Текст книги "Боги на сцене"

11

Заиграла музыка. Такая громкая и в то же время приятная, не режущая слух, что в сердце наступило неописуемое умиротворение. Арфа, флейта и акустическая гитара – по-моему, играли эти инструменты. Сами музыканты сидели за кулисами так, чтобы смотреть прямо на Первого, то есть прямо напротив него. Думаю, он вошел с ними в определенный контакт и они, улавливая каждое слово и движение Первого, порождали нужные ноты.

Я пытаюсь донести до вас, что каждую постановку играли разные музыкальные композиции, если можно так выразиться. Поэтому каждый отдельно взятый «Монолог» был по-своему уникален. Я не удивлюсь, если узнаю, что были такие меломаны, которые ходили на «Монолог» не раз и не два, и не только для того, чтобы слушать Путника, но и для новых ощущений от новых мелодий.

Играла музыка, говорил Первый, люди на площади были похожи на вкопанные в землю столбы. Никто не шевелился, никто не переговаривался. Поверьте, такого не увидеть ни на одном современном концерте. Полнейшее погружение в речь одного единственного человека. Божьего ретранслятора.

Наступила моя очередь. Когда я появился на сцене и зашагал позади Первого, то не услышал аплодисментов, как было раньше.

(Расстроенно опускает голову, но затем начинает торопливо оправдываться.)

Нет, уверен, что на меня обратили внимание, однако хлопать мне было бы неуместным. К тому времени на площади уже царила настолько мощная, сконцентрированная на Первом энергия, что отвлекать публику не получилось бы, даже если перед ними оказался сам Император.

Повернувшись ко мне, Первый сделал то, чего ранее никогда не делал. Он протянул руки ко мне, после чего медленно кивнул, и вот тут меня словно прострелили насквозь неведомой силой. Голос вырвался из легких, как певчая птица из приоткрытой дверцы в клетке. Не знаю, почему меня не стало швырять из стороны в сторону от такой мощи. Но держать голову опущенной вниз я не мог и поэтому устремил взор к потолку сцены, распевая нечеловеческим голосом слова Путника. А затем и вовсе ушел в забытье, отдав тело, что называется, во временное пользование.

12

Сейчас послушайте меня очень внимательно. Я буду рассказывать то, что в обычном понимании попросту не может существовать. И ваше право – как обычного человека – мне не верить. Однако очень вас прошу отключить эмоции и выслушать меня как журналист. Не возмущайтесь, не вскакивайте с места, не выключайте диктофон. Вот вам еще сигареты.

(Кладет нераспечатанную пачку на стол.)

Да, вы не ослышались, я покинул свое тело. Некоторое время я наблюдал за собой – идущим по двигающемуся полу и поющим голосом радостного ребенка. Тело сверху пробивал луч яркого золотого света. Как будто бы мне светили прямо в лоб огромным фонарем. Мне захотелось посмотреть, как же этот свет идет прямо от потолка, и в эту секунду я взлетел настолько быстро и легко, как, наверное, вылетают перья из взбитой подушки. Страха не было, всё произошло как-то естественно, что ли…

Я даже не верил, я откуда-то наверняка знал, что мое нынешнее внетелесное состояние самое настоящее. Именно в этот момент я – живая часть некоего Центра. Тело же – не что иное, как одежда, аксессуар, без которого невозможно что-либо творить в том мире.

Луч шел прямо с чистого, безоблачного неба, уходя далеко, очень далеко ввысь огненным канатом. И, как бы мне ни хотелось устремиться за ним еще выше, я чувствовал, что этого делать нельзя. Определенный запрет, понимаете?

(Отрицательно мотаю головой.)

Не понимаете.

Хорошо. Продолжим.

Я парил над людьми. Толпа растеклась по площади гигантской медузой, пульсируя и будто бы пытаясь сдвинуться с места, но оставаясь там же, куда ее выбросили волны. В нынешние времена проходят всевозможные музыкальные фестивали и большим скоплением людей никого не удивишь. Однако есть одна загвоздка. Сейчас и не представить такого, чтобы примерно половина города вышла на какое-нибудь мероприятие. Я ответственно заявляю: в тот день на площади и в ее окрестностях собралось более полутора миллиона человек. Никто не был к этому готов, но желающих стать частью «Монолога» оказалось намного больше, чем позволяло воображение.

