Текст книги "Собрание сочинений. Том 4. Война с Турцией и разрыв с западными державами в 1853 и 1854 годах. Бомбардирование Севастополя"

Глава четвертая

Продолжение бомбардирования. – Вылазка на 31-е марта и 1-е апреля. – Наши ежедневные потери и сравнение их с неприятельскими. – Дело в ночь 2 апреля и потеря этого дня. – Взрыв четырех неприятельских горнов. – Бомбардирование слабеет. – Цель его. – Ожидаемый штурм не последовал. – Причины тому. – Несколько слов из донесения главнокомандующего. – Состояние здоровья войск и дух их.

Обратимся к бомбардированию, которое, не умолкая ночью, с рассветом обыкновенно переходило в один бесконечный гром и гул, прерываемый только частыми взрывами пороховых погребов, артиллерийских ящиков и минных горнов, и станем продолжать кровавую летопись потерь и разрушений.

31-го марта, в десять с половиной часов вечера, неприятель, после страшного артиллерийского огня, атаковал опять ложементы против 5-го бастиона. Наша цепь отступила; по неприятелю открыли с бастиона картечный огонь, и вслед затем два батальона храбрых колыванцев, под начальством своего полкового командира, подполковника Темирязева, кинулись в штыки и далеко отбросили неприятеля. Но французы, упорствуя в занятии ложементов, стоивших им уже таких сильных потерь, послали против двух батальонов весьма слабого состава до пяти тысяч войска. Началась страшная резня. Колыванцы не уступали. Ложементы переходили из рук в руки. Французы, рассчитывая на свой числительный перевес, решились крепко держаться в занятых ими ложементах. Не придавая им большой важности, начальник гарнизона, наконец, велел колыванцам отступить. Храбрые батальоны возвращались уныло, – не потому, чтобы они жалели о ничтожных ямах, которые могли в следующую ночь отнять у неприятеля; но они лишились своего мужественного, любимого солдатами и офицерами полкового командира Темирязева: ему оторвало ногу, и он через несколько часов умер. Кроме его убито и ранено шесть офицеров. Между первыми находился, к сожалению, прапорщик Пржеславский, один из трех храбрых братьев, и 128 нижних чинов.

Не включая потери этого дела в общий итог потери нашей в течение суток с 30-го по 31-е марта, мы лишились убитыми 2 офицеров и 90 нижних чинов, ранеными и контужеными 19 офицеров и 610 нижних чинов.

Чем далее шла бомбардировка, тем более разрушались, несмотря на беспрестанные починки, или ослабевали амбразуры, мерлоны и всякого рода прикрытия; а потому не удивительно, что с каждым почти днем увеличивалось число подбитых орудий, станков и платформ. Но все это немедленно, под убийственным огнем, заменялось новыми или восстанавлялось в прежнем порядке. Минные повреждения исправлялись также скоро. Таким образом, с 30-го по 31-е марта наши взорвали горн, в 21 пуд пороха, в том месте, где был сделан неприятелем камуфлет 26-го марта.

Потеря в людях возрастала с каждым днем. Не было места в городе, где бы можно было укрыть резервы: бомбы, ядра и ракеты поражали повсюду; сами блиндажи не всегда спасали людей от семи пудовых бомб, особенно, если их несколько и быстро одна за другой упадало на одно место, что случалось нередко. На вылазках и при отражении неприятеля люди дрались отчаянно.

Невозможно было переменять гарнизон, за недостатком войска: его только подкрепляли, заменяя убыль новыми войсками. С 31-го марта на 1-е апреля ввели в город ночью Одесский егерский полк. В ту же ночь французы кинулись было на ложементы, находившиеся впереди редута Шварца и в лощине между 4 и 5-м бастионами; но колыванцы и екатеринбуржцы, занимавшие их, отбросили неприятеля в его траншеи и захватили несколько пленных.

Потеря наша этот день состояла из одного офицера и 123 нижних чинов убитыми, 22 офицеров и 1,031 нижних чинов ранеными, контужеными и без вести пропавшими.

Чтобы показать дух гарнизона севастопольского, заметим, что из числа раненых и контуженых осталось добровольно во фронте 15 офицеров и 372 нижних чинов.

Действие нашего артиллерийского огня в этот день было особенно удачно: взорвали пороховой погреб на большой английской батарее. Взрыв этот нанес страшный вред неприятелю: четыре амбразуры были совершенно разметаны, бомбические пушки подбиты. Кроме того, заставили умолкнуть несколько неприятельских батарей на весь остаток дня и часть ночи.

