Текст книги "Боги на сцене"

19

Их привезли на большой машине. Знаете, в которых перевозят заключенных. Автомобиль сигналил и медленно пробирался прямо через толпу к сцене. Довольно часто останавливался, но затем продолжал движение, подталкиваемый людьми. Видимо, наезжал на тела и буксовал.

Я всё так же сидел, страшно хотелось спать. Из последних сил прошептал Первому: «Остановись». Тот взглянул на меня с каким-то сожалением и отвернулся. Так, наверное, смотрят на безнадежно больных, которые уже всем надоели.

Автомобиль остановился возле груды тел. Со стороны пассажирского сиденья высунулся начальник жандармерии и, не обращая никакого внимания на толпу, выжидательно смотрел на Императора.

Вдруг Первый выхватил императорскую саблю из ножен и пошел к машине. Проходя мимо главного жандарма, Первый поинтересовался, в наручниках ли привезенные, это я отчетливо слышал. А затем жестоким басом повелел убираться тому вон.

Последнее, что я видел перед казнью жандарма, это открывающиеся задние двери грузовика, их Первый открыл сам. Стоял, смотрел внутрь, по-моему, ему что-то кричали из машины, но он молчал. А затем он крикнул: «Идем к Белому театру!» И запрыгнул к тем, кого привезли в этом громадном автомобиле. Толпа же набросилась на несчастного начальника жандармерии, зачем-то сорвала с него форму. Пара крепких мужчин повисла у жертвы на руках, а женщина с растрепанными волосами и расплывшейся косметикой откусила ему губы. Что было дальше, я не видел – подошли еще люди и вопящий от боли и ужаса главный страж порядка утонул в толпе из своих убийц. Молодого водителя машины никто не тронул.

Двери захлопнулись, автомобиль медленно поехал сквозь толпу к театру. Люди же стали растекаться в разные стороны. Я не сомневался, что все они идут к Белому, однако всё же разными путями, и это насторожило. Те же, кто стоял возле сцены, принялись расшатывать деревянную башню, ломать ее руками и ногами, разбирая на дубинки и палки. В конце концов это строение, стены которого были уже изрядно испачканы кровью, рухнуло на людей, но на их месте тут же оказались новые и принялись с еще пущим неистовством отрывать от башни доски. То же самое произошло и с коридором, ведущим к сцене. Вооружившихся сумасшедших в N стало хоть отбавляй.

Площадь опустела очень быстро. Остались лишь мертвецы, много мертвецов, ими было усеяно всё. Издалека они напоминали разбившиеся о землю фрукты, которые сорвались с ветки и превратились в непонятное месиво. Рядом же с площадью не оказалось вообще никого, ни одного зеваки, ни одного жандарма или гвардейца.

Оставленный и, по сути, преданный своей свитой и своим народом, Император просто пошел по площади. Прогуливался по трупам, по-другому и сказать не могу. Еще заложил руки за спину и, как мне показалось, расправил плечи. Плевать ему было на случившееся – вот мое мнение. Он с радостью выдохнул, что остался жив, и пошел куда глаза глядят, убедившись в том, что лично его убивать не собираются.

Вдалеке что-то взорвалось.

Надо было во что бы то ни стало встать и идти. Но никак – ноги отказали напрочь. В тот момент вообще показалось, что вот так мне и суждено было умереть – в неожиданном забытьи, от голода или жажды, да еще и в нескольких кварталах от своей шикарной квартиры. А уж о чувствах по поводу моего старения и говорить не следует. Проигравший всё свое состояние в казино не испытывает того, что испытывал я.

Не смотрите так, это всего лишь неудачный пример. Я должен хоть как-то описать то одиночество, в которое меня с головой окунули, не спросив, хочу я этого или нет. Прекрасный семейный ужин закончился резней, что может быть хуже…

Сидя на сцене, я молил высшие силы не допустить расправы над Музой. Попытался ползти, но руки вовсе перестали слушаться. Я упал, больно ударившись подбородком, и стал судорожно вдыхать запах молодого дерева. Ничтожный отброс искусства, вот кто я был.

20

Пол задрожал – ко мне кто-то приближался. Вот меня подняли и взвалили на плечи. Человек очень сильно ругался, голос его был знаком. Перегар от дешевого алкоголя буквально прошиб ноздри. Библиотекарь.

– Готов быть вашим слугой, лишь бы остановить это побоище, – сказал он и тут же добавил, что мы движемся к Белому театру, невзирая на последствия.

