Текст книги "Боги на сцене"

17

(Вытирает потный лоб, откашливается. Снова начинает говорить привычным голосом.)

Окончив рассказ, Первый надолго замолчал. Молчал и я, теперь окончательно поняв Строгого, так и не давшего прочитать мне «Манифест». Не скажу, что был рад услышанному. Скорее, теперь мне окончательно стало не по себе от мысли, что творение Первого могут лицезреть тысячи людей. И всё же я поинтересовался, как Первый вообще представляет себе постановку этого ужаса? На это он ответил, что понятия не имеет, как должен выглядеть спектакль.

Мы еще немного постояли у речки, а когда стало прохладно, решили разойтись по домам. Неспешно идя вдоль пышных деревьев, Первый спросил, верю ли я в рассказанное им? Я не стал лукавить и ответил: ни в какого Альбиноса поверить не могу, а что касается «Манифеста», то, наверное, лучше было бы забыть о нем на определенное время и сосредоточиться на репетициях «Монолога». Мол, так будет спокойнее всем.

Мне показалось, что далее от Первого последует возмущение, но нет. Он улыбнулся, как всегда хлопнул меня по плечу и согласился: необходимо репетировать до седьмого пота. Так мы и вышли за парковые ворота. Было на удивление безлюдно, вообще никого. Для N – странное явление.

Проходя мимо нашего любимого Белого театра, мы не могли не остановиться, чтобы в сотый раз полюбоваться его завораживающим видом. Тогда я поймал себя на мысли, что давно не смотрел на Белый просто так, со стороны. Стало немного стыдно, ведь театр больше не вызывал у меня того трепета, превратившись в место работы. Но неожиданно чувства проснулись вновь, и я воскликнул: «Какое счастливое будущее нас ожидает!» А Первый засмеялся, зааплодировал и прокричал: «Браво!»

(Моментально меняется в лице: только что смеялся, а теперь растерянно смотрит на занавески, как будто бы с ними и общается.)

…Как я успел его оттолкнуть, не знаю. Просто увидел за спиною Первого сначала тень, а затем – фигуру человека, в руке которого что-то опасно сверкнуло. Схватив Первого обеими руками за ворот пиджака, я рванул его на себя, и мы упали на мокрую мостовую.

Перед нами стоял Второй с большим кинжалом в руке. Вспомнилось, как он в свое время рассказывал об именном клинке, подаренном ему каким-то генералом, обожающим творчество Второго. По всей видимости, этим оружием он и собирался расправиться с Первым.

Поднявшись на ноги и спокойно отряхнувшись, Первый призвал своего уже бывшего друга к самообладанию и рассудительности, попросил убрать кинжал подальше, отдышаться и мирно всё обсудить в таверне неподалеку. Я же продолжал сидеть на мостовой с открытым ртом и наблюдать за развернувшимся действием.

Выглядел Второй безобразно. Грязный, небритый, определенно пьяный, он был полной противоположностью того беззаботного и прекрасного романтика, с которым так любили проводить время и мы, и остальные, получая порой ценные жизненные советы, успокоение и веру в жизнь.

И как назло, ни одного прохожего, ни одного жандарма. Кстати, и в нынешние времена такой закон подлости тоже работает на полную катушку.

Словно змея, Второй во мгновение ока возник прямо перед Первым и попытался ударить его кинжалом в живот. Первый не менее проворно увернулся и обрушил кулак на скулу Второго. Однако никакого эффекта это не возымело – тот лишь сплюнул кровь и снова атаковал жертву, на этот раз целясь в горло. Тут я отошел от шока и вскочил, но Первый моментально жестом приказал оставаться на месте и не вмешиваться.

Второй постоянно что-то бормотал. Что-то совсем неразборчивое, больше похожее на мычание. Но самое страшное заключалось в том, что глаза его приняли совершенно черный цвет.

