Текст книги "Боги на сцене"

25

Сначала я увидел маленькую тень, силуэт, похожий на еще одного ребенка. За кулисами началась возня, шум, силуэт кто-то тщетно пытался поймать, но загадочное что-то было намного проворнее своих преследователей. В конце концов, темное пятно вышло на сцену, и я увидел няню мальчика, в прошлом – нашу милую пожилую кассиршу. Маленькая, сгорбленная старушка уверенно шла на Первого, сжимая в руках огромный револьвер. Не знаю, откуда она его достала, но она точно умела им пользоваться. Подойдя к Первому на расстояние вытянутой руки, эта миниатюрная женщина без колебаний спустила курок. Ничего не подозревающий монстр в тот момент продолжал удерживать сына, словно сытый кот играл с несчастной мышью. Ни на кого он не обращал внимания, отчего и получил пулю.

Грохнуло так, будто взорвалась бензоколонка. Меня мгновенно оглушило, в голове тут же запищала сигнализация. Знаете, когда закладывает уши, такой противный визг, как будто тело тебе говорит: «Тревога, береги слух, недоумок!»

Голова Первого резко мотнулась в сторону, но он не упал. Так и остался сидеть на своем троне, беспомощно шевеля ртом и поливая кровью изо рта головы Музы и Строгого. Пуля угодила в правую щеку, раздробила зубы и разорвала язык, вылетев через левую. Жуткое зрелище – кажется, что у человека к лицу прилип кусок мяса и ему просто требуется его отодрать да выкинуть.

Пока Первый приходил в себя, старуха скомандовала ребенку, чтобы тот бежал к нам, а сама швырнула револьвер Библиотекарю. Тот уже стоял возле сцены и был очень растерян. Но поймал оружие, подхватил мальчика и так и остался стоять с ним на руках, теребя деревянную рукоять ствола. Я же до сих пор не мог сделать даже элементарного усилия, чтобы подняться на ноги.

Пережевывая месиво в разорванном рту, Первый медленно поднялся и повернулся к няньке. Она спокойно смотрела на него, понимая, что ее ожидает. Скрестила руки на груди и как будто изучала лицо своего недавнего любимца, молча вопрошая: «Ну, что натворил, ты посмотри. Кто теперь убирать будет?»

И я понял – не могла она его убить. Но и мальчика в обиду давать тоже не собиралась. Главное, парнишка был у нас, а значит, свое предназначение эта поистине отважная женщина все-таки выполнила.

Думаю, что сабля всё это время была за спинкой кресла. Иначе не могу объяснить, как она оказалась у Первого. Со скоростью молнии он занес ее над головой кассирши, и вот уже пожилая защитница маленького страдальца распадается на две части, не успев издать ни единого звука.

Стало очень тихо, даже ребенок замолк. Библиотекарь слегка попятился назад, продолжая смотреть на Первого. Тот повернулся к нам – весь в крови, не способный говорить, но прекрасно доносивший мысль своим жестом. Он указал саблей на сына, после чего опустил руку и застыл, напоминая статую кровожадного языческого бога.

– Не отдавай, – только и смог промолвить я, пытаясь встать.

– Если отдадим, кошмар закончится, – ответил Библиотекарь, будто Первого не было рядом.

– Мы не знаем, что с ним будет. Но я уверен, что мальчику не жить, если мы исполним его просьбу, – я указал на Первого, но тот продолжал неподвижно стоять, никак не отреагировав на мои слова. – Я уже поплатился своей молодостью и силой ради всеобщего безумия. И мне кажется, что мальчик заплатит жизнью ради чего-то еще более страшного.

– Он просто хочет сына обратно, – осторожно проговорил Библиотекарь. – Посмотри на эти безголовые туши, это же обычная месть, нет в этом никакого смысла. Хочет ребенка обратно – пусть получает.

