Текст книги "Боги на сцене"

Затем я пошел спать.

25

На следующий день наша едва сумевшая продрать глаза троица отправилась прямиком в мэрию на прием. Перед этим Строгий завез нас в замечательный магазин мужской одежды и лично мне купил темно-синий костюм-тройку и фиолетовый галстук. Я, правда, хотел что-нибудь посветлее, но упираться не стал. Все-таки не на мои деньги всё это покупалось.

Затем Первый потащил меня в обувной отдел, где поинтересовался, какие туфли я предпочитаю. Конечно же, я указал на самые дешевые. Первый лишь хмыкнул и велел идти примерять сногсшибательные штиблеты по заоблачной цене. В них-то я и вышел из магазина, неуклюже одергивая рукава нового пиджака, ловя на себе восторженные взгляды молоденьких девушек.

Помню, что Строгий с Первым подшучивали всю дорогу в духе «теперь тебе придется год без зарплаты работать, чтобы расплатиться за костюм и ботинки». Немного погодя, Строгий произнес: «Успокойся, теперь у тебя будут и деньги, и женщины, и крыша над головой. Пришло время подарков».

Думаю, для вас не является секретом, что добившиеся определенных высот артисты помимо гонораров еще и щедро одариваются всевозможными подарками со стороны почитателей. Не вижу в этом ничего предосудительного. Подарки надо принимать, и точка. Мало того, что это приятно, так еще и появляется бешеный стимул работать сильнее и лучше.

(Говоря это, Собеседник широко улыбается. Его железные зубы напоминают капкан.)

Тогдашний Мэр N по части подарков переплюнул всех. Не знаю, чего удостоились Первый и Строгий (градоначальник разговаривал с ними, почему-то отойдя от меня, а затем вручил каждому по конверту), но меня он сразил наповал. Важный, тучный, он медленно подошел и что-то подбросил прямо перед моим носом. Инстинктивно поймав это «что-то», я увидел в руке ключи.

Можете не верить, прекрасно понимаю ваши сомнения, удивление… А теперь представьте, каково было в тот момент мне, сопливому начинающему актеру. Как я должен был реагировать? Насколько я был достоин такого подарка? Что я вообще такого сверхъестественного сделал? Открыл новый закон физики, одержал грандиозную победу в легендарном сражении? Ведь такие достижения действительно достойны трехкомнатной квартиры. Но никак не эпизодическая роль в спектакле. Да еще и после единственного выступления на нем.

Кстати, с подаренной квартирой сюрпризы не закончились. В беседе за чаем Мэр с гордостью произнес, что посмотреть «Монолог» приедет сам Император. Строгий тут же поперхнулся, Первый радостно ударил себя по колену, а я просто захотел умереть. Не был я готов к такой гамме событий. Я даже всерьез стал задумываться над реалистичностью происходящего. Быть может, думалось мне, я сейчас пребываю в глубокой коме, а сознание выдает предсмертные фантазии в виде этого сумасшедшего потока событий, людей и прочего.

Когда именно Император собирался приехать, оставалось неизвестным, и мы ждали, продолжая делать свое дело.

«Монолог» показывали раз в неделю. И вот, после премьерного показа, настал черед второго выхода в роли ученика Путника. Я очень опасался, что не смогу войти в то же самое состояние, когда из меня вырывалось странное, очаровательное пение. Однако всё прошло еще лучше, чем на премьере. А из театра удалось выйти только спустя четыре часа после окончания спектакля.

Причиной такой задержки послужили журналисты и пресс-конференция в главном холле театра. Изначально планировалось, что общаться с ними будем не дольше сорока минут. Но вопросов оказалось так много, что пришлось задержаться.

Спрашивали о личной жизни, о персональном восприятии «Монолога», об ощущениях по поводу грядущей встречи с главой государства. В основном отвечал Первый, поскольку являлся и ведущим актером Белого театра, и главным героем нового спектакля, и величиной мирового уровня – всеобщим любимцем. Он прекрасно понимал, как я нервничаю с непривычки, и всячески старался оградить меня от нападок представителей прессы. Но журналисты – народ беспощадный, не так ли?

(Подмигивает мне, после чего бровь Собеседника начинает нервно дергаться.)

Исчерпав свои словесные силы, Первый сдался, отдав им меня на растерзание.