Запнувшись, Первый не удержал равновесие и со всего размаху упал спиной наземь. Тут же оказавшись возле него, Второй встал на колени и занес клинок над головой почти поверженного противника. Мне даже кажется, что в ту секунду Первый даже произнес: «Хорошо, бей». А быть может, фантазия разыгралась, и никто ничего не говорил. Времени вслушиваться или всматриваться в этот смертельный поединок не было. Руки инстинктивно шарили по мостовой и искали хоть что-нибудь, чем можно было бы дать отпор Второму. И вот я нащупал увесистый кусок треснувшего булыжника. Тот участок дороги давно не ремонтировался, и подобных осколков некогда ухоженной мостовой было довольно много.

Подбежав ко Второму сбоку, я со всего размаху ударил его камнем в висок. Раздался звук, похожий на удар ракеткой об теннисный мяч. Бесноватый Второй упал, изо рта и из носа хлынула кровь. Послышался приглушенный хрип, больше напоминавший храп, его затрясло. Спустя примерно минуту Второй умер.

(Вытирает слезы, но продолжает говорить всё так же твердо.)

Первый наконец встал, не отрывая глаз от тела Второго. Крови становилось всё больше. Всё так же тихо и безлюдно. Немного погодя, Первый посмотрел на меня и велел, чтобы я быстрым шагом – ни в коем случае не бегом – добрался до общежития. «Я позвоню тебе примерно через час», – добавил он, после чего взял кинжал и скрылся в темноте. Я же, слегка пошатываясь, двинулся в другую сторону, затем немного ускорился и в итоге всё равно сорвался на бег.

18

Слушайте, нужно перевести дыхание. Держу пари, вы заинтригованы, правда?

(Утвердительно киваю, но Собеседник улавливает в моих жестах некое замешательство.)

Понимаю, совсем недавно вы сидели в столовой, разочарованный местным пивом, а теперь записываете на диктофон непонятную историю непонятного старика. Даю слово, у вас еще будет возможность убедиться в правдивости моих слов. А сейчас мне бы хотелось немного подышать свежим воздухом. Вы не против, если я открою балкон и постою там немного? Большое спасибо.

(Выходит на балкон, достает пустой портсигар и сдувает с него табачные крошки. После этого молча заполняет портсигар новыми сигаретами и возвращается на место.)

Вот так намного лучше. В последние годы всё чаще дает о себе знать голова. Иногда она начинает настолько сильно болеть, что невольно задумываешься о скором финале, но потом боли уходят и жизнь обретает прежние краски, а за мысли о смерти попросту становится стыдно.

Смерть. Как мало мы о ней задумываемся. И как, на мой взгляд, глупы те, кто ее воспевает. Отведи какого-нибудь любителя мусолить тему скорби в тот же морг, и он бы в тот же день перестал тратить свой талант на подобное безобразие. Смерть – синоним мерзости, нет в ней даже микроскопической доли романтики. Уж я-то знаю, о чем говорю.

Очередное ворчание старика… Но вот парадокс – люди, повидавшие смерть во всех ее обличьях собственными глазами, молчат о ней, сторонятся ее. Возьмите хотя бы ради примера участников тех или иных боевых действий. Чем больше на них наград, тем менее охотно они идут с вами на контакт, когда дело касается военных воспоминаний.

Не для того мы пришли в этот мир, чтобы крушить и уничтожать. Есть куда более светлые и продуктивные цели. Просто так сложилось, что сам принцип войны вдалбливается в наши головы с детства. Например, борьба за счастье. Заметьте, именно борьба, а не, скажем, путь к счастью. Что же это за счастье такое, если к нему необходимо идти через агрессию?

Наверное, может показаться, что я в какой-то степени пытаюсь оправдаться за убийство Второго. Нисколько. Я не хотел его убивать, он был очень дорог не только мне, но и огромному количеству людей. Просто сама ситуация: драка, кинжал, камень. Времени думать не было. Случилось то, что случилось. Если хотите, Второй сам сделал выбор в сторону своей смерти…

(Пытается изобразить веселую улыбку, но не получается.)

