Текст книги "Боги на сцене"

21

Проснулся я от взгляда. Надо мною стояли Строгий и Первый, и их диалог мне совсем не понравился. Строгий высказывал сомнения по поводу моего предстоящего участия в спектакле. Увидев, что я уже не сплю, он почти приказал мне встать. Прежде всего Строгий поинтересовался, как я себя чувствую. Я зачем-то поблагодарил его за обеспокоенность и ответил, что бодр как никогда.

От него несло коньяком и потом. Лицо и наголо бритая голова были красными, весь – очень напряженный. Строгий подошел вплотную и вкрадчиво, выговаривая каждую букву, проговорил следующее: на премьере будет Мэр, целая армия ведущих театральных критиков и прочие не менее важные персоны. А градоначальник имел очень хорошую репутацию мецената, и «Монолог» мог бы существенно увеличить шансы получить круглую сумму на нужды Белого театра. И хотя роль моя не отличалась особой замысловатостью, Строгий дал понять: он не потерпит ни малейшей оплошности.

После такого напутствия я моментально пришел в себя. Ушли головная боль, душевная тяжесть, угрызения совести. Появилась цель, заменившая всё остальное. И заключалась она в том, чтобы не просто вжиться в своего персонажа, но и вживить его в людей. Не только в Мэра и критиков, а во всех. В том числе и в Строгого.

Я кивнул, что-то пролепетал, после чего Строгий крепко пожал мне руку и ушел. Как только дверь захлопнулась, Первый сказал, что уже на кладбище Строгий потерял сознание, задев при падении гроб Второго. К счастью, гроб удалось удержать. А уже после похорон на Строгого налетели корреспонденты, многие из которых интересовались отнюдь не смертью Второго, а «Монологом». И в том числе моей персоной.

Им было интересно, что же это за неизвестный новичок, который вечно ошивается рядом с Первым. На это Строгий ответил в духе «придете и сами увидите, насколько этот парень талантлив».

В общем, обложили меня со всех сторон. Хотя не совсем корректно так говорить. Чего я еще ожидал? Если спокойной жизни, то легче было бы уйти работать вахтером. Но я – актер, а не вахтер. И остаюсь им по сей день, пускай только в сердце…

(Неожиданно хватается за грудь и слегка поджимает колени. Подаюсь к нему вперед, но Собеседник качает головой и вскоре выпрямляется. Достает какую-то таблетку и глотает ее. Очень синие губы.)

Сердце. Несколько лет назад стал его ежесекундно чувствовать. Теперь его стук не похож на биение птички в клетке, щебечущей и хлопающей крыльями при виде солнца. Птичку заменила пульсирующая боль, похожая на зубную, а само сердце стало по-настоящему тяжелым. Иногда настолько сильно это ощущается, что хочется в три погибели согнуться да так и сидеть до конца своих дней.

Но нельзя.

Запомните, молодой человек: что бы в жизни ни происходило – война, инфаркт – не важно, – старайтесь всегда держать прямую осанку. Это не просто спина. Это – ваше отношение к жизни. Ничто так не говорит о человеке, как его позвоночник.

22

Премьера. В тот вечер перед театром не было свободного места. Столько народу, что пришлось прибегнуть к помощи правоохранителей и хоть как-то стабилизировать ситуацию во избежание давки. Судите сами – главный зал Белого театра вмещал пять тысяч человек. Плюс те, кто пришел в надежде приобрести билет на «Монолог» окольными путями. Вот вам и столпотворение. Не забывайте еще и про зевак.

Почему нельзя было прийти в другой день, а стремиться попасть именно на премьеру? Во-первых, премьера как минимум означала получение самых острых впечатлений. Во-вторых, это возможность либо приобщиться к высшему свету, либо подтвердить солидность своего статуса.

Фотографы едва успевали снимать тех, кто прибывал к театру на шикарных автомобилях и, пройдя по золотистой ковровой дорожке, заходил внутрь.