Обретя чужие ноги, я стал советовать, как быстрее пройти к театру, но Библиотекарь тут же оборвал меня и буркнул: он здесь родился и с каждой улочкой у него связано какое-нибудь, но воспоминание. А затем и вовсе заключил: ты теперь старик, так что береги силы и не болтай лишнего. Спорить было бесполезно.

Библиотекарь оказался крайне выносливым. Не ошибусь, если предположу, что он лучшие годы отдал военной службе. Впрочем, тогда я его об этом, естественно, не спросил, а теперь уже и при всём желании не узнаю.

По площади шли долго, обходили каждого мертвеца, а по возможности даже перепрыгивали через них. Библиотекарь заметил, что во время обычной давки не бывает столько крови, – видно, что люди кидались друг на друга и избивали всех, кто попадался под руку. Я ничего не отвечал, чувствуя, как мой извозчик зол. Его трясло, но не от страха, уверен. Думаю, если бы ему тогда дали в руки пулемет и пару гранат, он бы не задумываясь в одиночку кинулся к театру и добрался бы до Первого. Но оружия у нас не было, и это, мне кажется, злило Библиотекаря еще больше.

Мы миновали площадь, но трупов, к моему ужасу, меньше не стало. Среди битых стекол, разбросанных фруктов, булок, цветов и уничтоженных лавок лежали те, кто на спектакле вообще не был. Помню мальчика, уже подростка. Он лежал на боку, скрючившись в позе эмбриона и вцепившись руками в большой нож, который торчал у него из живота. Рядом с ним в луже крови утопали букет белых роз и коробка конфет. Наверное, торопился на свидание либо хотел поздравить мать или сестру с днем рождения, а вместо этого наткнулся на полоумную толпу и получил клинком ни за что.

Еще пожилая дама на перекрестке. Она сидела на земле, опершись на фонарный столб, – вся черная, обугленная, только голова осталась почему-то нетронутой. Судя по всему, ее платье подожгли и она какое-то время бегала по улице, истошно крича и пытаясь сбить пламя, пока обессиленная не опустилась на мостовую.

Тут и там за окнами на верхних этажах мелькали людские силуэты. Боюсь представить, чего они насмотрелись, пока за порогами их квартир творилась эта животная расправа. А ведь прикажи Первый камня на камне не оставить, так ведь всё бы наизнанку перевернули, через каждое жилище бы насквозь прошли.

– Все хотели постоянного блаженства, но в итоге никто не оказался к нему готов, – задумчиво произнес Библиотекарь, шаркая обувью.

В конце Красной улицы на лавочке сидела девушка. Голова запрокинута, по щекам из носа текла кровь. Думаю, ее ударили чем-то тяжелым по голове и она мгновенно погибла. Почти вся она была скрыта каким-то платком, под ним что-то шевелилось. Библиотекарь подошел к телу, откинул платок, и мы увидели розового младенца, который теребил беззубым ртом материнскую грудь. Не удивлюсь, если эта несчастная жила в паре метров от скамейки, на которой сидела. Вышла на свежий воздух покормить ребенка и, увидев своих убийц, скрыла любимое существо от этого безумного мира, чем могла. В итоге с матерью расправились, а дитя не заметили. Услышав шум, маленький человек впился в грудь посильнее. Так и продолжал пить еще теплое молоко остывающей мамы.

«Ребенка надо взять с собой», – пролепетал я, с каждой секундой теряя всё больше сил. Библиотекарь делать этого не собирался, объясняя, что важность нашего дела, к сожалению, превыше этого существа. Я попытался закричать на него, но бесполезно, немощь пронизывала всё тело. Тогда я, утопая в захлестнувшем меня гневе, укусил Библиотекаря в шею. Он взревел, сбросил меня на землю и уже было занес надо мной ногу, как вдруг из подъезда выбежала заплаканная особа, схватила ребенка вместе с платком и молниеносно забежала обратно.

Мы даже особо понять ничего не успели. Выяснять отношения далее также не стали – Библиотекарь просто наклонился, взгромоздил меня на себя, и мы молча двинулись дальше, наблюдая за крахом N.

21

До Белого театра оставалась пара сотен метров, он должен был вскоре появиться за углом. Библиотекарь порядком устал, его мучила одышка. До этого мы уже несколько раз останавливались, чтобы перевести дух. Он сажал меня на какую-нибудь скамью, сам же медленно прохаживался, изучая окрестности. Будто у него в глазах был фотоаппарат, и он делал снимки для своего призрачного архива.