Если сосредоточенный огонь неприятеля по городу и бастионам наносил сильную потерю в людях, то отнятие ложементов, вылазки и атаки уравновешивали потери с обеих сторон. Большая часть наших ложементов обстреливались картечным огнем, таким образом, что, при отступлении наших, неприятель неизбежно попадал под картечные выстрелы, от которых терпел страшно. Вообще эти ложементы, как и все внешние контр-апрошные работы, достигли своей цели, затруднив и замедлив до чрезвычайности неприятельские осадные работы, не говоря уже о том, что они стоили так много людей союзникам.

Некоторые из наших ложементов находились ближе к неприятельской параллели, чем к нашей оборонительной линии, и потому неудивительно, что союзники употребляли такие усилия овладеть ими. В ночь с 1 на 2 апреля, заметив, что мы соединяем наши ложементы между пятым и шестым бастионами, чтобы действовать продольно и в тыл траншей, выведенных французами накануне против пятого бастиона, неприятель атаковал прикрытие этих работ, состоявшее из части Волынского полка, и в то же время сделал нападение на ложементы против редута Шварца. Там и здесь ложементы переходили из рук в руки. Наши усердно работали штыком. Картечь с бастиона № 5 сильно поражала неприятеля. К сожалению, у нас был ранен командир Волынского полка, полковник Лушков, и неизбежное при таких случаях замешательство дало возможность оправиться неприятелю, который, между тем, вел тихую сапу на исходящий угол 4 бастиона; но наши не дремали и здесь и метким артиллерийским огнем заставили вскоре прекратить работы.

Вообще, во время командования союзными войсками Канробером, неприятель преимущественно направлял усилия своей канонады, атак и минных работ против 4 бастиона, как бы намереваясь отсюда атаковать город. Таким образом, с рассветом 2 апреля, неприятель направил особенно сильный огонь против 3 и 4 бастионов, и когда туман и дым несколько рассеялись, то увидели две новые батареи, громившие эти бастионы: одну на Зеленой горе, другую на правой возвышенности балки; но, не более, как через два часа, первую батарею заставили умолкнуть, подбив у нее все орудия.

Потеря наша с 1 на 2 апреля заключалась в 3 офицерах и 153 нижних чинов убитыми и 4 штаб-офицерах, 17 обер-офицерах и 773 нижних чинов раненых, не считая 13 офицеров и 345 нижних чинов раненых и контуженых, но оставшихся в строю.

В числе раненых находились: распорядительный и смелый начальник 2-й бригады 10-й дивизии, командовавший сухопутными войсками на 2 отделении, полковник Загоскин, умерший через несколько дней после отнятия ноги, и полковник Лушков, командир Волынского полка.

С 2 на 3 число, по крайней мере ночью, бомбардирование было несколько слабее и дало возможность довольно беспрепятственно работать людям и исправить сделанные неприятелем накануне разрушения, которые были чувствительны: не говоря уже о подбитых орудиях, станках и платформах, на бастионе № 3 горжевой бруствер был разбит до основания; на бастионе № 6 был взорван неприятельской бомбой небольшой пороховой погреб, причинивший также некоторые разрушения.

Потеря наша в эти сутки состояла из 518 человек убитыми и ранеными, в том числе 5 офицеров.

3 апреля стояла погода туманная и дождливая; особенно к вечеру дождь усилился. Было около 8 часов вечера. Наши готовились идти на работы у бастиона № 4 и в траншеях. Вдруг раздался страшный гром, и вслед затем целые тучи камней осыпали и поражали выступавшие войска. Это был взрыв двух сближенных горнов, прежде заложенных неприятелем по капитали исходящего угла № 4, саженях в тридцати пяти от контр-эскарпа. В нашей минной галерее не сделано было никаких повреждений; только оконечности рукавов ее несколько пострадали, и в них ранены легко три человека. Вслед за взрывом весь огонь неприятеля был обращен на 4-й бастион.

У нас знали о том, что горны заложены, предполагали даже занять воронку, образованную взрывом; но она обстреливалась из нескольких батарей, и потери, сопряженные с этим предприятием, были бы слишком велики, а потому решились ограничиться тем, чтобы препятствовать сколько можно неприятелю укрепиться и короновать свою воронку. Сосредоточенный огонь наших батарей и ружейный с бастиона 4-го наносили ему страшное поражение. Французы успели только занять и несколько оградиться в средней части воронки.

Вообще, в течение суток бомбардирование было несколько слабее, сравнительно с предшествовавшими днями; но потеря наша, значительно увеличенная неприятельским взрывом, все-таки простиралась до 623 нижних чинов, выбывших из строя, и 9 офицеров.