Я стоял за кулисами и не мог справиться с дрожью. Подошел Первый, как всегда широко улыбнулся и всё прошло. Вот так просто порой передать другому человеку собственное спокойствие и уверенность.

Не было ни приветственных слов, ни еще чего-то в этом же духе. Третий звонок, гаснет свет, поднимается занавес и перед взорами зрителей предстает Первый.

Он сидел на коленях, изображая молящегося Путника. Затем встал, промолвил: «Всё – вздор. Мои молитвы Богу не нужны». И пошел по самоходному полу.

(Прошу пояснить, о каком поле идет речь.)

Забыл сказать, простите. Поскольку действие «Монолога» подразумевало почти беспрерывное движение актеров (путь по пустыне. – Е. И.), то Строгий распорядился сконструировать пол наподобие нынешних беговых дорожек. Только, конечно, размеры конструкции были намного больше. Из-за этого на нас с Первым увеличивалась нагрузка, ведь было необходимо держать скорость двигавшегося пола. В противном случае оплошность с нашей стороны грозила превратить «Монолог» в комедию.

Первый шел, цитируя слова Бога, объясняющий его персонажу новый порядок вещей: мораль, совесть, любовь… Всё звучало еще гармоничнее и прекраснее, чем на репетициях. Каждое слово, каждая пауза обрели как будто еще более масштабный смысл. А в качестве музыкального сопровождения словам Первого аккомпанировали флейта, две скрипки и арфа. Всё та же арфа, что еще утром играла на прощании со Вторым.

Говорил Первый негромко, но твердо, уверенно, отчего голос разлетался по самым дальним уголкам завороженного зала. Публика пребывала в состоянии тотального погружения в действо. И от этого лично мне становилось страшно. Я дико боялся допустить хотя бы мизерную оплошность, да еще и вспомнил последний разговор со Строгим.

И вот слышу слова Первого: «Но я здесь не один». После чего медленно выхожу на сцену и ступаю на тот самый движущийся пол, тут же ловя его темп. Первый оглядывается на меня, продолжая движение, и говорит: «Иди и слушай, не проронив ни слова».

Теперь нас двое.

От зрительного зала мое лицо закрывал большой, объемный капюшон балахона. Вообще, обзор из-за него был очень ограничен. Но, по сути, от меня и не требовалось особо крутить головой. Я являлся лишь молчаливым спутником, новоиспеченным учеником главного персонажа, не более.

Примерно минут через десять-пятнадцать после своего появления на сцене я почувствовал… Как бы вам объяснить… Хотя здесь требуется небольшое лирическое отступление.

Еще в детстве я бредил музыкой. Говорю о музыке классической, состоящей из полезных для души и тела нот, а не о том, что сейчас навязано вам, несчастным детям цифрового безумия. Так вот, музыку-то я любил, однако хотел быть не просто слушателем, но и исполнителем. Вот только голоса не было, но признавать этого я не хотел, продолжая выдавливать из себя музыканта. Пробовался и в вокале, и в фортепиано, и в струнных инструментах. Не мое, и точка. Было обидно, да так, что мир терял всякие краски, а солнце не грело. Так продолжалось до тех пор, пока в последнем классе школы меня не заметил преподаватель одного факультативного предмета, а именно драматизации. Грамотно взвесив мои способности, этот интересный и необычайно скромный человек направил мои нереализованные внутренние способности в актерское русло. Но с музыкой было покончено.

И что же произошло на сцене во время премьерного «Монолога»… Не берусь судить точно, но, по-моему, случилось это после того, как Первый в очередной раз оглянулся на меня и пристально посмотрел мне в глаза, продолжая говорить свой завораживающий текст. Смотрел относительно долго, а я, не отводя ошарашенного взгляда, почувствовал, как в грудной клетке стало тепло и радостно, и радость эта начала подниматься всё выше, достигнув наконец горла и вырвавшись изо рта пением. Позже я узнал, что зрители в тот момент повскакивали с мест, но не от желания уйти, а от восторга.