– Ребенок – недостающий персонаж в его постановке, – чуть ли не закричал я и, кажется, даже выругался на Библиотекаря. – Он заведет толпу в зал как зрителей, и для мальчика настанут настолько жуткие последние минуты жизни, что мы и представить себе не можем.

– А зачем? – Библиотекарь растерянно оглянулся на меня. – Я не понимаю.

Ответ вышел из-за кулис сам. Мерзкий, издавленный череп, прямая, как штырь, спина и алый костюм. Костюм прилипал к худому, изможденному телу, и я понял, что одежда этого выродка насквозь пропитана кровью. Как будто бы он опустил ее в бочку, хорошенько промочил, затем аккуратно надел и тщательно вытер шею с лицом и головой.

– Альбинос, – проскрипел я. – Бедный Первый, куда же тебя завело.

Эта мерзость не стала к нам приближаться. Подобие человека лишь подошло к телу кассирши, взяло за ногу одну из ее частей и, волоча добычу по полу, скрылось в темноте.

– Он нужен ему живым, – сказал я Библиотекарю, немного отойдя от увиденного. – Мальчик нужен Первому живым. Приставь дуло к голове ребенка и выбирайся из театра.

Дитя напоминало своего отца – та же неподвижность и полная безучастность. Наверное, это был шок. Мальчик уже был на всё согласен, лишь бы кончился кошмар.

– А ты? – не глядя на меня, спросил Библиотекарь, быстро проверив наличие патронов в барабане.

– А мы с моим другом сыграем лучший спектакль на свете.

26

(Дрожащими руками тянется к графину с водой. Предлагаю помочь, но он вежливо отказывается. Выпивает залпом несколько стаканов, тяжело вздыхает и расслабляет галстук.)

Господи, если ты есть, если ты один – главный начальник над всеми нами, то зачем ты разрешаешь нам так жестоко ошибаться? Одно дело порезать себе палец по невнимательности, но совсем другое – порезать ни в чем неповинных людей из-за своей черствости и жалости к себе. Ты, Господи, должен появляться каждый раз, даже при малейшем намеке на смертельную несправедливость. И наказывать тех, кто решил вершить уродливое правосудие или же просто жаждет чужой крови ради забавы. Карать их тем же оружием и способом, о котором они помышляли. У всех на виду, чтобы мы боялись и успокаивались от твоего грозного вида. Мы бы знали, что ты есть, что ты швырнул нас в этот мир только для любви. А пока, Господи, лично я ощущаю себя лишь частью твоего кукольного представления. И не могу понять, пьян ли ты или сошел с ума.

Я ведь так и не приучил себя к нормальному сну с тех времен. Закрываю глаза часа на три и обязательно вскакиваю от очередного кошмара – кричу, пугаю соседей, принимаю гору таблеток, привожу себя в порядок и иду прятать свою измученную душу на работе в гостинице. Коллеги до сих пор не могут привыкнуть, когда появляюсь возле регистратуры поздно ночью со словами: «Пора работать, друзья!»

Невозможно нормально жить после такого. Я вообще считаю, что порядочные люди обязательно сходят с ума от подобных потрясений. Если это так, то никакой порядочности во мне и в помине не было, раз уж я отделался только тревожным сном да мокрым нижним бельем от случая к случаю.

Начальство ценит мое трудолюбие, поэтому довольно часто я получаю всевозможные поощрения. Например, внеплановые выходные. Директор, милый парень, всё боится, что я надорвусь, вот и балует, а я и не отказываюсь. Не понимаю его, давно бы избавился от старика. Видимо, я все-таки действительно чего-то стою, раз начальники меняются, а я – нет.

Почти всё свободное время я провожу дома в кресле у окна. Кресло у меня большое, мягкое – с этими костлявыми квадратами, на которых сидят наши постояльцы, даже не сравнится.