С вопросами личного характера я справился хорошо: из обычной трудовой семьи, в академию поступил тяжело, но закончил ее с отличием, а когда пришло время распределения, воспользовался правом выбирать театр, и вот – я в Белом. Была и парочка журналистов, которые попытались меня спровоцировать на скандал, спросив что-то типа: «Не кажется ли вам, что вы недостойны столь пристального внимания, поскольку ваша роль в «Монологе“ – это, по сути, пшик». Однако я был абсолютно согласен с такой точкой зрения, о чем с радостью и проинформировал собравшихся. Но добавил: судя по всему, вокальные партии, исполняемые мною в спектакле, под силу только мне, так что меня нужно беречь, хоть я и мелкая сошка. Тут все рассмеялись, и, казалось бы, пора расходиться. Но один из репортеров вдруг вскочил с места и закричал, что мы вместе с «Монологом» творим на сцене зло, что «Монолог» необходимо запретить, пока не поздно, потому что он есть святотатство, вводящее зрителя в состояние разрушительной блажи и лишая его трезвого, здравого взгляда на мир. Договорить ему не дали – несколько человек из числа журналистов принялись колотить беднягу, а затем скрутили и выволокли из холла под одобрительные крики коллег. Позже мы узнали, что этот мужчина никакого отношения к средствам массовой информации не имел.

А осадок после его слов остался. Ведь люди и вправду во время спектакля и после него начинали вести себя не так, как раньше. Да, они становились радостнее, вот только радость эта почему-то пугала и настораживала.

Зато Строгий ликовал. Ведь настал его звездный час, и, возможно, ничего лучше «Монолога» на его веку ставить на сцене Белого театра не придется. Значит, как мне думается, Строгий рассуждал примерно так: надо с максимальным упором продвигать шедевр в массы, дать людям желаемое удовлетворение, а заодно и возвысить себя над остальными театральными верхушками. Вполне нормальное желание для человека, я считаю. И не только для творческого.

26

И всё же тот фанатик не давал мне покоя. Стоя на балконе своего огромного жилища и закутавшись в плед, попивая ароматный чай, я вспоминал крики этого непонятного человека и почему-то тревожился. Подумаешь, мало ли ненормальных бродит по земле? Но с тем неадекватным мужчиной всё было по-другому. Его слова, протестные возгласы во время пресс-конференции, призывы одуматься и бойкотировать «Монолог» – всё это звучало настолько впечатляюще, будто бы этот нарушитель спокойствия проживал нашу жизнь уже не раз и заранее знал, что нас всех ждет.

Я решил разыскать этого сумасброда. И нашел на следующий же день. Благо, желающих мне помочь в абсолютно любом вопросе значительно прибавилось.

Жил этот непонятный человек на чердаке городской библиотеки. Чердак был очень даже благоустроен. Просто само жилище даже в те времена вызывало некоторое замешательство. Ну не жили нормальные люди тогда на чердаках, не было в этом ничего романтического, мистического и так далее.

Работал чудак-человек всё в той же библиотеке. Боюсь ошибиться, поэтому не стану гадать о его должности. Давайте для простоты звать его Библиотекарем.

Почему-то он совсем не удивился моему появлению. Был то ли сонный, то ли пьяный, расхаживал по своим чердачным владениям в потрепанном халате и курил мерзкие, вонючие сигареты. До недавнего времени я и сам мог себе позволить только такую же марку табака, но только теперь понимаю, что на тот момент уже успел порядком зазнаться и начал забывать безденежное прошлое. И Библиотекарь это заметил.

Сначала он осадил меня тирадой в духе «посмотри на себя, разве так должен жить артист, все эти блага только отвлекают тебя от самого главного» и так далее. Довольно скоро я прервал его нравоучения и заявил, что не нуждаюсь в советах по поводу личной жизни. Чего уж таить, я сильно обиделся. Развернулся и пошел к выходу. Но тут Библиотекарь выпалил: «Очень скоро мы станем свидетелями такого кошмара, который не увидишь даже на войне».

Я остановился. Можно было пропустить все эти страшилки мимо ушей, но, клянусь вам, Библиотекарь говорил очень убедительно. Точнее сказать, он говорил от чистого сердца, верил в то, что излагал. Не врал и уже не казался сумасшедшим.

Обернувшись, я увидел, что он плачет. Стоит без движения, а из глаз, полных ужаса и отчаяния, льются слезы. Очень жуткое зрелище.

