Текст книги "Боги на сцене"

ЧАСТЬ ВТОРАЯ

1

Однажды я получил письмо от мамы, впервые за всё время пребывания в N. Когда получил, то с горечью подумал, что первым должен был писать, конечно же, я. Телефона у родителей не было, жили они бедно и не могли себе позволить такой по тем временам роскоши, как разговаривать через трубку.

Мама писала, что дома всё хорошо, отец продолжает трудиться на обувной фабрике, невзирая на рекомендации врачей уйти на покой.

– Я же тружусь по дому и ежедневно протираю окно в твоей спальне, чтобы солнце светило в комнате так же ярко, как ты на сцене, – написала она.

Оказалось, что они с отцом не особо следили за моими успехами, поскольку, как настоящая рабочая семья, занимались вещами куда более хлопотными, чем переживаниями за своего отпрыска. Ежедневный физический труд, сами понимаете, тут уж было бы глупо на них обижаться. Однако всё изменилось, когда соседка принесла маме газету со статьей о «Монологе». На заглавной полосе красовался я – весь в цветах, счастливый и с улыбкой до ушей.

По словам мамы, после этого выпуска родители превратились в районе чуть ли не в самых почитаемых людей. Все с ними здоровались, частенько предлагали свои услуги, причем совершенно бесплатно. А потом дело дошло и до продуктов. Кто пироги приносил, кто еще что-то.

– Ваш сын – наша общая гордость, – было написано в письме. – Единственный из нас, кто добился лучшей жизни на этом свете.

Папа энтузиазма мамы не разделял. Ему не нравились все эти, как он выражался, «подачки», и поначалу отказывался и от бесплатной стрижки в доме за углом, и от нежнейшей телятины, принесенной местным мясником. Но потом все-таки сдался, старый ворчун. Стал и стричься, и уплетать приготовленные мамой котлеты. Жаль, что со мной так и не хотел общаться. Считал, что я, видите ли, предал семейное дело. У нас с незапамятных времен все мужчины в роду гнули спины на этой фабрике. В квартире так несло обработанной кожей, что я, бывало, подолгу не мог есть мяса. Но папа твердил свое: «Надо идти след в след за старшими, иначе потонешь в болоте жизни». В общем, своеобразно боялся за меня и частенько лупил, когда видел в руках маленького сына книгу, приговаривая: «Книги надо читать в школе, а дома – делать дела».

Еще отец играл в карты. Глупый черт.

(Слово «черт» произносит так, будто выплевывает изо рта что-то мерзкое.)

Помню, как пару раз он проигрывал всю зарплату и мне приходилось есть только в школьной столовой до следующей его получки. И вот теперь мама писала: папа снова в минусе, в большом минусе, нужно много денег, иначе отнимут квартиру. Деньги у меня, конечно же, были, но в тот момент я так сильно разозлился на этого упертого мужлана, что ненароком подумал: а не забрать ли маму к себе, а отца бросить там, в этой дыре?

Страшно захотелось рассказать о письме кому-то близкому и дорогому. Как вы поняли, я позвонил Первому. Как раз был наш единственный выходной, и, взвесив все за и против, я счел уместным предложить своему другу и наставнику провести день вместе.

Трубку взяла Муза. Она плакала, невозможно было разобрать почти ни единого слова. Немного успокоившись, она всё же сказала: Первый и Строгий страшно подрались.

2

Произошло это накануне, после «Монолога». Я уехал домой, а Строгий пригласил к себе на ужин чуть ли не все сливки общества N. Как всегда, ели, пили, веселились. Как сказала Муза, Первый держался очень скромно, сидел в углу и мирно разговаривал с какой-то девушкой. Строгий же, по своему обыкновению, решил накидаться по полной, а потому практически всё время провел возле бара, что-то обсуждая с хозяином жилья – местным промышленным гигантом.