Наша последняя остановка была возле горящего ресторанчика. Я бывал там однажды, там замечательно готовили, в особенности отбивные. Теперь же вокруг него валялись человек сорок, не меньше. У некоторых отсутствовали конечности, многие изрядно обгорели. Валил едкий черный дым, но ветер гнал его в другую сторону от нас. Очевидно, внутри здания взорвался газовый баллон.

Смотря на этот адский пейзаж и обугленные трупы, я зачем-то вспомнил про отбивные. Стало стыдно, но тут Библиотекарь произнес: «Знаешь, здесь замечательно готовили, особенно всякие мясные вещи». Мы переглянулись, ничего, однако, друг другу не сказав.

Мой спутник выглядел изможденным. Попробуйте потаскать на себе взрослого человека, пускай и старика. Мешки с песком покажутся вам сахарной ватой по сравнению с этим испытанием. Как же мне было его жаль, но что я мог поделать. Не оставаться же там, на площади, пустив всё на самотек. Отмечу, что ни у меня, ни у Библиотекаря, как выяснилось позднее, никакого плана не было. Мы шли, потому что твердо знали: другого варианта не существует.

Присев рядом и разглядывая кровавое месиво, Библиотекарь выдохнул: «Больше тебя тащить не могу». А затем встал и пошел рыскать по ближайшим улочкам. Он вроде бы сам так сказал, «рыскать». И ведь вернулся не с пустыми руками, все-таки чертовски упертый был человек. Меньше чем через час прикатил откуда-то инвалидную коляску. Сидение у нее было всё в крови, однако брезгливость уже давно умерла вместе с первыми жертвами давки на Мраморной площади. Усевшись поудобнее и совершенно по-идиотски обрадовавшись четырехколесной находке, я настроился на быстрое путешествие. Но его не получилось.

Колеса прыгали по брусчатке, буксовали в выбоинах, мертвые тела приходилось постоянно объезжать. Но не зря я упомянул о твердом характере Библиотекаря. Он всё равно приспособился к экстремальным условиям нашего маршрута, очень скоро овладев коляской не хуже профессионального наездника.

От тряски суставы ныли, отдавали болью в мозг. Я действительно постарел. Хорошо, что не умом.

22

Черный бархат, который так и не снимали после похорон Второго, частично слетел с Белого театра, и теперь он напоминал мертвое полусгнившее чудовище, на теле которого выступали белоснежные кости. Уже стемнело, город спрятался во мраке, слился с ним, как хамелеон, не желая выдавать себя хищникам. Фонари не горели, окна холодными квадратами украшали тусклые стены. Мертвецов почему-то стало меньше. Узкая дорога, ведущая прямо к главному входу в театр, была ровнее предыдущих. Мы ускорились, не боясь быть обнаруженными.

Театр взяли в кольцо. Лохмотья, вымазанные в грязи и крови, нескончаемый плач – так они и выглядели, эти полоумные стражники. Нам оставалось пройти через них, чтобы попасть внутрь.

Их было много, но здесь собралась далеко не вся площадь. Предвкушая мой вопрос, где же все остальные, Библиотекарь сухо ответил: «В театре».

Нас пропустили безо всяких трудностей. Как будто мы важные гости на званом ужине. Расступаясь, люди кланялись нам, всхлипывали и с дрожью в голосе приветствовали, указывая на массивную дверь главного входа.

Дверь была настежь распахнута. Из глубины доносился непрерывный гул, похожий на свист от сквозняка, только намного громче. И мрак, кромешная тьма – совершенно невозможно было разглядеть, что там происходит.

Доехав до ступеней, Библиотекарь робким, но твердым голосом попросил собравшихся донести меня до порога. Те исполнили просьбу моментально. Какой-то подросток с некогда ангельским лицом и еще человека три схватили коляску. И вот я снова над землей, плыву навстречу входу, дрожа от того, что впереди только ужас. Никаких надежд на чудо, счастливую развязку. Наверное, это страшнее всего – знать, что хорошо уже не будет и ничего нельзя с этим поделать.

Белый театр набили до отказа. Стоявшие в кромешной тьме даже толком не шевелились, настолько плотно стояли друг к другу. В нос ударил смрад от испражнений и пота. Пробиться сквозь эту преисподнюю было невозможно – снова пришлось плыть по головам.

Кто мог поднять руки, толкал нас с Библиотекарем всё дальше и дальше. Становилось всё темнее, воздуха катастрофически не хватало. Я пытался понять, в какой части театра мы находимся, но из-за царившего безумия не мог сориентироваться.

Здесь не было такого шума и визга, как на площади. Думаю, этим несчастным попросту нечем было дышать, чтобы вдохнуть полной грудью и выплеснуть накопившиеся эмоции. Канализация, вот на что стал похож Белый. Со своими запахами, теменью и крысами.