Несколько минут спустя мы уже сидели на стареньком диване и беседовали о спектакле. Вернее, я слушал, а Библиотекарь излагал свои мысли. Выяснилось, что когда-то он зарабатывал написанием пьес. Не очень интересных, по его же словам, однако несколько вещей якобы всё же забрали для постановок. И вот однажды, когда он лежал дома в пьяном угаре, Библиотекарю привиделось, что он идет по пустыне в окружении трех или четырех человек. Все они брели за мужчиной, лицо которого скрывал плотный капюшон. Этот самый мужчина постоянно что-то говорил. Монотонно, как будто читал какое-то заклинание. Слова его, пускай и едва уловимые, оказывали на Библиотекаря ошеломляющее воздействие. Хотелось обнять весь мир, раздавать любовь даже камням под ногами. Восторг ощущался повсюду, хоть и находились они в безжизненной пустыне под палящим солнцем. Единственное, что портило почти идеальную картину, – это запах гари. Пахло не очень сильно, но ощутимо, хоть в зоне видимости ничего и не горело. Тут-то Библиотекарь и решил оглянуться.

– Как будто бы мертвая туша гигантского сгоревшего монстра, вдалеке дымился город, – сказал он мне.

Что это был за город, Библиотекарь не знал. Как и не знал, почему он разрушен. Но в ту самую секунду, как он оглянулся назад, голос того самого спутника затих. И вообще все исчезли, Библиотекарь остался совершенно один. Внезапно наступила ночь, стало холодно, и, ведомый желанием согреться, он пошел навстречу зареву от пылающего города. Однако дойти до него не успел, поскольку проснулся.

Несложно было догадаться, зачем Библиотекарь мне всё это рассказал. Я воспринял его слова не иначе как дешевую попытку обратить на себя внимание. Мол, смотрите, мне еще задолго до «Монолога» приснилось, как я ковыляю по пустыне, а со мной точно так же идет какой-то мудрец и говорит, говорит, говорит… Я встал и сказал: «Очень слабая попытка завоевать мое внимание». А потом пошел к выходу.

Но тут Библиотекарь сказал: «Я знаю, что есть еще одна часть сценария. И я знаю, что слова из него тот город и убили».

Я остановился. Посмотрел на него, но Библиотекарь уже занимался какими-то своими делами. Ко мне он был равнодушен, словно я и не заходил к нему вовсе. Я хотел было спросить, откуда он вообще знает о «Манифесте». Но не стал. Хоть убейте, но не смогу объяснить почему. Немного помявшись, я вылетел из этого жуткого жилища.

27

Сначала думал, что буду мучиться. Знаете, всякие бестолковые терзания после слов какого-нибудь совершенно постороннего человека. Но нет, через несколько часов уже ничто не напоминало о недавнем разговоре. То ли я изначально пропустил сказанное мимо ушей, то ли отвлекли неожиданные блага роскошной жизни – сейчас уже трудно сказать. На следующее утро я ехал в Белый без каких-либо лишних переживаний. Только мысли о «Монологе». Радость, предвкушение замечательного будущего и бесконечных возможностей.

Как вы, наверное, уже заметили, думал я совсем не о возвышенном, как того требовал Первый еще в самом начале моей карьеры. Никто больше меня не гонял, не контролировал распорядок дня, не следил за тем, курю я или пью. Можно сказать, что я отныне был предоставлен сам себе при одном условии – играть свою роль. И да, от остальных ролей меня очень быстро освободили, поскольку после каждого «Монолога» я чуть ли не выползал со сцены.

Тяжелее всего было петь. Сами ноты, которые я брал, находясь в трансе, были неимоверно высоки даже для женщины. Да и легкие чрезвычайно уставали, я практически задыхался после спектакля и еще около часа приводил дыхание в порядок, сидя в гримерке и смотря на бледное отражение в зеркале.

И всё равно я был счастлив, хоть и начинал таять на глазах. Моего внешнего изменения почти никто не замечал. На сцене меня скрывал балахон, а по улицам я совершенно перестал ходить, перемещаясь исключительно на автомобиле. Дом – театр, театр – дом.