Люди были на всех улицах, прилегающих к площади. Черная масса из сотен тысяч голов, облаченных в шляпы и шляпки, внимала громкоговорителям и взамен отдавала себя двум актерам. Невидимые энергетические нити тянулись к нам с Первым – я ощущал их так остро, так им радовался, что хотел поскорее оставить этот мир и умереть прямо здесь от счастья. Перед этим, конечно, до конца выполнив свою миссию и отыграв «Монолог».

Очень захотелось посмотреть на Императора и подлететь поближе к деревянной башне. В этот самый момент что-то швырнуло меня обратно в тело, как будто запрещая знать больше, чем мне дозволено. Этот же миг был и концом спектакля. Занавес опустился, и я, ощущая неимоверную физическую усталость, упал на пол, даже не выставив руки и оттого больно ударившись головой об пол.

– Я тебя видел, – сказал Первый, стоя на коленях и показывая пальцем вверх. – Жаль, что мне не удалось полетать рядом. Как думаешь, почему это всё происходит именно с нами?

– Не знаю, – только и пробормотал я.

– И я не знаю. А ты видел богов?

– Каких богов?

– На сцене. Они стояли прямо вокруг меня, обступили со всех сторон, почему-то плакали. Светились ярче любой лампы, даже глаза пришлось закрыть.

– Почему ты думаешь, что это были боги?

– А потом исчезли, – резко закончил Первый.

– Надо выйти на поклон, – сказал я.

Первый подошел, помог мне встать и зачем-то напомнил про прямую осанку. Ни о какой осанке речи идти не могло, я просто физически не мог стоять. Тогда Первый подозвал людей из закулисья и велел немедленно принести стул. Они какое-то время словно изучали меня, будто бы до этого никогда не видели. Но в итоге все же помогли сесть.

Первый посмотрел на меня в последний раз взглядом того человека, которого я знал.

– Поднимайте занавес!

13

(С этого момента и на протяжении оставшегося интервью глаза Собеседника постоянно наполнены слезами. Он не плачет навзрыд, его голос не дрожит. Но он постоянно плачет.)

Скажите, что может вызвать гробовую тишину? Всё зависит от ситуации, понимаю. Например, мужчина возвращается с работы и застает в постели супругу с каким-то негодяем.

Перед наиболее сильными эмоциями всегда наступает тишина.

– Вам не кажется, – властно прокричал Первый, обращаясь к площади и поворачиваясь ко мне.

Я не узнал его голоса. Какое-то неуравновешенное отчаяние, слишком запредельная громкость.

Площадь вскрикнула тысячами голосов перед тем, как провалиться в тишину. Всё еще помню одну молоденькую девушку, она закрыла руками рот и уткнулась в грудь своему спутнику, едва посмотрев на меня.

– Этот человек отдал себя ради вас! – продолжал неистовствовать Первый, а я всё еще не понимал, что происходит. – Вы когда-нибудь видели подобную жертву? И способны ли сами на такую самоотдачу?

Тут люди один за другим стали рыдать. Не плакать, то был далеко не плач, но настоящие стенания, истерика. Будет несколько неправильным так выразиться, но площадь почернела. Таково было настроение толпы, еще минуту назад испытывавшей неописуемое блаженство после самой масштабной постановки в истории человечества.

Толстенький мужчина в первом ряду вырвал клок своих волос и стал бить себя кулаками по лицу. Пожилая женщина, сорвав шляпку, разорвала ее надвое, будто цирковой силач.

Людская масса начала шевелиться, бурлить, перекатываться хаотичными волнами из человеческих голов. А Первый не унимался, перейдя на крик.

– Вы недостойны даже смотреть на него! – говорил он. – Жалкое сборище подражателей прекрасному, обожающее лишь эффекты, но совершенно равнодушное к жертвам во имя совершенствования.