Подойдя к Строгому, Муза услышала предмет их разговора. Оказалось, что этот богач хотел задействовать Первого в своей рекламной кампании. В благодарность за возможное участие он обещал (помимо солидного гонорара актеру) помощь в ремонте Белого театра. Насколько я помню, речь шла о капитальной реставрации. Таких денег даже у мэрии нельзя было выпросить, уверяю вас. А театр и правда нуждался в облагораживании, хоть и выглядел по-прежнему грандиозно.

(Делает жест, будто кладет телефонную трубку.)

Дальше я не стал дослушивать. Просто спросил, дома ли Первый, и, услышав положительный ответ, обещался мигом приехать.

Подумать только – запихнуть Первого в рекламу! Скажете – что такого, сейчас актеры сплошь и рядом рекламируют всё: от сосательных конфет до банков.

(Ничего не отвечаю. Хочу лишь кивнуть из вежливости, но не успеваю – Собеседник продолжает говорить.)

Сейчас много непонятного происходит, молодой человек. Не мне судить о нравственности нынешнего века, но знайте: куда менее диким было бы перерезать горло Первому у всех на виду, чем предложить ему эту сомнительную работу.

Ворота особняка Строгого были открыты настежь. Во дворе – тишина и пустота, только несколько следов от резины на асфальте. Похоже, гости в спешке разъезжались, никак не ожидавшие увидеть драку на торжестве.

Постучался. Снова тишина, но свет горит. Решился дернуть за дверную ручку. Она поддалась, и массивная дверь открылась внутрь дома, потянув меня за собою. В центре зала – опрокинутый стол, разбросанная на полу еда и большая лужа крови, а от нее – частые капли, ведущие на кухню. Пытаясь не наступать на осколки и ошметки от некогда красивых угощений, осторожно иду по кровавому следу.

Честно говоря, я уже приготовился к самому худшему. Впрочем, то, что я увидел на кухне, меня тоже ничуть не обрадовало. На полу, облокотившись на тумбу, сидел Первый с ножом в животе. Огромный такой кухонный нож с треугольным лезвием, знаете?

(Разводит в стороны руками.)

Сантиметров тридцать в длину, и вошел он в Первого примерно наполовину. Раненый держался одной рукой за рукоять, а другой – щелкал зажигалкой, пытаясь прикурить заляпанную кровью сигарету.

Я подлетел к нему, но Первый меня совершенно не замечал. Так и продолжал клацать, выдавая только искры. Губы его были сизые, жуткие круги под глазами – он потерял очень много крови.

Я спросил, где Строгий и Муза, и тут Первый посмотрел на меня и спросил: «А зачем они тебе? Я же здесь». Выплюнул сигарету, швырнул зажигалку куда-то в сторону и попытался подняться на ноги. Пришлось умолять его оставаться без движения, но без толку, Первый всё повторял: «Я еще с ним не закончил».

Хорошо, что сил у него было немного. Первый еще со мной поспорил с минуту и покорно вернулся к той же позе, в которой я его и застал.

Нужно было проверить дом.

Почему-то я сразу вспомнил комнату с зеленой дверью, для гостей, как раз там я ночевал, когда мы праздновали у Строгого премьеру «Монолога». Уж не знаю почему, но мне захотелось именно туда. На всякий случай прихватил с собой молоток для отбивных. Представляю, как смешно и нелепо это смотрелось.

Поднимался на второй этаж так тихо, что даже кошка бы не услышала. Специально снял туфли, чтобы не греметь каблуками. Уже почти поднявшись, угодил ступней в очередную кровавую лужу. Она была намного меньше, чем на кухне, никакого следа от нее не тянулось, но прямо перед зеленой дверью зиял четкий кровавый отпечаток гигантской ладони. Дверная рукоять тоже была заляпана.

Стало очень страшно, страшнее прежнего, но дверь я все-таки открыл.

На полу сидел Строгий, держась руками за голову. Он немного раскачивался и что-то бормотал или тихо выл, я уже не могу точно вспомнить. Лица разглядеть не получилось, но было понятно, что оно разбито – все руки Строгого были в крови.

