Текст книги "Боги на сцене"

5

Решили, что «Монолог» на Мраморной площади будут ставить через две недели. Сразу же возникли препятствия. Прежде всего, это была реакция из столицы. В N приехал двоюродный брат Императора, отвечавший за все вопросы культуры и просвещения. Чуть ли не с ноги открыл дверь в кабинет Мэра и принялся ругать его за расхлябанность в рядах городских актеров: творят, что хотят, дерутся на банкетах, режут друг друга ножами, проламывают черепа в парках, да еще и крадут в неимоверных количествах из бюджета. Всё это я узнал потом, когда Первый с громогласным смехом рассказывал мне и о Мэре, и о том, как кузен Императора вместе с бледным и потным градоначальником пришли к нему в кабинет.

Князь был настроен решительно, воинственно и готовился вступить в бой с новым директором Белого театра сию же секунду. Но скандала не случилось. Первый умел расположить к себе практически любого человека. Возможно, это ему удавалось потому, что он не использовал никаких манипулятивных техник, а сам по себе был весьма обаятельным человеком. Вот и на сей раз Первый сразу же огорошил неприветливого гостя: «Скоро культурная столица мира единогласно начнет прославлять имя Императора, если он поддержит народный показ шедевра».

Как всегда, не ручаюсь за достоверное пересказывание слов, но Первый сказал что-то в этом духе. И уж дальше Князь слушал его, пребывая в тотальной покорности.

План был таков: Мраморная площадь вмещает около миллиона человек. Можно было не сомневаться, что в день всенародного показа «Монолога» она будет заполнена до отказа. Как только начнется действо, публика постепенно начнет входить в состояние блажи, как и все предыдущие зрители. И вот, по окончании спектакля, Первый просит зрителей встать на колени и прославить имя Императора.

– После такого его будут любить до конца своих дней даже те, кто ранее монарха ненавидел, – заключил Первый.

Князь согласился. Да еще и выделил денег на организацию представления, украшение площади и прочие расходы. А еще потребовал встречи со мной, дабы познакомиться с основным и единственным партнером Первого на сцене.

Встретились в банкетном зале самой шикарной городской гостиницы. Не было никого, кроме Князя, Первого, меня и пары официантов, периодически бегавших туда-сюда. Князь выглядел очень молодо для своих сорока с лишним лет. Пышные усы, очень строгий взгляд, неповторимая военная форма, которую надевали только члены императорской семьи. В общем, я оробел, как только переступил порог зала, встал возле двери как вкопанный и не шевелился. Пытался вспомнить какие-то правила хорошего тона, зачем-то стал вспоминать стихи о любви к родине – словом, голова практически полностью отключилась при виде представителя полубожественной семьи.

Князь беседовал с Первым, изредка отвлекаясь на чай. Первый же держался достойнейшим образом. Прямо-таки манящее хладнокровие, как всегда грамотная, спокойная речь и ни единого лишнего движения.

Не глядя на меня, Князь взмахом руки пригласил меня за стол. Я рванул к стулу рядом с Первым, но высокопоставленный гость указал на место по левую руку от него. Повинуясь, я сел. Знали бы вы, как колотилось тогда сердце. Оно и сейчас колотится при одном только воспоминании.

(Кладет руку на грудь.)

Мне кажется, что, заметив мое волнение, Князь стал немножко издеваться. А именно – приказал выпить вина, хотя сам, напомню, наслаждался чаем. Налив бокал почти до краев, он встал и воскликнул: «За Императора – до дна!» Ну, думаю, до дна так до дна – глубоко вздохнул и осушил свою чашу в несколько глотков, не проронив ни капли. Если честно, я ожидал, что Первый за меня заступится и скажет, что пить нам не рекомендуется из-за специфики роли. Но, судя по всему, такие слова были бы расценены как дерзость в адрес Князя.