Меня рвало, выворачивало наизнанку, тряслись руки и ноги, стучало в висках, поднялась температура, но надо было добежать до дома. Прежде всего, чтобы ответить на звонок Первого. То, что он не собирался сдавать меня жандармам, я понимал. Звучит гнусно, но я не хотел за решетку. Страшно переживал, но в тюрьму не собирался. Думайте, что хотите. Именно поэтому, когда я проходил мимо здания N-ской жандармерии, у меня и в мыслях не было желания сдаться с повинной. В голове крутилось одно: я спас человека, я спас человека…

Законы в те времена были очень суровые по сравнению с современностью. А если брать во внимание и то, кого я лишил жизни, то всё, конец. Судебный процесс бы наверняка стал публичным, превратившись впоследствии в не менее увлекательный спектакль, чем театральный. К тому же я не хотел подставлять Первого. Поверьте, меня бы сломали в самом начале следствия, уж очень я был мягкотелым. В общем, я миновал здание жандармерии и продолжал молиться о том, что нашего – моего – преступления так никто и не видел.

Телефон в общежитии был один, находился в фойе. Я расположился на диване возле входа и попросил полную, ворчливую вахтершу быть начеку, потому что с минуты на минуту должен позвонить Первый. Она что-то пробурчала, но я не обратил внимания. Понимаю, что лишил ее возможности вздремнуть, но старуха сама запретила мне дежурить возле трубки, уж не знаю почему. Так что я не счел за наглость откинуться на спинку и попытаться хотя бы недолго поспать.

Мне даже успел присниться сон, но лучше бы я его не видел. Снилось, что неожиданно в общежитие врываются несколько человек. Грязные, в изодранных костюмах, растрепанные, все руки в крови. Кое-кто из них был вооружен какими-то палками, у кого-то я заметил ножи. Но большинство не имело никакого вооружения. Лишь алые, кровавые руки.

На меня они не обратили внимания и сразу же накинулись на вахтершу. Разбив витрину, они вытащили ее прямо за волосы и принялись резать, бить, рвать лицо… Бедная женщина истошно вопила, а вот ее мучители были совершенно безмолвны.

Когда всё закончилось, они оставили истерзанное тело на полу и разом посмотрели на меня, сидевшего на диване в полном оцепенении.

Долгожданный телефонный звонок заставил вскочить с места и кинуться к тучной старухе, которая еще мгновение назад была в моем воображении мертвее мертвых. Выхватив трубку из ее рук, я наконец услышал голос Первого. Он был очень подавлен в отличие от меня. Впрочем, анализируя тот чудовищный вечер много лет спустя, я пришел к выводу, что пребывал в глубочайшем шоке, поэтому и вел себя если не радостно, то чрезвычайно активно.

Первый поинтересовался моим самочувствием. Я ответил, что в целом чувствую себя хорошо, за исключением мигрени. Немного помолчав, Первый велел идти спать и постараться ни о чем не думать, выключить голову. «Он сделал свой выбор», – резюмировал Первый, попрощался и повесил трубку.

Я извинился перед вахтершей за свое поведение и ушел к себе. Помнится, что когда заходил в комнату, то представлял, как меня заводят в тюремную камеру. Нет, не хотел я за решетку из-за сумасшедшего. Быть может, мне и придется отвечать за данный грех перед высшими силами. Но если так, то это несправедливо.

(Собеседнику кажется, что я смотрю на него с укором.)

Не осуждайте меня. Для этого стоит оказаться на моем месте. Это мгновения, понимаете? Раз, два – и мертвец на мостовой. Поступил бы я иначе, окажись снова в той ситуации? Давайте закроем окно, стало зябко…

19

Уснул я так, будто бы и сам умер. Спал без снов – самый замечательный отдых. Хорошо, что перед этим успел завести будильник. Когда же проснулся, то первым делом подумал, что самая главная волна опасности быть раскрытым в совершении вчерашнего злодеяния миновала. Жандармы бы сразу пришли с арестом, не дожидаясь утра. Однако я всё еще находился в своей кровати, и такое положение вещей мне несказанно нравилось, хоть в сердце и поселилась навсегда ни на что не похожая печаль.