На кровати, поджав ноги, сидела Муза с небольшим бюстом какого-то музыканта в руках. Увидев меня, она протянула бюст мне и нервно заулыбалась сквозь слезы. Выглядела она очень жутко.

(Говорит тише обычного.)

Не сочтите женоненавистником, но накрашенные плачущие женщины – это ужасно. Есть в этом нечто противоестественное. Когда человек плачет, его зачастую хочется утешить, защитить, в особенности если это слабый пол. Но всё перечеркивает расплывшаяся, словно масляное пятно на воде, косметика. Эта анархичная жижа превращает выражение печали в истеричную гримасу. Словно клоун во время праздника неожиданно начал таять подобно свече, и оттого на его расплывающейся физиономии застыла гримаса ужаса.

Именно так и смотрелась Муза. Прекрасное создание в маске чудовища.

«Я его убила вот этим», – прошептала она и выронила бюст. По всей видимости, Муза решила, что отправила Строгого на тот свет, и даже не замечала, что он сидит совсем рядом. Пришлось осторожно приблизиться к ней, взять за руку и попросить посмотреть в сторону ее возлюбленного. Увидев Строгого, она тут же кинулась к нему, обняла и принялась просить прощения, но тот всё продолжал держаться за голову и странно раскачиваться. Хотя продолжалось это недолго. Постепенно Строгий стал приходить в себя, а затем посмотрел на Музу и сказал: «Спасибо».

Меня для них как будто не существовало. Наконец оба встали и уверенно двинулись вниз, на кухню к Первому. Тут я все-таки решил вмешаться, поскольку не имел никаких гарантий, что Строгий не возьмет да и не прикончит своего лучшего актера. Обогнав их на ступенях, я преградил им путь, чем наконец-то заставил обратить на себя внимание.

Строгий очень удивился моему присутствию, но это еще ладно. Поразительнее было то, что и Муза удивилась. Думаю, она пребывала в таком шоке, что попросту забыла о нашей недавней встрече там, на втором этаже.

Мы немного постояли молча, смотря друг на друга, а затем Строгий легонько толкнул меня своей окровавленной лапой в грудь. Этого оказалось достаточно, чтобы кубарем свалиться вниз по лестнице. Падать пришлось недолго – стоял я уже почти у подножия, поэтому посчитал своими ребрами пару ступенек, ничего особенного.

Тем временем он и Муза уже были на кухне. Я рванул туда, всеми силами готовясь дать отпор этому ополоумевшему медведю и спасти Первого от смерти, как тогда, в драке со Вторым. Да, я был готов убить еще раз. Однако сомневаюсь, что смог бы расправиться с Музой, даже если бы она его атаковала.

Первый стоял возле умывальника с ножом в животе, рубаха выше груди – белая, ниже груди – полностью красная от крови. Он пытался налить шампанского в грязный бокал, стоявший среди немытой посуды. Строгий стоял рядом с уже наполненным бокалом. Муза сидела за маленьким столиком и кому-то звонила. Как выяснилось позже, она хотела узнать у няни, с которой оставила сына, уснул ли ребенок и хорошо ли он себя чувствует. Никуда больше она не позвонила – ни врачам, ни жандармам.

Муза положила трубку и подошла к Строгому с Первым. Тоже попросила шампанского, тоже выпила со столь же невозмутимым видом. А затем потребовала от обоих взаимных извинений в адрес друг друга. Строгий виновато опустил голову и попросил у Первого прощения. Тот в свою очередь молчал и смотрел на нож в животе.

– А ты меня вообще когда-нибудь любила? – спросил он Музу.

– Я люблю только сына, – ответила она.

– А до сына ты меня любила? – продолжал спокойно расспрашивать ее Первый.

– А до сына я ничего не помню.

3

(Собеседник снимает пиджак. Видно, что ему жарко. Он нервничает и всё больше ерзает в кресле. Спустя несколько минут он вновь надевает пиджак.)