Окна в N делают чуть ли не до пола – хоть что-то осталось от прошлого. Так вот, сядешь у окна и смотришь на город, который выглядит как родной ребенок после пластической операции – вроде бы он, но тяжело узнать. Вот улицы, чьи изгибы остались прежними, но дома вдоль них – боже, как вы живете в этих гробах, несчастные… Или вспыхивающая тут и там, как взрывы от гранат, реклама, это же с ума сойти можно, что происходит с бедным мозгом. Как можно думать о поистине прекрасных вещах, находясь на поле боя? А ведь вы тоже солдат, да-да, и пока вы воюете за право быть красивее и блистательнее, истина скромно отмалчивается в углу и наивно ждет своего часа – вдруг ее заметят, возьмут за руку и наконец-то выведут в центр зала на вальс?

Знаете, мне кажется, что привычка вот так сидеть и неподвижно пялиться на один и тот же пейзаж у меня выработалась именно тогда, в последний день Белого театра.

27

Библиотекарь с ребенком, как мне помнится, убежали через едва заметную дверь возле сцены, она вела к узкому коридору в подвал, а оттуда – прямиком к черному входу. Это я им подсказал, куда идти, иначе самостоятельно они бы при всем желании не выбрались.

Первый как ни в чем не бывало сел на свое место, не обращая внимания ни на меня, ни на рану и даже не предпринимая никаких попыток вернуть сына. Вместо этого он стал рыться в карманах штанов: что-то искал. Глупо, конечно, но я обиделся, ведь, например, на моем балахоне никаких карманов не сшили.

Тут-то неожиданно в верхнюю часть тела хлынула сила. Гнев из-за идиотских карманов сделал свое странное дело, и я, перевалившись через подлокотник, пополз к сцене. Да уж, не знал я, что ноги могут быть такими тяжелыми. Мне казалось, что волоку я за собой две бетонные плиты, а не два бесполезных куска мяса. Тяжело дыша, обливаясь потом, всё же я добрался до боковых ступеней и довольно быстро вскарабкался по ним на любимую сцену – залитую кровью, а не усыпанную цветами.

Первый, оказывается, искал сигареты. И нашел. Глубоко затягиваясь, он смотрел в пустоту зала и выпускал дым через отверстия в щеках. Посмотрев на меня, он покрутил пачку в руке, и я узнал ее – те самые сигареты, что я ему подарил на день рождения.

Он попытался засмеяться, но так смеются глухие, – знаете, больше похоже на громкое мычание или спазм голосовых связок. Я не придумал ничего другого, как улыбнуться в ответ, и продолжил ползти к центру. Мне стало понятно, что убивать меня он не собирается, даже после кражи ребенка. Знал я и то, что жить нам оставалось очень мало времени – какой бы ни была смерть, но именно ею должно было закончиться представление.

(Устало проводит ладонью по лицу, делает небольшую передышку.)

На лице Строгого не было живого места – сплошная гематома. Первый не поскупился на удары. Наверное, даже сломал себе пару костяшек об этот бетонный череп. Лицо Музы… Просто знайте, что на нем застыл кошмар, даже с опущенными веками.

Посмотрев немного на головы, я завалился на правый бок, перевернулся на живот, переместился ногами к сцене и, скинув их вниз, уселся, как на крыше дома. Так и сидел в одиночестве, оглядывая разгромленный зал, пока Первый не сел рядом.

Разговора бы не получилось при всём желании. Первый, правда, попытался что-то говорить, но бесполезно – от языка почти ничего не осталось. В конце концов, он махнул рукой и едва слышно щелкнул пальцем.

Прорыв плотины – вот с чем это можно сравнить. Люди, падая друг на друга, расползаясь по помещению и шагая по телам, стали заполнять пространство. Особо подвижные тут же позанимали первый ряд – грязные, окровавленные, но ведомые какой-то жуткой дисциплиной. Больше никто не кричал, не дрался. Все дружно, молча разгребали завалы из поломанных кресел и вставали как вкопанные на свободные места.

Не знаю, сколько набилось народу. Много, очень много. Было похоже на коллапс в метро – когда поезда временно не ходят, а людей на платформе видимо-невидимо.