Положение неприятеля в воронке было невыносимо. В следующие дни он усиливался было из оконечности тихой сапы, выведенной им против № 4, выдвинуться, посредством летучей сапы, вперед и соединить ее со взорванными горнами; но огонь нашей артиллерии уничтожил все его усилия. Траншея, проведенная к левой стороне воронки, также была разбита нами; саму воронку осыпали гранатами с 4 бастиона, и едва французы показывались из нее, как картечный огонь, обстреливавший все пространство между воронкой и сапой, и меткий штуцерный огонь сильно поражали их и делали невозможным все покушения продолжать дальнейшие работы. Французские тела во множестве валялись между сапой и воронкой, и неприятель не решался убрать их, несмотря на то, что между ними были и раненые, которые в состоянии были доползти до своих траншей.

Неприятель не переставал во все время бомбардирования кидать на Северную сторону ракеты, особенно 4 числа, с полудня осыпал ее ракетами всякого рода, разрывными, зажигательными, удушливыми. Ядра с ланкастерских орудий и с обыкновенных, которым был дан большой угол возвышения, также достигали Северного укрепления. Одна ракета попала в Управление главнокомандующего, где ранила и контузила трех офицеров и оторвала ногу писарю. Несмотря, однако, на неприятельский огонь, работы по укреплению Северной стороны производились в больших размерах и быстро подвигались вперед.

Наш артиллерийский огонь и в этот день был удачнее неприятельского: бомбами, брошенными с 3 бастиона, взорвало пороховой погреб на английской батарее, находившейся впереди так называемой 22-пушечной батареи; кроме того разбили бруствер на французской батарее за Килен-балкой, подбили до 30 орудий и уничтожили несколько амбразур, которые показались было вновь на рассвете 4 апреля, и особенно обстреливали 3 и 4-й бастионы и Камчатский люнет. С нашей стороны повреждения были довольно незначительны: подбито 12 орудий, 15 станков и 10 платформ; но потеря в людях все еще была велика: убито 78 человек нижних чинов, ранено и контужено 545 нижних чинов и 9 офицеров. Сверх того осталось во фронте раненых и контуженых 445 нижних чинов и 13 офицеров.

5-го апреля неприятельский артиллерийский огонь несколько ослабел и в последующие три дня становился все тише и тише и, наконец, перешел в обыкновенный, которым оглашались Севастополь и его окрестности в течение многих месяцев. Потеря наша уменьшилась от 432 выбывших из строя в сутки 5-го числа апреля до 300 и, наконец, низошла в обыкновенную ежедневную потерю – до 150 человек.

Спрашивается: какая цель была этой продолжительной и страшной бомбардировки, нанесшей обеим сторонам столь важные потери в людях? Пленные и перебежчики единогласно показывают, что неприятель рассчитывал сбить наши орудия и довести сам гарнизон до отчаяния постоянными потерями и тяжелыми трудами. Это подтверждается и тем еще, что к концу бомбардировки привезено было из Евпатории до 15 т. турецких войск и часть французских для усиления атаки города. Но неприятель убедился, что город был так же силен в последние дни бомбардирования, как и при начале его, что этот, по выражению французов, «страшный суд в большом виде» (en grand) не испугал людей, готовых во всякий час предстать пред суд Божий, и дух гарнизона был совершенно покоен и невозмутим; а потому союзники не решились идти на штурм, несмотря на то, что подкрепления наши, шедшие из южной армии, еще не пришли и запасы артиллерийских снарядов сильно истощились от продолжительной канонады. Только 5 августа прибыл в Севастополь Полтавский пехотный полк из евпаторийского отряда, откуда сюда же шла вся 2-я бригада 8-й пехотной дивизии; а взамен ее предназначалась в Евпаторию, в случае нужды, 2-я бригада 14 пехотной дивизии, бывшей уже на пути в Крыму.

В эту эпоху неприятель был в полтора раза сильнее нас. Где же девались эта самонадеянность, это твердое убеждение в скорой победе, с которыми союзники пришли в Крым? Газеты их рассчитывали по дням взятие Севастополя и завоевание Крыма и возвещали о будущих победах и уничижении России. Достаточно было нескольких слов, на удачу брошенных проезжим татарином, о взятии Севастополя, чтобы Запад подхватил их и провозгласил свету, как неоспоримую истину; а, между тем, месяцы проходили за месяцами, подкрепления с Запада приходили беспрестанно в Крым, но положение союзников под Севастополем оставалось все то же. Неприятель стал действовать как-то вяло, нерешительно; осадные работы его подвигались медленно вперед; дезертиры являлись беспрестанно в наш лагерь, что не свидетельствовало в пользу хорошего состояния духа армии. Беспрестанные стычки с русскими убедили, наконец, союзников, что они нашли совсем иного врага, чем ожидали: они сделались особенно осторожны, и ожидаемый всеми штурм, как заключительный акт бомбардирования, не последовал.