Не берусь судить Музу уже в который раз, но, поверьте, более жестокой женщины я не встречал. Жестокость эта заключалась в легкомыслии. Она вообще не знала мир, она жила на уровне улитки, воспринимающей действительность при помощи усиков – шевелила ими во все стороны и медленно продвигалась вперед, ловя на своем пути те или иные события, подстраиваясь под них, прячась в домик на спине, если придется. И в тот момент мне очень хотелось закричать, что мужчины для нее не дороже платьев, а Первый и Строгий, возможно, далеко не единственные любовники, периодически бывающие в ее мусорном теле. Много чего хотелось наговорить, даже скулы сводило. Но жизнь была дороже, не хотелось погибнуть от рук своих добродетелей, да еще из-за длинного языка.

Все трое посмотрели на меня. Первый мрачно улыбнулся и сказал, что очень рад меня видеть. Строгий предложил шампанского. Муза стала спрашивать, не голоден ли я, и, не дождавшись ответа, пообещала сию же минуту принести что-нибудь вкусное. Я лишь покачал головой, отказавшись от питья и еды, продолжая смотреть на нож в животе Первого.

– Подбросишь меня кое-куда? – спросил он.

Через несколько минут мы ехали к одному доктору, который очень мастерски извлек нож из Первого, прекрасно обработал рану, зашил ее и обещал никому ничего не рассказывать. Денег не взял, но потребовал два бесплатных билета на ближайший «Монолог».

– Рана несерьезная, несмотря на свою глубину. Можете выходить на сцену хоть завтра, за качество ручаюсь головой, – сказал он нам, провожая до машины и закрывая за нами ворота во двор своей частной клиники.

Первый попросил отвезти его домой, а заодно составить ему компанию хотя бы ненадолго. Уже стемнело и стало почти безлюдно, поэтому мы быстро вынырнули из машины во двор и – бегом в подъезд. Должен сказать, что Первый для раненного в живот был довольно резв и бодр. Возможно, сказалась доза обезболивающего, введенная доктором.

Квартиру я не узнал. Раньше она была похожа на покинутое имение, спокойно ожидающее куда-то уехавших хозяев. Теперь же помещение больше походило на нечто среднее между творческой мастерской и… Даже не знаю, с чем сравнить. Разве что с какой-нибудь независимой типографией.

Бумажный хаос. Огромные куски ватмана вперемешку со скомканными обрывками обычной бумаги на полу, на стенах – тоже бумага. Всё расписано, разрисовано непонятными схемами, символами. Вот представьте, заходите вы в такую квартиру, да еще к знакомому и до этого вполне адекватному человеку. Ваша реакция? Риторический вопрос.

– Я сейчас тебе всё объясню, – сказал мне Первый, на ходу снимая окровавленную рубашку и кидая ее в прихожей на пол.

Мы прошли в гостиную и сели на диван, с которого Первый одним движением смахнул гору листов. Он уже успел переодеться в домашний халат и выглядел среди всей этой макулатурной анархии как философ-параноик, превративший свое жилище в оплот мысли и идеи, понятных разве что ему одному.

Тьма была почти кромешная, комнату освещал лунный свет, но только в том участке, где стоял диван. Почему-то Первый не зажигал свет. Вместо этого он поставил несколько свечей прямо на пол. Через мгновение пространство преобразилось теплыми оттенками живого пламени.

Сначала он рассказал мне о недавнем происшествии. По словам Первого, он разговаривал с какой-то дамой, как вдруг к ним подошел Строгий и, потрепав его за волосы, словно какого-то подростка, буквально приказал сняться в рекламе. Напомню, всё это происходило в присутствии совершенно посторонних людей. Оскорбление неслыханное, и реакция Первого не заставила себя долго ждать. В общем, он оттолкнул Строгого, да еще и выпалил: «Иди командовать Музой, но не мной». Тот в ответ дал Первому пощечину. Хорошо, что не ударил кулаком.