Возня кончилась. Те, кто не успел зайти, покорно стояли за порогом в коридоре. Дым от благовоний, смрад от толпы, сцена, усеянная мертвецами, и мы с Первым.

– Что теперь? – спросил я.

Первый пожал плечами и тяжело вздохнул, осматривая свои алые руки. Уже не было в нем никакого величия, харизмы и жестокости. Я даже не понимал, кто передо мной сидит: это был совершенно другой, чужой человек. Он появился на свет несколько минут назад и не понимал, как здесь существовать. А я не понимал, жалко мне его или нет.

Услышав шаги сзади, я даже не стал оглядываться. Альбинос шел медленно, звонко стуча каблуками. Нисколько не удивлюсь, если однажды вдруг узнаю, что его ботинки сделаны из человеческой кожи.

(Смеется.)

Вот он уже стоит между нами с Первым. Смотря на Альбиноса снизу вверх, я вижу человека в черно-белом костюме. Правая сторона – белая, левая – черная. Пальцы без ногтей, вместо них – сизые пятна. А вот ботинки, по-моему, были то ли темно-красного, то ли древесного цвета.

Альбинос погладил Первого по голове, на меня же посмотрел своими черными глазами без бровей и как будто захотел ударить, но остановился. Мне же было совершенно всё равно. Раздави он мой череп своими лапами, не издал бы ни звука и не испытал бы и секунды страха. Лишь бы Библиотекарь и ребенок смогли выбраться, скрыться, покинуть этот проклятый город.

До конца не могу утверждать, что же именно собирался делать дальше Альбинос с собравшимися. Ему помешали.

28

Сцена озарилась невообразимо ярким светом. Будто бы мне в спину разом светила сотня прожекторов. Люди в зале стали суетиться, прикрывать глаза, однако со своих мест никто не сдвинулся.

Но, знаете, то был не просто свет… Вы же можете даже с закрытыми глазами определить, светит ли на вас солнце или же поднесенная к лицу электрическая лампочка? Вот и здесь сразу же стало понятно – это живой источник энергии. И он становился всё больше и ярче.

Альбинос трусливо застонал. Он уже обернулся и с испугом рассматривал то, чего я пока не видел. То ли блеял, то ли отплевывался – это были мерзкие звуки, означавшие как минимум разочарование от срыва его людоедских планов. Первый тоже изучал загадочное зарево, поджав коленки и обреченно мотая головой.

Решив наконец взглянуть на источник света, обернулся и я, собрав последние силы для столь тяжелого для меня разворота.

Более десяти факелов человеческой формы – вот как их можно назвать. Выше двух метров каждый, они плыли к краю сцены, постепенно нас окружая. И Альбинос их очень боялся. Я чувствовал, что он никак не ожидал увидеть это пылающее войско. Последнее, что он издал, перед тем как прыгнуть в толпу, это фраза на неизвестном мне языке. Слова явно несли в себе враждебный смысл – с такой интонацией разве что проклинают кого-нибудь.

Приземлившись на взлохмаченные головы публики, Альбинос провалился куда-то вниз, и всё – ни единого движения, ни малейшего волнения в толпе, через которую пытается убежать человек. Больше эту тварь я никогда не видел.

29

Факелы застыли, взяв нас с Первым в полукольцо. Они выглядели как объятые пламенем великаны. Разве что никакого жара от них не исходило.

Из кольца выплыл вперед один из них. Он медленно направился к телам и креслу, на котором еще недавно восседал Первый. Бесшумные движения напоминали движение игрушечного кораблика по весеннему ручью. Глаза постепенно привыкли к слепящему свету, и вот я уже мог разглядеть некое подобие черт лица на том, что было похоже на голову.

– Второй, – только и смог сказать я.

Первый зарыдал и стал судорожно что-то искать на полу. Затем посмотрел на меня и принялся бешено жестикулировать. Я понял, что он просил найти ему бумагу и карандаш. Думаю, хотел объясниться или попросить прощения через меня – чтобы я зачитал его слова всем присутствовавшим. Увы, мы так и не узнали его последних слов.