Совершенно мистическим образом я пел в такт мелодии, которую играли музыканты. Распевы были длинными, тягучими. Ума не приложу, сколько требовалось воздуха в легких для подобного исполнения. Уж не говорю о тембре – даю голову на отсечение, что голос был не мой. Не мог я брать столь высоких нот. Однако могу сказать с полнейшей уверенностью, что данное вокальное сопровождение произвело на зрителей еще более впечатляющий эффект. Теперь его слова наряду с вырывавшейся из меня музыкой окончательно довели публику до экстаза, сравнимого разве что с религиозным. Из зала все чаще слышалось: «Браво!» Никто не обращал внимания, что спектакль еще не кончился. Я же отчетливо слышал женские всхлипы, вздохи, полные счастья. А когда Первый произнес последнее предложение, упав замертво (по сценарию, конечно), то уж тут зал взревел, взорвался овациями. Пол под ногами остановился, и мне оставалось лишь уйти за кулисы, изображая продолжение пути с накопленными от Путника знаниями.

Занавес опустился. Изможденные, но безумно удовлетворенные проделанной работой, мы вышли на поклон. Под ноги летели букеты цветов, щелкали фотоаппараты, а градоначальник вскочил на сцену и, вытирая слезы пухлыми ладонями, словно увидевший любимого пророка паломник, подбежал к Первому, упал перед ним на колени и принялся целовать ему руки. Казалось бы, возникла крайне неловкая ситуация. Но никто не обращал на это внимания, будто бы Мэр своим нескромным поведением выразил искреннюю благодарность от всех собравшихся. Затем он всё так же, на коленях… Как бы это сказать… Подполз, получается… Да, Мэр подполз ко мне на коленях и тоже расцеловал руки, да так, будто я спас его от верной погибели.

Ох, как же всё это было нереально, грандиозно, волшебно…

Я извиняюсь, вынужден прерваться, подскочило давление. Буквально на несколько мгновений, прошу…

(Молча сидим. Собеседник грустно смотрит в окно. Как мне кажется, он хочет к нему подойти, но не может. Спрашиваю его об этом, но он всё так же будто бы не слышит вопроса.)

…Уже около трех часов ночи. Как быстро летит время. Следует поторопиться. А вы замечательно держитесь, даже не зеваете и глаза не красные.

(Отвечаю, что хочу дослушать историю до конца.)

Ах, вы заинтригованы? Что ж, благодарю. Значит, не такой уж плохой из меня рассказчик.

23

Да, важная деталь, которая меня насторожила в тот вечер. Я говорю о восторге зрителей. Конечно, было неописуемо лестно и приятно знать, что все эти аплодисменты адресованы тебе. Но через несколько минут непрекращающегося ликования Первый поднял руки, призывая зал к тишине.

Народ его послушался.

Обращаясь со сцены, Первый сказал, что в пылу эмоций и душевных переживаний все мы позабыли вспомнить того, кто подарил нам «Монолог». На самом деле, просьба очень даже к месту. Тем более что это следовало сделать еще перед началом спектакля.

Уже подготовившись к скорбной тишине в дань памяти о своей жертве, я подошел поближе к Первому, как вдруг услышал из зала: ««Монолог“ – это вы!» В общем, на этом молчание и закончилось, вновь превратившись в неутихающие овации.

(Поднимает вверх указательный палец, будто учитель, пытающийся обратить внимание аудитории на деталь.)