А дальше произошло кое-что куда более чудовищное, чем драка между режиссером и ведущим актером. Думаю, что впоследствии Строгий не единожды жалел об этом поступке, но, как говорится, в прошлом уже всё навеки без изменений, и что сделано даже секунду назад, того не вернешь. Ненадолго удалившись, Строгий вернулся с какими-то бумагами в руках. Как сказал Первый, ему сначала показалось, что это носовой платок для него, потому что у Первого даже от пощечины был немного разбит нос.

– Попрощайся со своим «Манифестом», – сказал Строгий и швырнул бумаги в горящий камин.

Всё сгорело молниеносно, словно в камин подлили масла. Никто ничего не успел понять, да и не были гости в курсе дела, что именно горит. Для них куда страшнее было наблюдать за дракой, нежели за пылающими листами бумаги.

Первый даже не смог вскрикнуть. По его словам, он сжал кулаки и стремительно двинулся на ухмылявшегося Строгого.

Однако в дело вмешалась Муза, встав на пути Первого и прокричав: «Прочь от моего мужа!» Глупая все-таки женщина. Разве можно вставать между двумя разъяренными мужчинами, да еще говорить такие вещи своей бывшей любви? Тут-то Первый ее и ударил. Наотмашь, со всей силы, да так, что хрупкая Муза улетела к ногам ошеломленных гостей.

– Дальше не особо помню. Перед глазами возник Строгий и всадил в меня нож. От боли всё поплыло, я упал и, видимо, пополз на кухню, – примерно так закончил рассказывать Первый.

Также Первый предположил, что Строгий каким-то образом договорился с присутствовавшими о том, чтобы те держали языки за зубами. Либо попросту запугал гостей серьезными последствиями, если кто-то сболтнет лишнего. Его влияние после триумфального успеха «Монолога» возросло до самых заоблачных высот, и он действительно мог испортить жизнь тому, кто ему был не мил.

Я зачем-то спросил, а что же Строгий и Муза делали на втором этаже? Как будто бы Первый мог знать ответ на этот вопрос. Но он всё же предположил, что Муза увела Строгого от него, а когда увидела, что тот не унимается, сгоряча дала ему чем-то по голове.

– Он ведь хотел меня убить, – спокойно продолжил Первый. – Он всегда меня ненавидел, видел во мне главного конкурента, способного в будущем либо создать свой театр, либо сместить его с трона в Белом театре. А когда Строгий повстречал Музу, всё еще сильнее усложнилось. Теперь еще и «Манифест», который никак не восстановить, оригинал был только у него…

Первый отвернулся и уставился в темноту, словно мысленно призывал ту силу, которая когда-то побудила его написать те страшные, но сильные строки.

– Меня все предали. Теперь нет ни Музы, ни «Манифеста», ни ролей в Белом, – вдруг заключил Первый.

Я никак не мог поверить, что дело зашло настолько далеко. Конец для всех, и из-за чего? Из-за пьяной ссоры? Только не смотрите на меня так. Драка, закончившаяся поножовщиной, еще не повод для того, чтобы хоронить шедевр. Видимо, вам не понять, уж извините. Если вы внимательно слушали мое повествование, то должны были заметить, насколько сильно все мы были преданы нашему делу, нашему призванию. Даю голову на отсечение, Строгий и Первый помирились бы в одночасье, даже после такого происшествия. Мужчины частенько машут кулаками, вне зависимости от сословия или умственных способностей. А затем так же часто мирятся друг с другом, как бы завоевав взаимное уважение тем, что никто не струсил и бился за свою правду до последнего. Но в нашем случае всё испортила Муза. По всей видимости, Первый посчитал, что она его бросила там, на кухне, с почти распоротым животом, и убежала вместе со Строгим, как уже когда-то делала. И если ее изначальный побег был, по сути, прощен, то теперь всё изменилось.

– Я пытался вновь написать «Манифест» еще задолго до этого вечера, но не получилось, – виновато произнес он, смотря на свечи на полу. – Затем стал видеть какие-то абстрактные картинки, фрагменты какого-то события. И стал рисовать, надеясь, что это поможет мне вспомнить сюжет ранее написанного. Но ничего не получилось, и оставалось ждать благословения Строгого на возможную премьеру «Манифеста». А теперь уже всё равно. Ничто из существующего не имеет значения.