Есть не хотелось. Курить тоже. Выпив стакан воды и надев вчерашнюю рубашку, я моментально ощутил ее неописуемую тяжесть. Рубашка давила на тело так, будто хотела поставить на колени, отчего я снял ее и швырнул на пол, даже не повесив. Тогда рубашек у меня было всего две: та, темно-серая, и другая – темно-синяя. Вторую-то я и надел, не почувствовав никакого дискомфорта.

В отражении увидел, как сильно похудел. И рубашка, и пиджак заметно болтались.

Выйдя на улицу, тут же направился к театру, шаря по карманам и надеясь нащупать какую-нибудь мелочь. А нашел спичечный коробок. Красивый, с изображением трех девушек, посылавших воздушные поцелуи. Его мне подарил Второй, когда мы дружной компанией выходили из Белого после долгого, но интересного трудового дня.

Тогда мне нравилась одна актриса из нашей труппы. К сожалению, симпатия не была взаимной. Проще говоря, ей было на меня наплевать. Понаблюдав за моими томлениями, Второй подошел ко мне, дал тот самый коробок и, посмотрев на изображение тех самых трех красавиц, сказал: «Уверен, что настанет день и внимание противоположного пола к тебе будет именно таким». Я присмотрелся, увидел их воздушные поцелуи и уныние отступило. Второй будто произнес некий заговор, вселил в меня уверенность, которой мне так не хватало при общении с женской половиной. Конечно, я не стал после этого бегать за каждой юбкой, однако язык наконец-таки развязался, и я обрел возможность с легкостью и охотой вступать с девушками в контакт. Удивительное заключалось еще и в том, что с той поры я потерял всякий интерес к вышеупомянутой особе. А вот она, наоборот, всячески стала искать повод со мною сблизиться. Однако в это же время находилась во власти глупого стереотипа: мол, мужчина всегда должен подходить первым. Я же оставил ее один на один с ничтожными предрассудками, сбросив мечтания о ней, словно балласт с воздушного шара.

Какие чувства одолевали меня теперь, когда я мусолил этот коробок… Можно ли было предположить, что дарил мне его тот, кому я буквально через несколько месяцев проломил голову, словно он не актер мировой величины, а какой-то уличный забулдыга, погибший впоследствии, как животное. Но вновь я вспомнил его глаза, нечеловеческие, адские. И спросил себя же: человека ли я отправил на тот свет? Нет, все было сделано правильно, утешал себя я, пряча коробок обратно в карман.

Увидев на горизонте Белый театр, я обомлел. Стены и колонны возле главного входа по всей их длине обтягивал черный бархат, а над куполом развевался огромный черный флаг. Люди, проходившие мимо здания, напоминали призраков. Они останавливались, смотрели на траурное оформление, утирали слезы платками и продолжали свой медленный путь. Находились и те, кто, пребывая в полной растерянности, начинал спрашивать у всех подряд, что случилось. А когда узнавал, то краски жизни сходили с его лица, и человек, чуть ли не волоча за собой ноги, присоединялся к скорбному войску.

Я очень боялся зайти внутрь. Но деваться было некуда. Внутри обстановка напоминала могилу или склеп. Или замок, полный печальных духов. Люди мелькали тут и там, не издавая никаких звуков. Даже старенькая, неуклюжая актриса, которую любили и уважали представители не одного поколения (имени ее не назову, простите), плакала в коридоре тише некуда. В какой-то момент мне даже показалось, что я оглох. Эти подозрения развеял другой актер, появившийся из ниоткуда и спросивший, в курсе ли я, что стряслось. Конечно, я соврал и изобразил удивление.