Понимаете, что произошло? Напомню, это – Белый театр. Сюда людям среднего сословия, средней степени образованности попасть было очень и очень трудно. Потому что купить билет – половина пути. Соответствующий обстановке и уровню театра костюм, возможность угостить даму во время антракта всем, что она захочет… Это, скажу вам, ощутимый удар по карману, ведь цены в буфетах и сейчас достойны отдельного разговора, что уж говорить про то время… Так вот, говорю я всё это к тому, что в момент премьеры «Монолога» в зале находились люди в высшей степени воспитанные и в определенной степени сдержанные. И эти же люди отказались от минуты молчания! Да еще и в память о таком артисте, как Второй. Вместо этого они с совершенно безумными глазами хлопали в ладоши, кричали, плакали навзрыд, поздравляли, снова рыдали…

Еще через несколько минут и мы скрылись за занавесом, но уходить никто и не собирался. Стоял всё такой же гул, овации, истерия… Стало страшно, хотелось попросту убежать, но показывать слабость духа, да еще в такой момент, не представлялось возможным. Первый же сиял, искрился радостью, впитывал ее в себя каждой порой. Словом, ликовал.

– Сейчас всё закончится, – вдруг сказал он мне, уставившись на занавес.

И правда, почти сразу после его слов аплодисменты стали затихать, началась какая-то возня, а на смену овациям пришли возбужденные голоса, обсуждавшие только что закончившееся действо. Люди уходили медленно, даже слишком, а мы все так же стояли по ту сторону занавеса и не могли перевести дыхание.

Когда наступила тишина, Первый упал на колени и заплакал, закрыв лицо ладонями и попросив оставить его наедине с собой. Я понимал, что это слезы радости, и даже немного смутился. Поскольку не испытывал аналогичного всплеска чувств. Но, поймав себя на мысли, что я не Первый и до его мироощущения мне еще работать и работать, пошатываясь, пошел за кулисы.

Сил не осталось ни на что, но встретившийся на пути Строгий разрушил все мечты о родной кровати в общежитии.

Он лихо снял огромные золотые часы с бриллиантами и протянул их мне, я лишь устало хмыкнул и принял подарок, даже не сказав слов благодарности. Строгий еще что-то очень громко говорил и всё хлопал меня плечам да трепал за волосы, а я только кивал, пошатываясь, и изображал внимательного слушателя. Всё, что удалось понять, так это следующее: завтра нас ждет ряд интервью и прием в мэрии. А еще Строгий сказал, чтобы до дома я добирался обязательно на машине, иначе мне не дадут прохода. Не дожидаясь моего ответа, он выпалил, что лично довезет и меня, и Первого. Возражать было бесполезно, да и глупо, учитывая упадок сил. Хорошо, что с душевным состоянием всё было в порядке. И если бы не телесная тяжесть, я, наверное, взмыл бы ввысь. Настолько сердце переполнялось полученной от «Монолога» энергией.

Подошедший к нам Первый выглядел получше меня, только глаза были красными от недавних слез. Он подошел почти вплотную к Строгому и уставился на него, как загипнотизированный, а тот – на Первого. Я почему-то испугался, что сейчас будет драка, уж больно агрессивно смотрелась со стороны данная картина. Однако спустя мгновение лица обоих расплылись в широких улыбках, а затем эти два великих человека заключили друг друга в объятия, принявшись смеяться. Они сыпали поздравлениями и хвалили всё и вся – театр, труппу, Бога, зрителей, судьбу, но только не Второго. И, знаете, я поразился скоротечности человеческой памяти и силе радостного забвения.

С другой стороны, чему было удивляться? Сила «Монолога» только давала о себе знать, и никто не сомневался – дальше будет еще интереснее и радостнее.

24

Мы ехали по Главному проспекту, а N только начинал просыпаться, готовиться к ночи, долгим и задушевным беседам в прокуренных тавернах, энергичным танцам до упаду в клубах, милым и иногда даже искренним признаниям в любви под тихую музыку ресторанов… Прогулки с друзьями, любимыми, чтение хорошей книги на веранде. Запах убойного и черного, как южная ночь, кофе. Блеск бесчисленного количества глаз, ювелирных украшений, автомобильных фар, звезд… Ночь единила всех, и как было велико искушение присоединиться к этой соблазнительной компании. Но мы слишком устали, и хватало нас только на молчаливое наблюдение за происходящим из салона машины Строгого. Все трое прекрасно понимали: выйди мы сейчас на проспект, и нас примут с распростертыми объятиями кто угодно и куда угодно. Но, знаете, наблюдать за развлечениями других людей со стороны – это ничуть не хуже, чем развлекаться самому.