Бокал тут же снова наполнился вкуснейшим вином. На сей раз мне предстояло выпить за Императрицу. Не видя смысла в промедлении, я снова всё выпил. Совсем забыл отметить: вино было крепленым, то есть превосходящим обычные вина по градусам почти в два раза. Перед встречей я ничего не ел, так что мне стало ну очень хорошо. Даже пришлось облокотиться рукой на стол, забыв о приличиях.

Князь повеселел, оживился, даже чем-то стал похож на подростка. Сказал, что уже совсем скоро моим мучениям придет конец, и налил третий бокал, велев выпить за N.

Третья порция вина шла с трудом. Но надо было пить – ради театра, ради Первого, ради всего того, что окружало мою жизнь, черт возьми. Я пребывал в самом эпицентре культурных событий, жизнь моя кипела, словно масло в котле, и лишаться всего этого я не собирался. Одному Создателю известно, чем бы закончилась встреча, если бы я отказался пить. Кто мог дать гарантии, что Князь стерпел бы отказ? Поэтому прикажи он мне выпить целую бочку, я бы пил и умер бы возле нее по необходимости.

Навеселившись, имперский министр культуры стал сыпать вопросами: кто я, откуда, какой театральный опыт имею, как очутился в N. А я сидел с глупой физиономией и искренне старался производить впечатление умного человека. Конечно, после такой дозы алкоголя такие попытки были обречены на провал. Но Князю я всё же понравился.

На прощание он подарил мне вот эти часы, взгляните. Можете их открыть, правда, мелодия уже не звучит. Видимо, пружинка сломалась. Нет, фотографировать их не стоит, просто прикоснитесь к истории и запомните этот момент на всю жизнь.

6

Тот вечер я провел в санузле театральной квартиры Первого. Меня выворачивало наизнанку, но любовь к Императору и его семейству была столь велика, что обижаться на Князя я и не думал. Периодически ко мне прибегала пожилая кассирша, переквалифицировавшаяся в няню сына Первого. Хотела напоить меня каким-то отваром, постоянно причитала и одновременно подбадривала, приговаривая: «Вы с директором скоро столько сердец осчастливите».

Умывшись, я все-таки решил доковылять до родных стен. Первый вызвался меня подвезти, велел мальчику слушаться няню, и мы пошли на улицу. Выйдя через внутренний двор, я увидел огромный черный автомобиль с тонированными боковыми стеклами. Тогда тонировка была только у машин императорской семьи. Оказалось, что Князь подарил ее Первому вместе с водителем. На мой вопрос, где же сейчас сам Князь, Первый ответил, что тот проводит вечер в городских банях вместе с целой армией девиц.

Пока ехали, мне уже стало намного лучше, и я попросил остановиться, очень хотелось прогуляться. Первый напомнил: ты теперь не можешь позволить себе обычную прогулку, поскольку знаменит. Некрасиво знаменит, так будет точнее. Если помните, я ранее рассказывал, что безумного обожания артиста в те времена не существовало, но было уважительное восхищение. Никто не приставал на улице, не просил глупой подписи на клочке бумаги и уж тем более – совместной фотографии, как сейчас. Не преграждал дорогу, истерично вопя и рыдая, словно душевнобольной. При встрече артист и поклонник тихо здоровались, иногда звучали какие-то комплименты, но не более. Это нормы приличия, понимаете? Сейчас же публичной личности можно только пожелать сил и терпения, ибо они обрекли себя на довольно незавидное существование.

Так вот, «Монолог» начал превращать горожан именно в таких вот ненормальных фанатов, отчего мне сделалось грустно и даже противно. Уже возле подъезда я поймал себя на мысли, что давно никуда не хожу и ни с кем не общаюсь, кочуя из автомобилей в театр, домой, на какой-нибудь банкет, но не более.

Возле подъезда я обернулся и спросил Первого, опустившего боковое стекло: «Считаешь ли ты такую жизнь нормальной?»

А он ответил: «Я считаю такую жизнь закономерной. Мы же с тобой – монахи, стали ими в день премьеры».