– Странно. А в общежитии уже и фотография у входа стоит, и цветы… Как же ты не заметил, – протянул он.

И ведь правда не заметил, так бежал.

Ну а затем мне поведали, что сегодня ночью какие-то неизвестные подонки убили Второго. Наш коллега просто гулял по вечернему N, и вдруг на него напали, проломили голову камнем. Страшное несчастье, что и сказать.

– Самое прискорбное, что прощание со Вторым состоится завтра, в день премьеры «Монолога», – заключил неуемный актер.

Тут меня повело куда-то в сторону. Заметив мое недомогание, собеседник схватил меня под руки и усадил рядом с плачущей пожилой актрисой. Немного придя в себя, я сказал, что нужно идти на репетицию, и удалился в зал.

(Спрашиваю: «То есть репетицию?»)

Вы не ослышались. Работу, даже в такой день, никто не отменял. В театральной сфере той эпохи считалось кощунством по отношению к покойному соратнику прерывать творческий процесс. Пускай через силу, но выходить на сцену и делать свое дело, невзирая на горе. Такова дань покойнику.

Первый уже был в театре. Мы вместе подошли к Строгому, поздоровались и отправились репетировать. На той репетиции произошло нечто странное. В нас будто бы вселились мощнейшие энергетические потоки. Я отчетливо видел и пустыню, и Путника, и даже ощутил песок на зубах, обжигающий лицо ветер. Строгий же после окончания финального прогона и вовсе расцеловал Первого, а мне крепко пожал руку, добавив, что, видимо, это нам Второй помогает.

В остальном день прошел незаметно. Конечно, большинство хлопот были посвящены приготовлениям к прощанию. Представляете, с утра начинается вся эта траурная церемония, то есть гроб традиционно ставят на сцену, и люди мимо него проходят, а спустя несколько часов на этой же сцене дается его же премьерный спектакль. Фантасмагория, не иначе.

Вот тогда-то меня начали терзать угрызения совести за содеянное. Я регулярно бегал в уборную, где меня выворачивало. Оставалось только сердце выплюнуть. Мне было стыдно находиться в театре. Казалось, что своим присутствием я оскверняю память о Втором. И пускай никто не знал настоящей правды об убийстве.

Знал я. А от себя бегать бесполезно. И Первый чувствовал мои мучения, потому и постоянно находился рядом. Ничего не говорил, просто выполнял роль спутника, что ли… Интересно, чего он действительно опасался? Того, что я свалюсь в обморок, или что в истерическом припадке наболтаю лишнего. Уже никогда об этом не узнаю. Хотя нехорошо так говорить. Первый искренне переживал из-за случившегося: и за меня, в частности. И когда день подошел к концу, он вдруг спросил, как я себя чувствую. Казалось бы, такой простой вопрос, а я стою и мне ровным счетом нечего ответить.

И я заплакал. Стоя на ступенях Белого театра, который превратился в черный куб из-за натянутого на него бархата.

20

Власти распорядились отменить все развлекательные мероприятия на два дня. Спектакли разрешались, но не комедийные. Газеты пестрили фотографиями со Вторым. Книжные полки со сборниками его стихов опустели. А место его гибели превратилось в пышный импровизированный мемориал.

N пребывал в скорби. И сквозь эту скорбь по улицам города шли я и Первый – убийца и соучастник, которым каждый встречный приносил соболезнования, а также желал удачи на завтрашней премьере. Мы кивали в ответ, благодарили, вздыхали и продолжали движение в сторону Мраморной площади, где и распрощались. Нас ожидал крайне тяжелый день.

Стоя в комнате общежития возле окна, я думал, что неплохо было бы прямо сейчас прыгнуть вниз головой с крыши, и дело с концом. Я находил такой вариант восстановлением баланса за смерть Второго. К счастью, очередные мысли о самоубийстве довольно быстро покинули молодую и дурную черепную коробку и их место занял сон.