Второй приблизился к своему бывшему телу, а также к трупам Строгого и Музы. И затем словно впитал их в себя, оказавшись практически между мной и Первым. Остальные тоже приблизились к нам, но не принимали в происходящем никакого участия.

Пылающая фигура стала уменьшаться в размерах до тех пор, пока не приняла детские очертания, став вровень с сидящим на корточках Первым. Эдакий ребенок лет семи, объятый пламенем.

Они смотрели друг на друга и явно о чем-то беседовали, разве что их диалог происходил на неосязаемых нами частотах. Первый кивал, улыбался, плакал, опять улыбался, всхлипывал, вытирал нос и черный рот, на котором уже успела свернуться кровь. Ребенок же неподвижно стоял, переливаясь, будто полено в печи.

Зал молчал.

Бывают такие моменты, когда ты понимаешь – это конец. Например, смотрит на молодого человека девушка, и ему без слов понятно, что они расстаются. Первый посмотрел на меня, и я осознал – пора прощаться. Знали бы вы, сколько счастья было в его измученных, утопающих в слезах глазах. Всё, что я успел сделать, это протянуть ему руку, но тут детская фигура заключила Первого в объятья и тот вспыхнул с ног до головы, не издав ни единого звука.

Не было ни запаха, ни жара. Уже где-то через минуту Первый погас, словно задутое пламя свечи, не оставив даже обугленного тела.

30

Я рыдал так, как больше никогда не плакал. Даже на могиле родителей я не испытывал бы столь всеотравляющей скорби. Как быстро он ушел, как таинственно, неестественно, я совсем не был к этому готов.

На этот раз толпа оставалась по-прежнему безмолвной, но явно шокированной увиденным. Я заметил, как стали проясняться лица многих из присутствовавших. Люди просыпались после спячки, в недоумении оглядывая себя и стоявших рядом. Можно сказать, они проснулись после кошмара и обнаружили, что сон оказался явью.

– Прости меня, – сквозь плач сказал я ребенку-факелу.

На горящей голове – там, где должен находиться рот, – я увидел странное свечение. Уверен, что Второй мне улыбнулся. Хочу верить в это. Не знаю.

Светящиеся фигуры стали стремительно уменьшаться, в итоге превратившись в шары для боулинга, или не знаю… Шаровые молнии, да! Так будет правильнее сказать. Тем более что они точно так же парили в воздухе, выстроившись в форме круга над залом, а затем – разлетевшись наподобие осколков от снаряда.

Грохот, пыль, визги…

(Встает, подходит к окну, затем возвращается на место.)

А я ведь тогда подумал – вот и финал, они решили разнести театр вместе со всеми нами. Значит, так тому и быть, мы это заслужили. Все до единого.

Темноту зала вспороли солнечные лучи, стало легче дышать. Пребывая в оцепенении, я наблюдал, как народ выбегает через пробоины в стенах на улицу. Да, паники избежать не удалось, и вновь были жертвы. Но, клянусь, Альбинос бы не выпустил из театра вообще никого. И потому спасибо этим пылающим созданиям за снисходительность.

Сам я так и остался сидеть на сцене в полном одиночестве. Снаружи кричали, умоляли вызвать медиков, искали родных. Запомнился пронзительный голос какой-то женщины, звавшей дочку. А еще густой мужской бас, настоятельно рекомендовавший начинать самостоятельно оказывать помощь нуждающимся и не дожидаться врачей.

Слушая их, я одновременно испытывал боль и радость. Конечно же, винил и себя за случившееся, пусть и не желал никому изначально зла. Виновен не меньше Первого, такого мнения придерживаюсь до сих пор. Но знать, что среди обреченных на смерть выживут даже не единицы, а тысячи, десятки тысяч, – это дорогого стоит. Остальное – дело суда, времени, чего угодно. Главное, жизнь продолжается.