7

Князь смотрел «Монолог» в пустом зале, спектакль дали только для него одного. В тот день сила Первого прошибала насквозь и стены, и пространство, он буквально стрелял зарядами энергии во всё живое и неживое. Я же, питаясь этими силами, в полусознательном состоянии пел, придавал словам главного героя еще более определенную красоту, мелодично растягивая слова не своим голосом.

Когда всё закончилось, Князь рыдал. Было очень странно видеть человека, обладающего почти безграничной властью, в таком состоянии и понимать, что это ты довел его до слез. Причем слез радости.

Когда мы спустились со сцены, Князь взял нас за руки и принялся тараторить о полной поддержке театра со стороны Императорского дома, о гастролях, причем мировых. Первый кивал, улыбался, благодарил за теплые слова. А я удивлялся: неужели мы поедем колесить по миру, ведь Белый театр никогда не гастролировал, как и остальные театры N. Гастроли в нашем городе всегда считались чем-то низкосортным, а сам N воспринимался артистами как некий храм, куда стекаются паломники со всех концов Империи и мира.

Проводив Князя, я поинтересовался у Первого, действительно ли он согласился давать спектакли за пределами нашей сцены? Тот лишь вздохнул и молвил: сейчас надо просто со всем соглашаться, ведь впереди – грандиознейшая из постановок, которые когда-либо видело человечество.

Князь в этот же день позвонил Императору и рассказал о чудо-спектакле, а также о планах его постановки для жителей и гостей N. Позднее мы узнали, что правитель все-таки будет присутствовать на Мраморной площади в день массового показа «Монолога».

Началась подготовка. На площади устанавливались столбы с громкоговорителями, строилась сцена, Первый день и ночь подписывал горы бумаг и проговаривал различные мелочи с рабочими и техниками. Остальная театральная труппа также превратилась в безропотных помощников, ведомых общим делом и как будто позабывших о своей истинной работе.

По мере возможностей я помогал Первому с документацией, по сути превратившись в этакого секретаря. Однажды я разбирал утреннюю почту и увидел письмо от Строгого. Конверт был грязным, помятым, а в уголке красовалась печать городской тюрьмы. Я отнес письмо Первому, не подозревая, как он на него отреагирует. Точнее, мне казалось, что он вскроет конверт и молчаливо прочтет содержимое, не скрывая злорадства.

Несмотря на то, что с виду Первый еще оставался человеком порядочным, в нем происходили определенные изменения. Они даже не были связаны с его новой должностью, требующей твердости духа и некоторой суровости. Просто Первый начал становиться другим. Он как будто бы мертвел.

Первый не взял письмо и попросил меня прочитать его вслух. Я покорно вскрыл конверт, достал несколько листов.

Прежде всего, Строгий просил прощения за себя и за Музу. Искренне раскаивался за свой поступок, а также за то, что «недооценивал своего лучшего актера». Еще Строгий жаловался на плохое содержание и просил посодействовать с переводом в более комфортную камеру, поскольку якобы не заслужил такого обращения к своей персоне. Того же он просил и для Музы, которая, по его словам, и вовсе объявила голодовку до тех пор, пока не увидит сына. Далее Строгий недоумевал по поводу обвинений в убийстве Второго и очень боялся, что его непричастность так и не будет доказана. Про денежные махинации он не написал ни слова. Следом шли несколько строк, написанные другим почерком. Это писала Муза. Она тоже извинялась перед Первым и умоляла привезти на свидание сына.

Читать всё это было очень неприятно и тяжело. Я несколько раз останавливался, но Первый спокойно просил продолжать. Жалости к этой парочке я не испытывал, скорее, наоборот.

(Разминаю шею, слегка покрутив головой в разные стороны. Очевидно, Собеседнику кажется, что я мотаю головой в знак осуждения.)

Можете не соглашаться, ваше дело, однако я был крайне зол на них. Оба сделали себя за счет имени Первого. Строгий – как человек, отыскавший эдакий самородок и подаривший Первому возможность выступать на сцене Белого театра. Муза – как бывшая возлюбленная Первого, выбившаяся в свет лишь благодаря этому статусу.