Я лег и наивно пожелал, чтобы наутро все произошедшее в парке оказалось неправдой.

Но наступившее утро не выкинуло из прошлого ни единого мгновения. Одевшись во всё темное, я зашел в цветочный магазин и купил букет белых лилий. Второй их очень любил.

Возле театра уже тянулась на несколько сотен метров очередь поклонников, желавших взглянуть на обожаемого артиста в последний раз. В основном это были, конечно, молоденькие девушки. Они плакали, мусолили тоненькими ручками носовые платки, а я за каждую их слезу чувствовал давящую на сердце ответственность. Не в силах смотреть на их горе, я зашел в театр с черного входа и проследовал в зал, где на сцене находился гроб, окруженный несметным количеством венков.

Прямо у изголовья гроба сидела пожилая пара с каменными, трупными лицами. Это были родители Второго. Первый стоял рядом с ними и держал мать покойника за руку. Увидев меня, он едва заметно кивнул и указал взглядом куда-то в зал. Я стал озираться, всматриваться, но не видел ничего, кроме бесконечно тянущегося к сцене людского потока. Однако затем я понял, куда Первый мне указывал. В самой глубине зала, на последних рядах, сидела девушка с ребенком. Подойдя к ним, я поздоровался и присел рядом.

Это была Муза с сыном. Она очень дружила со Вторым, и до недавнего времени погибший частенько заезжал проведать своего крестника, одаривая мальчика игрушками, сладостями и дорогими детскими книжками. Выяснилось, что как только у Первого и Музы родился ребенок, счастливый отец тут же позвонил Второму и, невзирая на отсутствие религиозных убеждений товарища, пригласил того быть крестным отцом первенца. Так и поступили.

Муза продолжала рассказывать: Второй относился к возложенным на него обязанностям со всей ответственностью, избирательно игнорируя церковную сторону вопроса и всецело выполняя роль второго отца. Я слушал ее дрожащий голос и периодически поглядывал на мальчика. Он болтал ножками, напевая тихонько детскую песенку, и смотрел на Первого, который всё так же неподвижно стоял на сцене возле родителей убитого.

– Мы хотели бы с мальчиком уехать на море на несколько недель. Или, быть может, даже подольше, – сказала она мне. – Но сын постоянно просится к папе. Я даже порой пытаюсь сделать так, чтобы ничто не напоминало ему о Первом. Хотя в N это просто невозможно. Да еще и живя вместе со Строгим, который без умолку рассказывает о своем любимом актере. И всё без толку: сын ни на какое море без отца ехать не желает. Я, сказать по правде, и не против совместного путешествия, но куда же Первый сейчас поедет, ведь сезон только начинается.

Ей было очень нужно выговориться. А мне было чертовски необходимо находиться от тела Второго как можно дальше, и Первый, наверное, поэтому-то меня и отправил к своей любимой.

Посмотрев на лилии, Муза полюбопытствовала, не попрощался ли я с усопшим. На что я честно ответил: сделать этого не могу. Муза лишь аккуратно махнула рукой и, улыбнувшись, сказала: ничего страшного, я могу переждать вместе с ними эти мрачные часы, а затем – полностью отдать внутреннюю энергию премьере. Слова ее звучали словно целительное заклинание. Я даже ощутил небольшой прилив радости и спокойствия, впервые за последние дни. Затем же стало настолько хорошо и легко, что я чуть было не рассказал Музе, как Второй погиб на самом деле. Но обошлось.

(Собеседник прикрывает дрожащие губы ладонью. Пальцы его напоминают кривые гвозди.)

Тихо, даже убаюкивающе играла арфа, по залу все сильнее распространялся аромат погребальных благовоний, плакали люди, неся цветы ко гробу. Многие шли с детьми. Поднимая их над покойником, они что-то говорили своим чадам на ухо и уходили.