Людские стенания постепенно превратились в визг. Над головами толпы тут и там стали появляться тела, которые на руках передавали в сторону сцены, а затем – швыряли к подножью. Обезображенные трупы, жертвы давки.

– Прости нас! – умоляла толпа, обращаясь ко мне. – Прими их и прости нас!

Ужас, происходивший вокруг, никак не укладывался в голове.

– Они передавят друг друга! – воскликнул я, пытаясь встать на ноги, но упал со стула на сцену.

Первый взял меня под руки и очень грубо усадил на место, велев не вмешиваться и терпеть.

– Это должно было рано или поздно случиться. Тем или иным образом. А мы с тобой обязаны исполнить свой долг. Мы приближаемся к главной части.

Тем, кто наблюдал за происходящим из закулисья, Первый велел уходить прочь, и они, немного постояв, бросились наутек. Точнее, Первый сказал им спускаться к народу и разделить с ними их горе, однако те, конечно же, выбрали деревянный коридор, скрывшись в нем без раздумий. Всё еще не понимаю, почему на них «Монолог» и происходящие за ним события никак не повлияли в плане рассудка. Я очень многое не могу объяснить, простите, пожалуйста. Даже спустя столько лет. Но ведь я и не писатель, чтобы разжевывать каждый момент, каждую деталь. Я – всего лишь рассказчик, который хочет с помощью вас, мой слушатель, провозгласить: «Это не сказка, это было на самом деле». И я попытаюсь воспроизвести воспоминания о былом настолько отчетливо, насколько позволит ветхий мозг старика.

Императорская башня казалась пустой. Не было заметно никакого движения на ее балконе. Но куда было Императору убегать? Конечно же, он оставался в ней, с Князем и городскими верхушками, окруженный истеричной публикой и, наверное, дико боявшийся за свою жизнь.

До начала спектакля я не видел, насколько серьезной была охрана вокруг башни. А теперь это не имело значения. Все смешались, абсолютно все. В общем безумии, страшных гримасах, воплях. Тела задавленных продолжали сбрасывать к подножию сцены, но Первого это нисколько не шокировало. Он стоял и молчал – спиной ко мне и лицом к этому океану абсурда. Затем поднял руку, велев замолчать.

Крики словно выключили. Волнение прекратилось. Всхлипы и заплаканные глаза, уставившиеся на дирижера этой драмы. У многих были в кровь разбиты лица.

– Поднимите руки, – спокойно заговорил Первый, и его голос растекся через громкоговорители.

Люди повиновались. Вдруг Первый разрыдался, спрыгнул со сцены и пошел прямо по телам задавленных – навстречу публике.

Происходящее напоминало сюжет из древних гравюр. Только в тех творениях жуткие и фантастические сюжеты носили, скорее, метафорический характер. Тем самым автор старался достучаться до зрителя необычными образами. На Мраморной же площади жуткие гравюры ожили. Не было никакого художественного посыла, метафор, эффектов. Всё происходило на самом деле – Первый в слезах шел по трупам к обожающему его городу, собравшемуся в одном месте и доведенному до истерики его обвинениями. Его ноги утопали в обмякшей плоти.

– Надо терпеть, надо терпеть! – кричал Первый пребывающему в жутком забытии народу. – Несите меня к Императору!

14

Одновременно рыдая и прославляя своего кумира, люди понесли Первого на руках к башне, где находился наш правитель. Личность почти что мифическая, поскольку почти никто и никогда не видел его живьем. Все наши представления о внешности Императора основывались лишь на портретах, развешанных повсюду: в административных зданиях, в парикмахерских, на вокзалах… На каждом изображении общие черты Императора, конечно, угадывались, но вы же знаете – любой портрет имеет свои отличительные особенности. Вот поэтому до конца понять, как именно он выглядел, было невозможно. О фотографиях с ним вообще молчу – этого и представить было нельзя.

Теперь же Первый плыл по людскому потоку навстречу с Ним, и спустя несколько минут должен был стать одним из немногих, кто встречался с Императором лично.

Это желание Первого напугало меня пуще прежнего. Не нужно объяснять, что в тот момент хозяином положения был именно Первый, и будь его воля, Император мог легко превратиться из зрителя в заложника или даже жертву.