– Как же мне им объяснить, что больше они мне не нужны, – задумчиво произнес Первый. – Что отныне за все свои дела они должны нести ответственность самостоятельно, без меня.

– А за Второго? – спросил я.

– Ты можешь прямо сейчас пойти и рассказать жандармам, как всё было на самом деле, – последовал ответ. – А можешь подарить людям величайший спектакль, который без твоего участия попросту не сможет состояться. И не забывай истоки трагедии, произошедшей со Вторым.

Я моментально вспомнил, как Строгий отдал роль Путника Первому, как Второй попытался убить нас за это… И больше никаких вопросов не задавал.

А письмо – сжег.

8

Хорошо запомнилась последняя ночь перед спектаклем. Я гулял по Мраморной площади, такой безлюдной, усеянной новыми столбами с громкоговорителями, а вдалеке, похожая на коробку из-под гигантского подарка, виднелась сцена. Дойдя до нее, я захотел подняться наверх, но почему-то не решился. Смотрел и понимал, что сейчас эта сцена для меня выглядела грандиознее Белого театра, городского вокзала, да и самой площади вместе взятых. Это то, к чему я стремился, чего достиг за столь короткий срок, и теперь даже страшно подумать, какая слава грядет впереди. Но готов ли я к этой славе? Ведь кем я, по сути, оставался? Разве можно было называть меня настоящим актером, зная мой послужной список?

– Можно, – вырвалось откуда-то изнутри, из сердца, обрело силу звука, превратившись в громко сказанное посреди безлюдного пространства слово.

Я произнес его и больше ни в чем не сомневался.

Вот представьте: вы готовитесь к полету на самолете. Не важно, боитесь ли вы летать, обожаете ли – в любом случае вы испытываете довольно сильные эмоции по поводу предстоящего путешествия в облаках. Ведь что может быть необычнее и противоестественнее для человека, чем полет подобно птице? Это не в нашей природе, нам дано лишь землю топтать. Бороздить реки, моря и океаны на кораблях до недавнего времени было вершиной человеческого покорения стихии, и мы наивно полагали – всё, дальше не продвинемся. Но нет, прямо сейчас над нашими головами носятся туда-сюда международные рейсы, а находящиеся в огромных лайнерах люди разговаривают, спят, пьют и едят, боятся в конце концов, но каждый обязательно переживает, понимаете? Потому что каждый полет – это приключение. Говорят даже, что там, на высоте, обычная еда как будто бы обладает более выраженным вкусом.

Я всё это говорю к тому, что долгое время не мог ни с чем сравнить чувства перед главной постановкой «Монолога». Какого-то определенного сравнения так и не нашел, но думаю, что очень похоже на аэропорты и всё, что с ними связано.

Как в зале ожидания, я стоял и смотрел на огромную сцену, наш грандиозный авиалайнер, который очень скоро должен был унести нас всех в красивую страну. Всех до единого. Рассаживайтесь, господа пассажиры, согласно купленным билетам, пристегнитесь и не курите, вскоре будет вам счастье.

Своеобразных аэрофобов среди нас тогда не было, а зря. Никто не предполагал, что «Монолог» на Мраморной площади перед сотнями тысяч зрителей и Императором может закончиться катастрофой.

9

Было очень жарко. Как раз наступил такой сезон, знаете, когда уже осень, но лето не хочет сдаваться и в агонии посылает миру из последних сил теплые деньки. Радуйтесь, я – лето – сделало всё, что могло, и теперь умираю с честью.

(Раздается очень добрый смех. Так Собеседник еще не смеялся.)

А людей не поймешь. Когда шли дожди, мы мечтали о зное, но стоило припечь на некоторое время, и мы принялись причитать, звать тучи обратно.

Но с точки зрения постановки идеальнее погоды и придумать было нельзя. Разве что пришлось немало раскошелиться на большие цистерны с бесплатной водой и даже вином, которых на площади я насчитал несколько десятков штук. Тогда же я впервые увидел общественные уборные, я имею в виду – передвижные. Казалось бы, такие мелочи, но сердце радовалось: Первый искренне старался всё сделать для людей, не скупясь на средства и тратя выделенные ему деньги на совесть.