(Открываю маленький холодильник под письменным столом и достаю две бутылки с водой. Собеседник тут же выпивает всю, ему всё тяжелее говорить, но прерываться категорически отказывается.)

Строгий проехал мимо поворота к моему общежитию, будто бы и не знал, где я живу. Чувствуя мое замешательство, он с улыбкой сказал, что ночевать мы все будем у него, поскольку наши с Первым холостяцкие берлоги не предназначены для крепкого, спокойного и комфортного сна. Спорить я не стал, однако про себя отметил странность происходящего, поскольку ехали мы к тому, с кем жила любимая женщина Первого, да еще и с его ребенком.

Думаю, что и у вас на протяжении всего повествования эти непростые отношения не раз вызывали противоречивые чувства. Впрочем, как показывает жизнь, случаются вещи еще более странные. А если говорить сугубо о Первом, то он как-то признавался мне, что выбора у него особого по большому счету нет: любимая работа в руках Строгого, любимый ребенок – в руках Музы. Вот и приходилось соблюдать своего рода необходимую дипломатию. Нет, это нельзя назвать лицемерием, никто из них не допускал фальши по отношению друг к другу, слишком порядочные люди. Просто так получилось.

Дом Строгого находился за городом, одиноко возвышаясь на холме и окруженный высоким каменным забором. Огромное трехэтажное строение из красного кирпича моментально внушало уважение к его хозяину. На пороге нас уже ждали Муза и мальчик. Как только мы вышли из машины, она кинулась на шею сначала к Строгому, а затем к Первому, и уж потом очередь дошла и до меня. Муза была по-настоящему счастлива за нас. Было видно, что Первый от ее объятий растаял, как мороженое под солнцем, хотя и пытался сохранять при этом невозмутимую физиономию. Но я всё равно видел его тягу к Музе и безграничную тоску по этой доброй, но всё же отвратительно расчетливой и в то же время легкомысленной женщине.

Зайдя в дом, мы тут же оказались окружены несколькими людьми из служебного персонала. Никогда еще за мною не ухаживала прислуга. Худой, почти как я, дворецкий преклонного возраста помог снять пальто и проводил в гостиную. Ощущал я себя перед ним с непривычки ужасно неловко. Никто не мог мне объяснить в тот момент, что этот старик просто-напросто выполняет свою работу, а не расстилается передо мною в страхе и трепете.

Думаете, мы легли спать? Как бы не так. Ели, пили, снова ели, играли в карты, пели под рояль, курили ароматные табаки, снова пили… Касалось это преимущественно мужской половины, ибо Муза держалась в рамках приличия в отличие от Строгого и особенно в отличие от меня. Не знаю, сколько алкоголя влил в себя в тот вечер, но думаю, что хватило бы его на небольшой пруд. Строгий тоже был в ударе, но выглядел получше – чувствовалась практика в подобных развлечениях.

В итоге – уж не знаю, как мы к этому пришли, – где-то под утро я и руководитель Белого театра сели играть в шахматы.

(Смеется.)

Первого к тому моменту и след простыл, а на мой вопрос, где он может быть, хозяин дома преспокойно ответил: «Первый сейчас с Музой». Видимо, после услышанного мое выражение лица приняло совершенно очумевший вид, потому что Строгий расхохотался, налил полный бокал коньяка и, протянув его мне, заключил: и Первый, и Муза друг друга очень любят. А без любви артист превращается в страшное, беспощадное чудовище, не умеющее излить застоявшиеся, загнивающие чувства кому-то более ценному, чем зритель.

Что я мог сказать… Я лишь кивнул и начал партию, играя белыми.