Всё вышло из-под контроля. Спектакль закончился всеобщей истерией. Уже десятки, сотни погибших, но на это никто не обращает внимания, люди не расходятся, покорно ожидая указаний Первого. Сам же Первый, возомнив себя непонятно кем, всё дальше отдалялся от сцены в сторону Императорской башни.

– Стой! – крикнул я ему, надеясь, что мой возглас не утонет в страшном гуле над Мраморной площадью.

Первый обернулся, посмотрел на меня и вдруг скомандовал: «Несите его тоже». Сказал так, будто просил прислугу захватить свой чемодан, который забыл на перроне. И меня понесли.

Человека четыре аккуратно взяли меня под руки и за ноги. Один из них точно был из богачей, в дорогом светлом костюме из очень приятной ткани на ощупь. Остальные – вроде как обычные работяги. Но всех их объединяла какая-то таинственная аура, стиравшая социальные границы. Они были как часть безотказного механизма, или лучше будет сравнить их с муравьями. Только муравьиная сплоченность – это все-таки что-то само собой разумеющееся. Мои же носильщики вызывали лишь ужас. Измятая, изорванная одежда, затуманенный взгляд, ссадины и кровь. Они плакали и подвывали, как нашкодившие дети. Сопротивляться им было бесполезно – вырвись я из их бесцеремонных объятий, они бы снова подхватили меня и продолжили делать то, что им приказали.

– Что мы с вами сделали, – процедил сквозь зубы богач.

Миновав сцену, они понесли меня по трупам, слегка пошатываясь и порой почти полностью теряя опору под ногами. Я посмотрел вниз и увидел обезображенные тела: молодые люди, старики, у всех синие лица, конечности некоторых были неестественно выгнуты. Кровавая каша из недавних зрителей, по которым бесцеремонно шагала еще живая часть публики.

– Что я наделал, – прошептал я.

– Не говорите так, – перебил кто-то из несущих меня.

– Мы готовы, – завыла толпа, протягивая ко мне руки и толкая меня вглубь площади.

Всё еще с содроганием смотрю на концерты знаменитостей, когда они прыгают к своим фанатам и те несут их, радостные от прикосновения к объекту обожания. В те времена такой практики не существовало, это было что-то вульгарное. Да и спектакли, концерты, выступления обычно не проводились при стоящих зрителях. «Монолог» на Мраморной площади перевернул всё с ног на голову. Жизнь, смерть, красота, отвращение, радость, отчаяние стали единым целым, как будто до этого дня были разными кусочками пластилина, но отныне превратились в одну субстанцию. Неразделимый комок абсурда, без которого сумасшедшие жители N уже не могли существовать.

Меня крутили и вертели, как только могли, при этом не причиняя никакой физической боли. Все желали прикоснуться ко мне, выразив тем самым свое сострадание. Сотни, тысячи рук гладили мою голову, а в уши нескончаемым потоком лились мольбы о прощении. В конце концов я и сам разрыдался, совершенно не понимая, в чем эти люди передо мной виноваты.

15

Вот и башня, а вокруг нее – пустое пространство. Охранявшие Императора гвардейцы, залитые слезами, сдерживали натиск из последних сил, не давая никому приблизиться к деревянному строению. Меня опустили на землю, но я не мог держаться на ногах самостоятельно, поэтому два гвардейца подхватили меня и, открыв массивную дверь, понесли мое немощное тело вверх по лестнице.

– Мое почтение, – только и промолвил я, оказавшись наконец в небольшом помещении, примерно с нашу с вами комнату.

В центре стояли небольшой стол и несколько стульев с высокими спинками. На столе – ваза с фруктами и графин с вином. Его-то мне и предложили, усадив. Первый заботливо вытер мое лицо платком и встал справа от меня. Остальные, кто присутствовал в башне, молчаливо стояли напротив нас. Думаю, не стоит объяснять, что все они были чертовски напуганы. В том числе и Император.

Жалкий, сутулый, небольшого роста. Его красили разве что пышные седые усы да белая фуражка под стать форме. Он изучал меня маленькими черными глазками и, признаться, больше был похож на ряженого кролика, нежели на символ нашего государства.