Нас донесли до дверей первого зала. Кажется, это все-таки был он, поскольку проем украшала причудливая лепнина, и сквозь полумрак она и просматривалась. Как же хочется припомнить еще больше деталей… Хотя бы для того, чтобы лишний раз напомнить самому себе: я не схожу с ума, это было на самом деле…

(Повторяет «это было на самом деле» несколько раз.)

Руки облепили двери. Десятки, сотни судорожных пальцев толкнули ее, и Библиотекарь медленно, осторожно вошел в огромный зал, снова неся меня на спине.

23

Целым оставили только самый первый ряд кресел. Остальные валялись друг на друге, напоминая наспех сооруженные баррикады. Но коридор оставался незахламленным. Куда следовало идти дальше, мы прекрасно видели.

Он сидел в центре сцены, в кресле Строгого. Похожий на детскую игрушку, оставленную пылиться в углу. Голова слегка опущена набок, взгляд устремлен куда-то вниз, немного дрожащие руки покоились на коленях. Иногда он как будто глубоко вздыхал, и тогда плечи поднимались, расправлялись, словно кровавые тряпки на нем вот-вот порвутся и из-под них появятся красивые чистые крылья.

Мы дошли до кресел ряда и как ни в чем не бывало сели напротив Первого. Сначала Библиотекарь усадил меня, а уж потом, с явным отвращением пробежавшись взглядом по ужасу, который предстал перед нами, расположился рядом.

Мы уже порядком насмотрелись на зверства там, на улице, и успели к ним привыкнуть. Поэтому увиденное я воспринял как трагическую закономерность.

Я говорю о Музе и Строгом.

Их обнаженные, подвешенные за ноги, обезглавленные тела висели по обе стороны от Первого. Кисти рук Строгого были все в глубоких ранах. Очевидно, он хватался за саблю, когда его рубили в жандармском грузовике. Он бы смог дать отпор озверевшему противнику в равных условиях. Но когда на твоих руках и ногах – наручники и кандалы, а с Музой и Строгим поступили именно так, ты обречен.

У Музы на груди зияла дыра. Мало того что ей отрубили голову, так еще и высверлили сердце, и думаю, сделали это еще при жизни. На маленьких и некогда прекрасных кистях – те же борозды, указывавшие на отчаянные попытки сопротивляться, вытолкнуть саблю из своего тела, из последних сил взывая к милосердию.

Их головы покоились возле ног Первого – повернутые лицами к нему, а затылками к нам. Но я их всё равно сразу узнал. Знакомого человека порой распознаешь, едва завидев тень в коридоре, что уж говорить о голове.

(Вздыхает, проверяет пульс на запястье, умолкает на несколько минут.)

Разговор начал Библиотекарь. Никакого трепета или волнения – ни в голосе, ни в жестах. Как будто мы на встрече двух крупных компаний и пытаемся договориться о взаимовыгодных условиях. Перехожу для удобства на прямую речь.

– Здравствуй, несчастный человек, – говорит Библиотекарь.

– Что есть несчастье? – спрашивает Первый.

– Несчастье – жалость к себе. Жалость – огонь.

– На огне готовят еду.

– Не приручив огонь, ты засыпаешь, и сгорает дом. Затем – ближний дом. И еще один. И еще один.

– Дом сгорает от ветра.

– Огонь без ветра – ничто.

– Ты мне нравишься.

– Ты мне нравишься.

Их общение напоминало обмен паролями. Когда между людьми происходит невидимый контакт мыслями и чувствами, слова уходят на второй план.

Первый выглядел как древний правитель, только что вернувшийся из боя. Невозмутимо слушал своего собеседника и отвечал ему, как бы дополняя его мысли. Библиотекарь в свою очередь делал то же самое. Таким образом их диалог развился в некую, если хотите, мудрость. Которую, к сожалению, никто не записал.

Говорили они долго, спокойно, размеренно, не перебивая друг друга. В зале на удивление было по-осеннему прохладно и свежо, но в какой-то момент мне стало казаться, что начинает пахнуть мертвечиной. Тела Музы и Строгого, да простят они мне мою циничность, еще не начали разлагаться, поэтому я был в замешательстве. Хотелось спросить о запахе у Первого, но тот не обращал на меня никакого внимания.

Еще я не понимал, что же теперь Первый вообще будет делать, для чего нужно было устраивать бойню? Чтобы вот так сидеть на сцене в окружении трупов некогда близких людей? Об этом же его в итоге спросил Библиотекарь.