Первый обвел взглядом темную квартиру, затем пнул свечи. Огонь мгновенно обвил несколько листов, затем переметнулся на другие. У меня перехватило дыхание, я инстинктивно бросился к очагу, желая его затушить, но Первый спокойно остановил меня, молча кивнул. Я кивнул в ответ. Так мы и ушли из той огромной и никому не нужной квартиры. Из мира, сотворение которого так и не завершилось.

Выбегая из подъезда, я вспомнил о соседе снизу. Том забавном старичке, помните? Побежал к его двери, чтобы разбудить, но Первый остановил и буквально приказал не стучаться.

– Нас никто не должен видеть. С ним всё будет хорошо, пожарные приедут быстро.

Я повиновался. Через час мы были у меня дома.

А дом сгорел полностью.

4

Уж не знаю, как журналисты узнали о скандале в особняке Строгого. В глазах общественности ситуация выглядела следующим образом: во время банкета Строгий попытался убить Первого. Каким-то чудом Первому удалось бежать, но его обидчик на этом не остановился, поехал к его дому и сжег жилище вместе с престарелым офицером в отставке, который жил этажом ниже и в момент пожара мирно спал.

Строгого арестовали очень быстро. Думаю, он даже толком не понял, что произошло, надеясь на свою власть и безграничные знакомства с верхами. Не помогло ни то, ни другое, поскольку народ все-таки больше любил Первого.

Арестовали и Музу, как соучастницу. Говорили, что она дико сопротивлялась, когда на нее надевали наручники, сыпала проклятиями, плевалась во всех подряд и вообще выглядела довольно испуганно и одновременно гадко. Впрочем, мне это было неинтересно. Очень рад, что не видел ее в таком состоянии.

В этот же день было вынесено срочное постановление о назначении Первого руководителем Белого театра. Вы не представляете, как все радовались. Я говорю не о труппе, а об N в целом. На улице люди поздравляли друг друга со «спасителем театра», заказывали выпивку на всех за свой счет в тавернах и ресторанах, пели и плясали, предвкушая новые времена.

Ближе к вечеру Первый собрал в фойе театра представителей прессы и с балкона объявил: вскоре «Монолог» будет показан на Мраморной площади абсолютно бесплатно. Затем, не дожидаясь оваций, он удалился в бывший кабинет Строгого, теперь уже его кабинет. Там его ждал я, до сих пор не веря в происходящее.

Как раз в тот момент я дочитывал статью о том, что против Строгого возбудили дополнительные два уголовных дела: по факту убийства Второго, а также по факту денежных махинаций в Белом театре.

(Резко хлопает себя по колену, да так, что я вздрагиваю. Собеседник, не замечая моего испуга, спокойно продолжает говорить.)

Он был обречен. Про Музу писали мало. Только то, что она активно сотрудничает со следствием, больше ничего.

Первый, судя по всему, уже читал этот выпуск. Он странно ухмыльнулся и сказал, что теперь Муза будет рассказывать какие угодно небылицы, лишь бы поскорее освободиться.

– Только этого не произойдет, никуда она не выйдет, – закончил он.

В театре было одно помещение… Точнее сказать, квартира. Огромная, комнат пять, не меньше. Это чудо в свое время велел сделать Строгий, мотивируя свою прихоть тем, что будет жить прямо в Белом. Однако, как говорили сами работники театра, в том числе и Первый, бывший руководитель не провел в стенах этой самой квартиры ни одной ночи, запрещая кому-либо переступать ее порог. И вот она наконец-таки пригодилась, ибо в нее вместе со своим сыном въехал Первый. Здесь было всё: от дорогого убранства до сантехники, поэтому новоселам даже не пришлось ничего особого закупать. Разве что мальчик поначалу плакал, скучая по старым игрушкам, но Первый тут же распорядился купить новые, и побыстрее.

О маме ребенок очень скоро позабыл.