Рядом с Императором стояли Князь и Мэр. Из всей этой троицы наиболее достойно держался Князь. Потерявший всякое доверие к нам с Первым, он не потерял чувства собственного достоинства: выправка, невозмутимость (пускай и мнимая), холодный взгляд в нашу сторону. Мы стали его личными врагами, и он не собирался пресмыкаться, выдавать страх. Что касается Мэра, то о нем и говорить не хочется. Пухлое существо, трясущееся при каждом возгласе толпы, беснующейся снаружи.

– Это саботаж, – начал говорить Князь, держась за рукоять сабли. «Милый и бесполезный аксессуар на его безупречной форме», – подумал я.

– Почему же? – как ни в чем не бывало спросил Первый. Смятение оппонентов, казалось, его забавляло.

– Вы нас обманули. Мало того что спектакль закончился истерией, так еще и есть жертвы. В Империи уже многие годы не было беспорядков, однако вы со своим коллегой умудрились запудрить людям мозги самым преступным образом. Вы втерлись к ним в доверие через искусство, – громогласно заключил Князь.

Это неточные цитаты, надеюсь, вы понимаете. Но суть моих слов, когда я перехожу на прямую речь, остается неизменной.

– Вы считаете, что всё было спланировано, понимаю. Тогда как вы объясните вот это?

Первый указал на меня, повысив голос.

Император попятился назад, упершись в стену. Мэр воровато опустил глаза. Князь не изменился ни в лице, ни в позе, лишь крепче сжал рукоять сабли.

Наконец, я не выдержал и спросил, отчего всё внимание приковано ко мне и что со мной не так. Первый тут же скомандовал одному из гвардейцев, чтобы тот нашел какое-нибудь зеркало, и буквально через минуту императорский страж вернулся с небольшим дамским зеркальцем. Очевидно, ему стоило лишь передать просьбу Первого толпе, а дальше – дело за малым.

Посмотревшись в отражение, я беспомощно замотал головой, вот это очень отчетливо запомнилось. Мотал я ей долго и отказывался верить, что из зеркала на меня смотрит не юноша, а жуткий старик. Морщины, седые волосы, тяжелые веки, дрожащие тонкие губы… Хотя, знаете, с того времени я не слишком сильно изменился, так что можете любоваться сколько угодно и приблизительно представлять шок мальчишки, постаревшего вмиг.

(Широко улыбается.)

– Даже на войнах так не стареют, – произнес Первый.

Затем он спросил у присутствующих, кто из них слышал рассказы и легенды о древних артистах. Оказалось, что никто, кроме Императора. Тот молча и едва заметно кивнул.

16

(Спрашиваю, что за легенда.)

Существовало некое поверье или сказка: боги оставили людям театр как величайший духовный дар и возможность стать ближе к тонкому миру. В общем, наиболее талантливые и гениальные артисты возносились на небо прямо со сцены. Причем, если актер падал замертво, то это не считалось вознесением, ибо пик приближения (или возвращения) к богам – это одновременно душевное и телесное перемещение в иной мир. Проще говоря, человек взлетал и был таков, и это считалось очень почетным. Однако никто и никогда ничего подобного не видел уже сотни, тысячи лет. А значит, история превратилась в миф.

17

– Что ты чувствовал во время выступления? – спросил меня Первый.

Задыхаясь от волнения и немощности, я ответил, что через меня вновь как будто кто-то пел, а затем душа словно вырвалась и стала наблюдать за происходящим со стороны. Очень хотелось куда-то наверх.

Император съежился и, будто его ударили в живот, начал со сдавленной злобой сыпать проклятиями на нас с Первым. Говорил, будто бы мы сектанты и пытаемся манипулировать сознанием толпы, чтобы совершить политический переворот и так далее. А между тем гул на площади всё нарастал, никто никуда не расходился. Плач, крики, мольбы вернуться…

И тут Первый, высунувшись из окна, скомандовал:

– Несите башню к сцене!