31

(Смотрит на часы, на меня. Наблюдает за восходящим солнцем и слегка морщится.)

Когда возле театра взорвались первые снаряды с отравляющими газами, тоже начинало светать. На смену прохладному воздуху в зал вместе с зеленоватым дымом ворвалась смертоносная вонь, отдававшая горелой резиной и одновременно сырыми носками. Но никто даже не пытался укрыться в уже проклятых стенах Белого театра.

Я оставался единственным человеком в здании – сидел и терпеливо ждал своего часа. Слушал предсмертные кашли на улице, рвотные хрипы, смотрел на изувеченных мертвецов в зале, коих после последней давки осталось немало. И думал: уж лучше было умереть от пыток Альбиноса или объятий Второго, оставшись человеком. Теперь мы все превратились в крыс. Мы прятались, таились, боролись за существование, а нам перекрывали кислород и давали понять: вы – зараза.

Болотистое облако не разлетелось по залу. Зависнув возле разбитых стен, где-то через час оно полностью растворилось. Могу только предполагать, отчего театр остался нетронутым этим химическим поветрием. Возможно, очень сильная вентиляция. А может, сыграло на руку и то, что был слишком высокий подъем, я не знаю.

Что ж, оставалось умереть от истощения. Нисколько бы не удивился, если б узнал, что власти решили уничтожить вообще весь город. А раз все убиты, то и помощи ждать нет надобности. С этими мыслями я лег на сцену, закрыл глаза и уснул.

Снилась Муза. Вот она пытается бежать сквозь стену света, но стена оказывается тягучей и липкой. Свет облепляет Музу, и она тонет в этой трясине – счастливая, улыбающаяся. А неподалеку о чем-то спорят Первый, Второй и Строгий, не обращая на девушку никакого внимания. Я кричу им: «Эй, друзья, Муза утонула!» А они дружно кивают в ответ и продолжают дискутировать до тех пор, пока сами не начинают медленно погружаться под землю, словно всё это время стояли на зыбучих песках. И спорят, спорят, спорят… Мне хочется бежать к ним, но я не могу пошевелиться, осознавая, что очень скоро тоже начну тонуть. Над головой появляется туча, она висит черным дирижаблем, становится холодно. И хочется дождя…

…Меня окатили водой из ведра. Ошарашенный и перепуганный, я пытался собраться и понять, продолжается ли сон или же продолжается реальность. Перед лицом – военные сапоги с легким налетом пыли.

– Это точно он?

Офицер перекрикивался с кем-то в зале. Приглядевшись, я увидел несколько солдат, проверявших трупы. Они пинали их по лицам, по туловищу, некоторых кололи штыками в грудь. После вопроса к сцене подбежал один из них – молодой парень в слишком большой каске для его юной головы.

– Так точно, это он, господин офицер. Только уж больно старый, ничего не понимаю.

Кожа на сапогах заскрипела.

– Так может, это просто старик? – офицер нервничал.

– Я видел с ним не один спектакль, господин офицер. Не могу объяснить, отчего знаю, что это он. Но мы его нашли.

Меня взяли под руки, и я очутился напротив обладателя скрипящих сапог. Невозмутимое, гладко выбритое лицо, оловянные глаза, брезгливый прищур. Да уж, подумал я, такой в театры не ходит, у него одна казарма на уме.

– Имя, – просипел он.

Я назвался.

– Где остальные?

Пытаясь подобрать нужные слова, я ответил, что в живых никого не осталось. Что касается тел, то и их не сыскать – все сгорели прямо здесь.

Тут молодой солдат, слегка заикаясь от волнения, подбежал к нам и дрожащими руками протянул офицеру свою находку. Императорская сабля блестела так, словно ее только что изготовили – ни капли крови, ни единой зазубрины.

– Я буду молиться, чтобы его величество лично тебя вспорол вот этим клинком, – вскипел офицер. – Уведите.