Шахматистом я всегда был хорошим, спасибо отцу. Но и Строгий был не промах. Выпитое спиртное ничуть не притупило его мыслительные способности. Играл он сильно. С индивидуальным почерком, то напирая на меня, то ослабляя хватку. Так, конечно же, делают все хорошо играющие шахматисты, но он и здесь отличался. Поначалу я никак не мог взять в толк, почему Строгий так волнообразно действует, но затем понял: ему просто нравилось изматывать противника. Заведомо уверенный в собственной победе, Строгий играл со мною, как кошка с обреченной на казнь жертвой.

Язык пьяного – всё равно что полоумная бабка, несущая бред обо всём подряд. Вот и я, оскорбленный до глубины захмелевшей души подобными играми со стороны своего шахматного оппонента, встал и, пошатываясь, попытался более-менее внятно изложить суть претензий в адрес Строгого.

В качестве ответа я ожидал чего угодно, но только не извинений от этого властного великана. Строгий в один миг превратился в нашкодившего мальчишку, который очень не хотел, чтобы его наказали. Смущенный таким поведением, я даже малость протрезвел и уже сам стал извиняться перед хозяином неприступного замка. Но Строгий продолжал: виноват именно он, и причина тому кроется в его врожденном желании властвовать.

Он начал рассказывать, как еще в детстве ощутил в себе нечто похожее на внутренний огонь, а затем и беспредельную уверенность в своем праве брать от мира всё, что только пожелает.

Смотря в потолок, Строгий опрокинул огромные ноги на стол, где стояла шахматная доска. Фигурки с грохотом разлетелись, как пехота от разрыва снаряда, но хозяин дома лишь махнул рукой и выдал что-то невнятное: мол, всё равно партию выиграл именно он. Я еще сильнее разозлился, но алкогольные пары, к счастью, не затуманили рассудок полностью. Поэтому, пересилив ярость от обиды, я лишь тихонько кивнул.

А Строгий продолжал рассказывать, как еще в детстве сначала отбирал у сверстников деньги, школьные завтраки – не важно. И давал жесткий отпор в случае желания мальчика или девочки вернуть отобранное. Он бил всех вне зависимости от пола, за что его в семь или восемь лет очень сильно выпорол отец, который являлся очень уважаемым человеком и не мог позволить родному сыну извалять в грязи семью.

Отец его работал мясником и славился прежде всего порядочностью и добродушием. На сына ему жаловались регулярно, за что того, конечно, наказывали, но зачастую методами ненасильственными. Тем более что воспитанием Строгого в основном занималась мать.

Она-то, по словам Строгого, и внушала ежечасно единственному ребенку, что за счастье нужно биться, невзирая на приличия, а порой – даже на совесть.

Эту женщину насильно выдали замуж. Разлучили с юношей, который позже ушел в солдаты и погиб на одной из маленьких, позабытых в наш век войн, не оставив после себя ровным счетом ничего, кроме похоронного извещения. Убитая горем, она рвала на себе волосы и проклинала нелюбимого мужа, прижимая к груди маленького, перепуганного от материнских слез сына, думающего, что у мамы что-то отобрали и это что-то непременно нужно отыскать и вернуть.

Вот Строгий и искал, как мне думается, это «что-то». На подсознательном уровне, конечно. Но после того вечера, той шахматной партии я лично для себя открыл причины всех жизненных побед и завоеваний нашего руководителя. Мама.

И пусть ее уже не было в живых, как и отца. Живы были воспоминания о тех детских потрясениях. А некоторые воспоминания, как вы знаете, нетленны, и даже могут воскреснуть из ниоткуда, хоть и считались до этого мертвее столетних костей.

(Спрашиваю, живы ли были родители Строгого.)

По его же словам, они разбились на машине. Это случилось, когда он заканчивал университет режиссерского дела. Согласно официальной версии, отец не справился с управлением и влетел в столб. Однако свидетели якобы видели, что мать, сидевшая рядом с ним, перед трагедией била водителя, а после – вывернула руль, в результате чего машина съехала с обочины, а дальше – смерть.