– Они говорят, чтобы дети хорошенько посмотрели на великого артиста, – усмехнулась Муза. – Представляете, каким нашего замечательного Второго запомнят эти светлые создания? Теперь, читая его стихи или смотря «Монолог» в более зрелом возрасте, перед их взором будет стоять мертвое лицо того, кого следовало бы помнить живым.

Муза добавила, что избавила своего сына от подобных «обрядов». Просто прошли мимо гроба.

– Тем более, – продолжила она, – у Второго половина лица так сильно перекошена от удара, что несчастных малышей теперь точно замучают ночные кошмары.

Она еще много говорила. О Первом, о его талантах и несносном характере, который в мужском обществе, может, и поощряется, но в семейной жизни сыграл роковую роль, и не в лучшую сторону. Говорила о Строгом, который при всей своей суровости является тем самым, за кого женщине хочется спрятаться и быть любимой. Говорила обо мне. Много хорошего, но что именно – умолчу: не хочу хвастаться. Я слушал Музу и нисколько не утомлялся. Она была живой, не лицемерила и не оправдывалась. Она была настоящей, искренней женщиной, ищущей не столько так называемого женского счастья, сколько нормальной человеческой определенности, стабильности.

Когда же я набрался то ли смелости, то ли наглости спросить об их возможном воссоединении с Первым, Муза ответила: любит и будет любить только его.

– Но порой просто физически невозможно жить с тем, кого любишь, – так она закончила свою мысль.

Вдруг печально-умиротворенную атмосферу уничтожил отчаянный крик матери Второго, которая буквально взорвалась истеричным воем и нечленораздельными возгласами сквозь слезы. Заплакал и я, вновь чуть не проговорившись об убийстве. Ситуацию спас своим внезапным появлением Строгий. Он даже не взглянул на меня, взял мальчика на руки, что-то шепнул Музе и удалился вместе с ними из зала.

Мать Второго продолжала кричать. Не стесняясь выражений, ее супруг пытался вразумить женщину и перестать, как он сам говорил, закатывать концерты на похоронах родного сына. Было видно, что старики – из народа, без титулов и званий. Наверное, обыкновенные рабочие, безмерно гордившиеся своим гениальным ребенком. Хотя, быть может, Второму в свое время пришлось изрядно постараться, чтобы доказать отцу и матери правильность актерского пути. В рабочих семьях не любят риски, и обычно дети покорно идут по родительским стопам, сами знаете.

Спустя некоторое время щуплый старик взял жену под руку и скрылся за кулисами.

Настала очередь для речей видных деятелей театра, науки, политики – всех и не перечислить. Одни говорили уверенно, даже не к месту бойко. Другие мялись и утомляли. Кто-то механическим голосом читал по бумажке. Пока на сцену не вышел Строгий, проинформировав, что далее процессия перемещается в храм, после чего – на кладбище.

Ко мне наконец подошел Первый: измученный, но вполне активный. Он поведал, что договорился со Строгим о моем отсутствии на похоронах, дабы я хорошенько отдохнул перед «Монологом». Первый велел идти к нему в гримерку, ложиться на диван и спать, ни о чем не думая и не жалея.

– Запомни, сегодня – твой дебют, хоть ты уже и выступал, – загадочно заключил Первый, дал ключи от гримерки и удалился.

Театр опустел довольно быстро. Тело вынесли, и на сцене осталось лишь несколько наиболее неприметных венков. Воздух пропитался сладковато-тошнотворным запахом. Гремя ключами, я пошел к гримерке.

Через несколько часов Второго под всеобщие стенания и аплодисменты предадут земле, а я со спокойным видом и изъеденной от вины душою выйду играть его «Монолог». И, наверное, буду рад, если публика недовольно взревет и погонит меня прочь со сцены, а лучше – забьет до смерти. Вот такие мысли меня одолевали незадолго до премьеры. Не самый оптимистичный настрой. Оставалось пройти по тусклым коридорам, добраться до просторной и чистой гримерки Первого, лечь на мягкий красный диван и отключиться.