия и Уэльс до соединения с Шотландией. Крайне сомнительно, что Югобритании удастся удержать под своим контролем Северную Ирландию. Скорее всего, с теми или иными оговорками относительно прав протестантского населения ее придется передать в состав Ирландской Республики.

По большому счету, от Великой Британии, так и не ставшей «еще более великой» (так назывался проект создания общего государства из Британии, Канады, Австралии и Новой Зеландии популярный в начале ХХ века) останется лишь добрая старая Англия.

Англия как таковая, а не как Британия или Империя, последний раз выступала на исторической сцене так давно, что мы уже и забыли о том, что это за субъект мировой политики. Между тем обретение англичанами своей малой субъектности, вынужденное пробуждение английского, а не британского национализма, может иметь очень серьезные последствия.

Прежде всего, Англия – гораздо более европейская страна, чем Британия. Британия – это остров посреди атлантических морей, гордый своей «блестящей изоляцией». По сути – малая Америка. Англия же – это страна европейской геополитической системы, заинтересованная в экспансии, традиционно враждебная к Франции, благожелательная к Германии и имеющая амбиции в средиземноморском регионе. Фактически лишь поражение в вековом конфликте с Францией вытолкнуло англичан в Британию, заставило их всерьез заняться подчинением Шотландии и Ирландии и увело к созданию трансокеанской империи. Окончательное и довольно бесславное завершение имперского цикла вытолкнет англичан снова в Европу, и многим придется потесниться.

Англия рискует стать полем серьезных этнических конфликтов, так как большая часть постимперской миграции из Индии, Африки и с Ближнего Востока осела именно в пределах Югобритании. Оставшись наедине с собой, англичане неизбежно зададут вопрос: а почему, собственно, они должны расплачиваться за былое имперское наследие. Тот факт, что главными выгодополучателями империи были шотландцы, может превратить новый английский национализм в резко антиимперский.

Имперское, великобританское наследие значительно глобализировало англичан. Его утрата может привести и к новому всплеску тех консервативно-романтических настроений, выразителем которых сто лет назад был Гилберт Кийт Честертон, для коего старая добрая католическая Англия баронов, монахов и сквайров была гораздо ценнее Англии финансистов, адмиралов и имперских чиновников.

Многие из произведений Честертона – это своеобразный призыв к пробуждению собственно английского «молчащего» начала и отречению от империализма. «Отделывайтесь от нас кивком, грошом или взглядом косым, Но помните: мы – английский народ, ‎и мы слишком долго молчим!». Интересно, что наступление в Англии века исламизации и «шариатских патрулей» Честертон тоже иронически предсказал в романе «Перелетный кабак».

Возможно, британской элите в последний момент удастся переломить настроения в Шотландии и предотвратить отделение. Но если шотландцы все-таки скажут отделению «да», то самым значимым следствием этого события станет не независимая Шотландия, а возвратившаяся из имперского инобытия Англия.

9 сентября 2014