Потом Строгий перешел к рассказу о юности, университетских баталиях с преподавателями на факультете театральной режиссуры, которые, по его словам, имели настолько отсталые взгляды на искусство и подачу материала на сцене, что несколько раз был весьма великий соблазн попросту забрать документы и покончить с желанием работать в театре. То был юношеский максимализм и фанатичное желание показать миру свои силы, мощь, рвение. И однажды судьба заключила его в свои объятия.

На тот момент, когда Строгий стал не просто главным режиссером, но и руководителем Белого театра, то этот самый театр был уже весьма именит. Казалось бы, зачем улучшать то, что достигло пика совершенства? Но Строгий доказал обратное и продемонстрировал, что никакого пика не существует. Прежде всего он сделал рискованную ставку на нескольких молодых сценаристов, а также на ряд спектаклей, которые в профессиональной среде считались если уж не посредничеством, то чем-то таким, на что время тратить не рекомендуется.

Просчет со стороны экспертов-консерваторов стал для них роковым, поскольку публика заняла сторону Строгого. Люди полюбили то, что предложил им этот новый сумасброд. А сумасброд еще и взял да и пристроил к Белому театру два новых зала, пообещав властям, что архитектурную концепцию здания никто нарушать не будет. Слово свое Строгий сдержал, но нашлись и те, кто обвинил выскочку в уничтожении исторического сквера, место которого занял один из залов-новостроек. Но страсти довольно скоро поутихли. Искусство оказалось для народа важнее какого-то полузабытого скверика.

Строгий стал ездить по стране и искать истинных самородков среди актеров. Как он мне сказал, идея эта пришла ему после прочтения заметки о неких монахах, которые после смерти своего лидера ездят по миру и ищут одного единственного ребенка – новое воплощение их земного начальника, если можно так выразиться. Опознают его по определенному расположению родинок, а также при помощи ряда испытаний. Конечно, родинки Строгий ни у кого не проверял, но выявить избранных и забрать их в Белый театр хотел всенепременно. Так и нашел Первого и Второго.

Закончив повествование, Строгий сделал паузу и очень пристально на меня посмотрел. От этого взгляда мне почему-то даже физически стало нехорошо. Захотелось уйти, но куда? И зачем? Я принялся утешать себя: спокойно, он просто на меня смотрит, он пьян, и от этого взгляд столь тяжелый. Словом, я запаниковал перед ним. А Строгий как ни в чем не бывало встал, качнулся в сторону тумбы с графинами, налил два бокала коньяка и вернулся на диван, протянув мне алкогольное угощение.

Пить больше не хотелось. Но, сделав глоток, я оцепенел. Райский букет окутал нос, горло, язык. Увидев мою реакцию, Строгий опять расхохотался и сказал, что этот коньяк ему подарил сам Император несколько лет назад.

– Так что пей всё до капли и не вздумай потом бежать в уборную, если все-таки станет плохо. Слишком дорогая вещь, чтобы ее вышвырнул твой организм из-за какого-то там недуга, – пошутил он.

(Довольно грубо перебиваю Собеседника и прошу рассказать, как же Строгий нашел Первого и Второго.)

Если мне не изменяет память, произошло это в стенах Высшей театральной академии в столице. Объехав всю страну и возвращаясь ни с чем, – точнее, ни с кем – Строгий заглянул в академию случайно, поскольку ректор, по-моему, проиграл ему какое-то пари и должен был расплатиться коробкой дорогих сигар. По словам Строгого, актеров в академии он искать вообще не собирался. Полагал, что нужные ему люди должны быть где-нибудь в другом месте.

И вот, забирая сигары, Строгий слышит от ректора историю, приключившуюся на днях в академии. Два студента с последнего курса, оба из приличных семейств, устроили драку прямо во время репетиции спектакля, показ которого был намечен на выпускной вечер. Когда стали разбираться, что именно молодые люди не поделили, то оказалось, что виной всему не девушка и даже не личная неприязнь, а спор о том, как подавать главного героя пьесы, сюжет которой я, признаться, не помню. Один считал, что нужно акцентировать внимание на те черты, которые его оппонент считал крайне недопустимыми, и так далее. Вдобавок так и не было решено, кому из этих двоих все-таки дать главную роль.