Первый тоже выглядел не лучшим образом. Более того, мы перестали общаться. Выходили к зрителям, погружались в это непонятное, эфирное состояние, а уж после финальных оваций расползались по гримеркам, не желающие никого видеть и слышать. Но всё равно в душе светились и сияли. Такая жертва ради возможности нести людям свет искусства нас вполне устраивала. Да и зачем еще жить, если не ради самовыражения? По мне, так это намного лучше, чем прошагать свой путь в роли пассивного наблюдателя, ничего не создав, никого не обогатив душевно.

Как-то мы встретились с Первым в магазине пластинок. Я как раз купил себе новенький проигрыватель. Обшитый лакированным деревом – глаз не оторвать. Так вот, я хотел купить пару новинок, их завезли в очень ограниченном количестве. Но один звонок хозяину магазина обеспечил меня желанным – оставалось только заплатить. Зайдя в магазин, я увидел Первого. Он стоял возле отдела классической музыки и как будто изучал обложку одного из дисков. Моему появлению он ни обрадовался, ни огорчился – просто кивнул и всё.

– Очень красивое оформление, – сказал Первый, крутя пластинку в руках.

На обложке была изображена девушка в саду. Она качалась на качелях, привязанных к массивной ветке, ела яблоко и смеялась. А где-то вдалеке чернели тучи, на сад надвигалась буря. Приглядевшись, я увидел, что это и не тучи вовсе, а страшное, злое лицо, чья хищная улыбка изображалась в виде яркой молнии.

– Даже не знаю, что это за произведение, но иллюстрация потрясающая, – продолжал восхищаться Первый.

Я захотел купить ему эту пластинку, но он только покачал головой и отказался от моего предложения. Еще сказал, что в данном случае ему не интересно исполнение. Просто понравился изображенный на обложке сюжет.

Такие озарения случаются с каждым из нас рано или поздно. Например, идешь по рынку, и тут откуда-то начинает играть неизвестная тебе ранее песня. И пускай качество звука ужасное, кругом толкаются люди, а под ногами – грязь да окурки. Песня всё равно чудесная, и чудесность ее заключается именно в этом самом моменте. Потому что среди творящегося вокруг хаоса, ругани, мусора и пасмурной погоды эти ноты – солнечный луч, пробивающийся через траурные облака из едкого заводского дыма.

И все-таки Первый меня встревожил. Я предложил немного прогуляться и отвлечься. Первый печально улыбнулся и сказал:

– Нам с тобой не удастся прогуляться, друг. Как только мы пройдем с десяток шагов, нас окружат со всех сторон и будут кричать в уши: «Вот они, вот они!» Гляди-ка, продавец даже магазин закрыл, чтобы никто сюда не заходил, пока мы здесь.

И правда – дверь была закрыта на массивный шпингалет, а окна – занавешены. Стало страшно.

Тогда я предложил прыгнуть ко мне в машину (она стояла прямо перед входом) и ехать ко мне. Заказать еды в каком-нибудь хорошем ресторане, позвать девушек и расслабиться, в конце-то концов. Но Первый как будто бы меня и не слушал. Лишь продолжал смотреть на пластинку, а затем сказал:

– Эта слава не настоящая. Никогда раньше я не прятался от поклонников, никогда они себя не вели столь глупо и отвратительно.

Напомню, в то время никто никого не стерег возле дома ради автографа или фотографии. Люди были более благоразумными, если хотите, и уважали объект своего обожания. Поэтому наблюдать за теми, кто уже поприсутствовал на «Монологе», было занятием не из приятных.

Домой я поехал один. В автомобиле на заднем сидении валялась шляпа, а в бардачке кто-то оставил солнечные очки. Все еще находясь в тревоге после разговора с Первым, я напялил черную шляпу, надел очки и тихонько поехал, предварительно выбрав кратчайший путь.

К своему ужасу, я убедился в правдивости слов Первого. Тех, кто смотрел «Монолог», было видно сразу. Они не походили на сумасшедших, шли и разговаривали, как и все остальные, но их глаза… Будто бы им их вставили вместо настоящих, понимаете?

(Отвечаю, что не совсем понимаю.)

Хорошо, вот пример. Уже подъезжая к дому, вижу двух девушек. Они стоят на остановке и о чем-то мило болтают. Одна из них жестикулирует, радует мир своей улыбкой и всячески пытается завоевать внимание своей собеседницы. Вторая же, прижав книгу к груди, наклонив голову, словно висельник, слушает подругу, глядя на нее исподлобья огромными, чуть ли не вылезающими из орбит глазами. Пока я стоял на светофоре, то специально за ней наблюдал, ожидая, чтобы та хотя бы раз моргнула. Так и не дождался.