Продуктовые лавки, аттракционы – до начала показа можно было прогуляться вдоль палаточных рядов, выиграть для любимой глупую игрушку, купить чего-нибудь вкусного. Стоит отметить, что такой формат выглядел очень странно: сочетание ярмарки с ожиданием грандиозного спектакля. Вещи, как бы сказать помягче, несовместимые и отчасти вульгарные, да еще в те времена.

Но Императорскому дому такой подход нравился, тем более что чуть ли не на каждом шагу висели изображения монаршего герба, и с ним же продавались всевозможные сувениры. Первый держал слово: прославление нашего всеобщего хозяина шло полным ходом, причем еще до начала «Монолога».

Особенно публике понравился кукольный театр. Главными героями выступали Первый и Строгий. По сюжету сначала перед зрителями появлялась какая-то некрасивая тряпка, отдаленно похожая на что-то человеческое, и начинала истошно вопить, выпрашивать деньги для встречи со своими новыми любовниками. Несложно догадаться, что так показывали Музу. Затем появлялся шарообразный Строгий, у которого не было головы. Точнее, вся кукла была и головой, и телом, как бы намекая на пресытившегося бывшего руководителя Белого театра. Кукла Строгого принималась разбрасываться пустыми фантиками от конфет, которые летели в толпу, и эти «деньги» со смехом подбирали дети. А затем появлялся Первый – в чем-то белом, похожий чуть ли не на ангела, и поднимал руки вверх. Через мгновение на Музу и Строгого начинали сыпаться большие монеты, под которыми куклы и скрывались спустя непродолжительное время. Смех, аплодисменты, радостные возгласы.

Площадь заполнялась, оживала всё сильнее. Я наблюдал за происходящим из мэрии и потихоньку начинал осознавать грандиозность текущего момента.

– Скоро приедет Император, – сказал Первый, заходя в кабинет Мэра, где я и находился. – Никто не знает, как именно он попадет на площадь, но это и неважно. Главное, что его поезд прибыл.

В такую секунду было бы логично разволноваться пуще прежнего, но переживания приобрели какой-то другой оттенок. Они остались, но порядком огрубели. Я лишь кивнул в ответ, дав понять, что Император для меня – такой же зритель, что и сапожник с окраины.

Следом влетел Князь, немного отдышался и попросил нас выдвигаться на Мраморную площадь, где жандармы уже начинали строить толпу, придавать ей нужную форму, разбивать по секторам. Нам же предстояла недолгая прогулка по интересному сооружению.

От мэрии и до самой сцены построили деревянный коридор, или даже некое подобие тоннеля. Узкие стены, пол, потолок, небольшие вырезы по бокам вроде бойниц. В длину коридор был несколько сотен метров, сделан на совесть. Пока мы по нему шли, ни одна доска не скрипнула. А как приятно пахло свежей древесиной…

Вообще, задумка была странная и я так и не узнал, кому она принадлежала.

Но до сцены нам по-другому было бы не дойти. Обступил бы народ, и всё – риск срыва спектакля, ведь с такой массой не справились бы даже все жандармы N.

Дневной свет просачивался через мелкие прорези в стенах. Князь шел впереди – уверенно, бодро, грохоча металлическими каблуками сапог. За ним шел Первый – легко, плавно, словно собирался перепрыгнуть через Князя и побежать что есть мочи по темному коридору быстрее к сцене. Ну, и в хвосте плелся я, пытаясь хотя бы мельком разглядеть через эти амбразуры, что же творилось на площади.

Людей было не счесть. Шум, гул, возня, суровые голоса жандармов, призывавших продвигаться спокойно и без резких движений. Зрители повиновались, не скандалили, кое-кто даже шутил.

Вскоре мы уткнулись в небольшую лесенку, ведущую наверх. И, поднявшись, оказались в закулисье.