И знаете, что Первый ответил? Что ему сейчас просто хорошо. Он наконец-то обрел истинное счастье и собрал всех дорогих людей на сцене рядом.

– Больше нет никаких ссор и разногласий, все за всё ответили. Всем всё нравится, – заключил он, посмотрев на меня и измученно улыбаясь.

За кулисами послышался шорох, началась непонятная возня. А затем я страшно пожалел о том, что не могу ходить. Имел бы я такую возможность, то непременно выбежал бы из зала. Мне кажется, я даже завыл от беспомощности, но на этот возглас никто не обратил никакого внимания.

По-моему, это кресло взяли из декораций. Массивное, напоминавшее царский трон, и очень тяжелое. Те, кто его катил, порой буксовали на месте, но все же упорно продолжали покорно исполнять поручение своего сумасшедшего господина. Вот уж трон довезли до центра и оставили рядом с Первым.

24

В кресле был Второй. В некогда белом костюме, в котором его и хоронили. Он свесил голову набок и как будто бы уставился прямо на меня. Мертвый рот был открыт, а нижняя челюсть съехала в сторону. Щеки обвисли, на месте глаз было что-то мерзко-мутное, лишенное всякого намека на жизнь. Два болота, в которых не было уже ничего живого.

Вонь стала нестерпимой. Какие-то тени мелькали тут и там, оставляя после себя струйки дыма на всевозможных подставках. Еще мгновение, и я учуял благовония, которые, перемешавшись со зловонием, довершили картину происходившего абсурда.

Первый был по-настоящему счастлив. Смотрел на полуразложившегося Второго, как на без вести пропавшего друга, который наконец-то вернулся домой. И всё время что-то повторял, бормотал, напевал. Его губы судорожно шевелились, перебирали непонятные слова, ни на секунду не прекращая движения.

– У меня мало времени, – вдруг грозно гаркнул он. – Вас никто не держит, уходите.

– Что ты собираешься делать? – насторожился Библиотекарь.

Тут из-за кулис вынырнул взъерошенный мужчина, у которого была практически полностью оторвана штанина, а галстук почему-то несколько раз обмотан вокруг шеи наподобие шарфа. Он вел за руку рыдающего мальчика, сына Первого. Ребенок то и дело всхлипывал, упирался, но силы были неравны – его тащили к живому отцу и мертвой матери.

От увиденного у меня сжалось сердце. Мы встретились с мальчиком взглядами, и он, словно узнав меня, заплакал еще сильнее. Но я никак не мог ему помочь, а Библиотекаря происходящее как будто и вовсе не волновало. Мой спутник напоминал обыкновенного зрителя, пришедшего посмотреть новенький спектакль, эдакую семейную драму. И вот уже розовые детские щеки в момент белеют – он видит растерзанные тела и гниющего мертвеца. Он смотрит под ноги и не может даже закричать – гортань превратилась в дерево, счастье умерло, ведь умерла мама.

Вы знаете, я вспоминаю последнюю войну и вот эти кинохроники, фотографии, мелькавшие в различных изданиях и показываемые на всех без исключения телеканалах. Я даже помню, как здоровенный бугай, купивший газету с истыканным штыками ребенком на обложке, приземлился лицом на клумбу с розами. Когда его привели в чувства, он рыдал и просил назвать ему номер счета, на который можно было бы отправить деньги в помощь пострадавшим и семьям погибших. А я лишь смотрел на испачканную газету, на этого зареванного амбала и думал про себя: ну нет, дамы и господа, не видели вы кошмаров, не видели. Иначе скупали бы эти газетенки и читали военные статейки на веранде, запивая вином. Ни один изрезанный солдатами ребенок вас бы уже не тронул, увидь вы до этого отрубленную голову родной матери возле своих красивых, лакированных детских ботиночек.

– Мама и Строгий превратились в кукол, сынок, – обнимая остолбеневшего сына, залепетал Первый. – А ты уже взрослый, пора окружать себя настоящими людьми и верными друзьями. И у тебя их очень много.

Я уже понимал, о каких друзьях говорит этот сумасшедший. Они толпились там, за дверью, продолжая умирать в давке. Покорное стадо в ожидании чудесного спасения от мук совести. Дайте нам что-нибудь, избавьте нас от бесконечного зуда в голове и сердце, раскроите нам черепа и поместите в них, наконец, истину. И тогда мы обязательно изменимся, станем добрее и счастливее.

Ребенок уже не просто ревел, он бился в истерике, но Первый крепко держал его за руку и, улыбаясь, повторял: «Надо терпеть, надо терпеть».