Всё закончилось тем, что юнцы поразбивали друг другу носы прямо на сцене, да еще и в присутствии какой-то пожилой дамы-педагога. Она же, увидев кровь, тут же лишилась чувств и при падении сильно разбила голову. В общем, скандал. Обоих собирались отчислять.

Недолго думая, Строгий попросил ректора по очереди вывести их на сцену, чтобы те показали свои образы персонажа той самой – уже скандальной – пьесы. Ректор отказываться не стал, зная, что спорить со своим огромным и властным товарищем всё равно не имеет смысла, и назначил своеобразное прослушивание.

В день выступлений Первого и Второго Строгий ощутил нечто настолько возвышенное внутри себя, что непременно решил поделиться талантами этих выскочек с остальным человечеством.

– А теперь один из них лежит в земле с сегодняшнего утра, а другой поставил зал на колени своей гениальностью и спит с моей возлюбленной, – завершил Строгий свой рассказ, допивая президентский коньяк уже прямо из графина.

Строгий улыбнулся, махнул рукой: мол, всё нормально, и велел мне подниматься на второй этаж, а спать идти в комнату с зеленой дверью. Это была гостевая комната. Откинувшись на спинку дивана, Строгий тут же отключился, оповещая весь дом о своем сне оглушительным храпом. Мне же более ничего не оставалось, как направиться туда, куда меня послали.

Поднимаясь наверх по высоким мраморным ступеням, я задавался сразу несколькими вопросами. Главный касался Второго. Догадывался ли Строгий о нашей причастности с Первым к его смерти? С другой стороны, продолжал рассуждать я, даже если он и знал о нашем преступлении, то премьера «Монолога» всё изменила. Мы стали Строгому еще нужнее. Да, ужасные мысли, но уж как есть.

Следующий вопрос, который меня мучил в этот странный вечер, касался отношения Строгого ко мне. Да, по какой-то причине я в одночасье стал другом Первого. Предположим, я был талантлив, причем даже на уровне Белого театра. Хотя абсурд. Вы вспомните, какие роли мне доставались. Однако Строгий как будто бы нарочно держал меня при себе и очень поощрял нашу дружбу с Первым, будто она имела определенный смысл. Знаете, мне вообще казалось, что Строгий заведомо знал о грядущем написании «Монолога» и о том, что я, посредственный актеришкаэпизодист, возьму да и запою ангельскими обертонами прямо на премьере, чем не только дополню концепцию постановки, но и докажу судьбоносность дружбы с Первым.

И последний вопрос касался Первого, Строгого и Музы. Замечу, что в нынешние времена подобные любовные треугольники не удивительны, и даже кое-где кое-кем поощряются. Но в ту эпоху… Я не мог понять, как же так получилось? Почему Строгий осмелился положить глаз на любимую женщину своего, если хотите, ученика, а тот безропотно принял этот нелепый, отвратительный поворот судьбы?

Пока голова кипела от вопросов и прочего мусора, я дошел до зеленой двери. Рядом находилась еще одна комната, и дверь в нее не была заперта. Из комнаты слабо бил тусклый свет. Любопытство взяло верх, и я заглянул.

На большой кровати среди несметного количества подушек в обнимку спали Первый, Муза и их сын. Рядом с Первым лежала детская книга, а в ногах Музы, свернувшись калачиками, дремали три кошки. В небольшом камине тлели угли, довольно громко тикали настенные часы…

Я взял кочергу, зачем-то поворошил угли, после чего тихонько развернул плед, лежавший на кресле, и укрыл им семью. Никто из них даже не шелохнулся в отличие от кошек. Те недовольно потянулись и убежали невесть куда, наверное, проклиная меня всеми кошачьими проклятиями, какие только существуют.