Деревянные стены задрожали и застонали наподобие корабля в море. Первый крикнул, чтобы Император, Князь и Мэр держались за окна, а меня взял вместе со стулом и поднес к окну, встав позади.

18

Я не знаю, как несущие удерживали равновесие этой громадной башни. Не знаю также, сколько людей погибло при ее транспортировке. Мы плыли по морю печали и скорби, над которым вместо крика чаек разливалась куда более чудовищная песня. Тут и там блестели либо потные, либо окровавленные лбы. Руки, пальцы, какие-то хаотичные удары… Кто-то безостановочно молотил себя по лицу, кто-то рвал волосы. Однако нас всё равно продолжали нести, и довольно быстро башня бухнулась возле горы тел у сцены.

Мы вышли. Мэра вырвало. Этот неуклюжий карапуз даже свалился на четвереньки и ползал в приступе тошноты по мертвецам. Князь и Император, видимо, не желали выдавать своего страха – держались всё так же холодно и спокойно поднялись на пустую сцену. За ними со мной на плечах поднялся и Первый, после чего толпа смолкла.

Меня усадили прямо на пол. Обессиленный, я только и мог что наблюдать за происходящим, еле держа голову. Впрочем, на меня уже никто не обращал внимания. Слезы обо мне кончились, я это чувствовал. Сейчас настало время для другого действа.

Раньше в гимне страны была такая строчка: «Император вседержавный справедливость бережет» или что-то в этом роде. Суть в том, что если человеку грозит смерть, то наш лидер готов грудью за него встать.

Первый пропел эту строчку, растягивая каждый слог, каждую букву. Толпа всё так же молчала.

– Я хочу узнать, так ли это! А вы? – выкрикнул он наконец.

После синхронного «да» я физически ощутил, как меня накрыла невидимая волна обожания, страха, печали и ненависти. Затем – снова тишина, и Первый заговорил о том, что хотел сделать на сегодняшнем спектакле: как хотел помочь мне вознестись, как хотел вернуть Императору былое обожание народа, как искренне желал поставить искусство на его законное место в нашей жизни, рядом с божественными силами. Но ничего не произошло, и вот почему, продолжил Первый.

– Строгий уничтожил наш с вами любимый театр. Но не только в этом он повинен. Его главная вина в том, что он запретил показывать вам первую часть сегодняшнего действа. Он испугался!

Снова гул, но на этот раз из толпы послышались бранные слова. Великая редкость в то время для N.

– Его страх привел к тому, что произошло на площади. Боги существуют, и они окончательно от нас отвернулись!

Люди стали напирать, но Первый выставил руки вперед, тем самым приказывая двигаться назад. Толпа повиновалась, и тут же раздались крики новых жертв давки.

– Сколько смертей из-за одного человека. Сколько скорби в столь светлый день, – зарыдал он.

Император молча стоял и не сводил глаз с площади, вцепившись в рукоять сабли. Князь был рядом с ним, ноги его очень сильно дрожали. И только сейчас я заметил, что нет среди них Мэра. Я посмотрел на башню, возле которой он ползал в собственной рвоте, но не увидел его и там. До сих пор уверен, что бедолагу попросту затоптали, когда народ пошел к сцене.

– Мы хотим наказать его? – спросил Первый обезумевших зрителей.

Конечно же, в ответ прогремел одобрительный, синхронный возглас. Но тут-то Первый и сказал: без воли Императора ни один жандарм Строгого не выдаст. А штурмовать жандармерию – преступление.

– Нам нужен он, – тихо и твердо заключил Первый, посмотрев на монарха. – Иначе вы умрете. Я не смогу их остановить.

Князь упал в обморок, загремел медалями и железными набойками на сапогах. Император же стоял в безмолвии довольно долго. Но в конце концов громко приказал явиться начальнику жандармерии. И вы представляете, тот пришел спустя каких-то секунд пять. Просто взял и появился откуда-то сбоку или сзади, не помню. Весь в поту, тяжело дышал, кивал Первому, приказал сопровождавшим его парням в форме взять Князя, а затем, выслушав Императора, исчез.

Нас осталось трое.

– Я вас отпущу, как только здесь появится Строгий и Муза.