10

Мы устроились с Первым в каком-то уголке, среди больших ящиков. Даже и не вспомню, что это за ящики были, но среди них можно было очень уютно спрятаться от суеты и настроиться на нужный лад. Правда, Князь очень разозлился, поскольку велел соорудить для нас гримерку, но ее не было. Первый лишь по-доброму отмахнулся: нам не надо.

– Мы сейчас будем играть таких аскетов, которые даже чай с сахаром не пьют. Так что лишние удобства нам ни к чему, – пояснил он Князю, и тот заметно успокоился, но гримеров позвал.

Они быстро и профессионально придали нам должные образы, переодели в нужные одежды и удалились.

Возвращаясь к этим коробкам… Мы как-то сразу заприметили этот уголок. Будто сидишь после очередной репетиции в Белом среди непонятного театрального барахла, а тебе по-человечески хорошо. Эдакий целебный бардак, если хотите.

Первый сидел на полу, закрыв глаза. Что-то напевал и постукивал себя по коленкам. Я же устроился на ящике и пытался уловить тот самый настрой «Монолога», который позволял мне необычно петь, однако ровным счетом ничего не ощущал.

– Не волнуйся, – вдруг сказал Первый. – Всё придет, всё будет. А завтра наступит новая жизнь.

– Почему новая? – спросил я.

– Потому что слишком многое изменится всего за одну ночь, и прежним ничего уже назвать будет нельзя.

Этим словам я не стал придавать особого значения. Передо мною сидел сам Первый, и что творилось там, в его творческой голове, мне в тот момент было безразлично. Пусть фантазирует сколько угодно, думал я. Лишь бы перед площадью не опозориться.

К нам подошли – сказали, что через несколько минут начало спектакля. Напоследок мы выпили по стакану воды и двинулись к закулисью. И тут не то что страха, даже волнения совершенно не осталось в моей душе. Только любовь и радость. «Всё придет, всё будет, наступит новая жизнь», – крутились в голове слова Первого.

Отныне всё будет хорошо.

Ведь по-другому и быть не может – полная народу площадь, Император, всемирная слава на пороге. И главное – Первый будет говорить устами Бога, как изначально и было нужно: собрав огромное количество людей, не взяв при этом с них ни единой монеты.

Всюду ощущался дух мистики. Думаю, связано это было с тем, что собравшиеся ожидали не спектакля как такового, а самого настоящего откровения. Ведь по N уже ходили те, кто испытал на себе силу «Монолога». На них смотрели, им завидовали и тоже хотели прикоснуться к прекрасной тайне чудесного спектакля. Но как это сделать, если цены на билеты были выше облаков?

И вдруг – такое счастье, такой подарок. Строгий бы в жизни ничего подобного не сделал.

Перед началом еще была какая-то приветственная речь. Даже не вспомню, кто ее произносил, но не Мэр и не Князь. Это и не важно. Просто, знаете, бывают такие люди, которым дай волю, и они говорят без умолку. Вот на сцену как раз и вышел такой неугомонный болтун. Говорил, говорил, жестикулировал. В итоге ушел только после того, как по площади пошел гул – народ заскучал и не желал больше терпеть этого выскочку.

Зато когда на сцене появился Первый, люди взвыли от восторга. Вся эта людская масса всколыхнулась травою в поле, на которую внезапно подул сильный ветер. И эти овации длились несколько минут. Думаю, Император Первому в тот момент даже немного позавидовал.

Кстати, об Императоре. В центре площади возвели деревянное строение, похожее на прямоугольник, высотой метров пять. Эта башня была обшита белой тканью, а на самой вершине было что-то вроде крытого балкона. Там-то глава государства и находился в окружении нескольких человек. Впрочем, никого из них мы не видели. Разве что силуэты голов, и не было понятно, кто именно из них – Император.

Первый подошел к краю сцены, дожидаясь, когда площадь затихнет. Затем долгое время смотрел на Императорскую башню. Стало даже не по себе. Что с ним? Он забыл слова, испугался, потерял связь с «Монологом»? Но вот он отходит немного назад, поворачивается левым плечом к зрителям и начинает неспешно идти по приведенному в движение полу.