Знаете, эта девочка была похожа на счастливый труп. Розовая кожа, даже легкая улыбка казалась вполне милой. Но этот взгляд… Не в человеческой природе так смотреть. Она как будто застыла в одном миге, прожив который ранее, умерла от радости и осталась пребывать в нем навечно.

Окна в машине были опущены, и поэтому я мельком слышал разговор девушек, пока стоял на светофоре. Та, что была поживей, рассказывала о новой книге, которая только-только вышла, но уже успела наделать шума в студенческой среде. Ее собеседница лишь слегка покачивалась, а потом протянула: «Мы пойдем на «Монолог“, и ты познакомишься со счастьем».

Далеко не все присутствовавшие на нашем спектакле выглядели именно так, как эта девушка. Просто я их чувствовал, будто находился с ними в одной связке. Как пчелы из одного улья или волки из одной стаи. Животные и насекомые, связанные определенными узами, распознают друг друга при помощи запаха или каких-то движений, меток на теле. Вот и я отличал посмотревших «Монолог» необъяснимым образом. И с каждым спектаклем их становилось всё больше.

Мы стали выступать трижды в неделю. Затем Строгий взял да и увеличил нагрузки вдвое: вместо трех спектаклей – шесть и один выходной. Я когда впервые об этом услышал, то даже зашатался и чуть не упал. Но Первый подбодрил, сказав: терпи, это замечательный опыт, не вздумай останавливаться или жаловаться.

И я терпел.

Хорошо, что терпение вознаграждалось должным образом. Не сочтите меня пошляком, но был я тогда очень молод и почти ежесекундно желал оказаться наедине с красивой девушкой. Но у жизни порой весьма своеобразный взгляд на баланс. Посудите сами: после спектакля я мог указать пальцем на любую из зала, хоть холостую, хоть замужнюю, и она бы не задумываясь пошла за мной. Но силы, оставленные на «Монолог», по щелчку ко мне не возвращались, надо было восстанавливаться. Проще говоря, высыпаться. А о каких девушках может идти речь, если хочется спать? Тут уж, простите, любой здравомыслящий мужчина предпочтет сберечь свой организм и подождать лучших времен.

Но всё познается в сравнении, как говорится. Как утверждал один мой бывший коллега: «Чтобы что-то точно знать, надо это что-то пронести на своем горбу». После очередного спектакля я увидел ну очень красивую девушку. Фигура, лицо, прекрасное платье и, как потом выяснилось, райский голос. Миновав стену из поклонников возле выхода из театра, я подошел к ней, улыбнулся, взял за руку и повел к машине. Ночь мы провели вместе.

На следующий день я был не просто разбит. Когда дошла очередь до моей вокальной партии, я не только не смог войти в транс, но и упал без чувств. Спектакль был сорван, публике пообещали вернуть деньги за билеты, но зрители пришли в бешенство, желая только одного – продолжения действия. Как потом рассказал Первый, приехали жандармы, выгоняли смутьянов дубинками, кого-то задержали, причем даже женщин. А одному из стражей порядка травмировали ухо, вот так. Подбежали сзади, крутанули ушную раковину и переломали все хрящи. Видели уши у борцов?

(Утвердительно киваю.)

Никто бы не удивился, случись такое где-нибудь на окраине N. Но в центре театральной столицы, да еще в Белом театре, да еще выкрутить ухо человеку. И ведь кто напал, задавались на следующее утро вопросом все газеты. Получалось, что нападавший был среди элиты тогдашнего общества – людей культурных, образованных, с головой на плечах, в конце концов. Масла в огонь подлил начальник жандармерии, пришедший в госпиталь навестить своего подчиненного. На выходе из больницы его обступили журналисты и офицер закричал: «Может, это вы мне объясните, что происходит с нашим городом?»

Поговаривали, что спустя мгновение среди акул пера воцарилось гробовое молчание. А главный жандарм города окинул их своим тяжелым взглядом и добавил: «Судя по сводкам за последнюю неделю, наш любимый N заполонила стая сумасшедших, сбежавших из дурдома».

Город действительно сходил с ума. Точнее, готовился к главной истерике, которая навсегда изменит его до неузнаваемости.

Через три часа рассвет. Давайте сделаем небольшой перерыв и наконец перейдем к самому страшному.