Окончим описание этого второго бомбардирования Севастополя замечательными словами главнокомандующего, которые он писал в одном из своих донесений, от 3 апреля: «Нельзя не гордиться именем русского, видя бодрость и, можно сказать, веселость севастопольского гарнизона среди адского огня, продолжающегося беспрерывно уже более 6 суток, среди самых утомительных работ, производимых людьми почти без всякого отдыха, для исправления повреждений, для стаскивания подбитых орудий, замещения их другими и того подобного».

Эти слова вполне обрисовывают состояние и дух севастопольского гарнизона.

Флот неприятельский оставался в прежнем положении и прежнем бездействии относительно участия в бомбардировке; но в нем было заметно большое движение: пароходы то и дело обходили корабли, являясь и исчезая беспрестанно. Само число судов изменялось: иногда насчитывали их на Севастопольском рейде, в Стрелецкой, Камышовой и Песчаной бухтах до 20 кораблей, 2 фрегатов, 4 корветов, 23 пароходов и 29 купеческих транспортов; в другой раз являлось до 105 купеческих судов и 30 пароходов и уменьшалось число кораблей. По ночам безлунным или туманным, в темноте непроницаемой, опять стал являться пароход и, стреляя залпами бомбических орудий, ужасным громом и треском будил войска, но другого вреда не причинял. Батареи Константиновская, № 10 и Николаевская отвечали на выстрелы, целясь по огню.

Состояние здоровья в войсках гарнизона Севастополя и окружающих его лагерях было самое удовлетворительное. Между тем, как в неприятельском лагере свирепствовали холера, тиф, лихорадка и скорбут, ежедневно похищавшие сотни жертв, у нас неизвестно было эпидемии, чему, конечно, обязаны неусыпной деятельности начальников всех частей войска. Солдат во всех отношениях был содержим отлично и вполне понимал и ценил это. Дезертирство, штрафы и наказания сделались почти неизвестными. Все, от солдата до высшего начальника, поняли, что положение Севастополя было исключительно и, следовательно, требовало исключительных мер, и в этом духе действовали.

Конечно, история не представляет ничего подобного этому бомбардированию по громадности употребленных средств и по продолжительности его; но Севастополю суждено было выдержать другое, еще сильнейшее. Многие из главных начальников не могли не предвидеть этого, особенно, когда убедились, что неприятель решился употребить все средства, чтобы приблизиться своими осадными работами еще более к линии нашей обороны и усилить свои батареи; но между солдатами и офицерами господствовала одна общая мысль – держаться в Севастополе до последнего человека. Никто из них еще не помышлял о возможности оставления его. Стали только увозить последние оставшиеся семейства, по преимуществу матросов, на Северную сторону.

Севастополь пустел, но все еще сохранял вид города. Разрушение щадило некоторые удаленные от оборонительной линии места, хотя доходило уже до половины Екатерининской улицы. Окна стояли большей частью без стекол, иные без рам; во многих домах были выбраны полы для платформ. Дух Корнилова, решившегося отстаивать грудью открытый город и зачавшего укрепление под выстрелами и в виду неприятеля, витал над ним и прикрывал его от гения всеобщего разрушения. Еще были живы и одушевляли гарнизон многие из славных защитников Севастополя. На бастионах являлся по-прежнему Нахимов, с постоянно кроткой, спокойной физиономией, с приветом и добрым словом для солдата и офицера; но знавшие его коротко проникали уже грустную думу, тяготившую его: она иногда высказывалась в невольном слове, в невольном взгляде. Нахимов понимал безнадежность положения города, мечтал о средствах чрезвычайных, о наступательных действиях и с тем вместе не мог не видеть всю сомнительность успеха этих решительных мер, при ограниченности наших средств, при тех страшных укреплениях, которыми оградил себя неприятель. Напрасно Нахимов издавал приказы, убеждая солдат и офицеров не увлекаться пылом храбрости и не подвергать жизни своей бесполезной опасности: он сам становился против открытых амбразур, выставлялся из-за бруствера, и другие следовали его примеру. Равнодушие к жизни было общей отличительной чертой гарнизона. Смерть еще не смела коснуться Нахимова. Чудом сохранялась жизнь этого бесстрашного человека; но провидение, всегда милостивое к героям, не допустило его быть свидетелем бедствия, которое едва ли он мог бы вынести, безусловно преданный своей задушевной мысли.

По-прежнему являлись на бастионах и другие сподвижники Нахимова: один, всегда серьезный, ничем невозмутимый, несмотря на страдание болезни, снедавшей его, тот, высокую фигуру которого так изучил неприятель, встречая и провожая ее сотней пуль; другой, любимец солдат и матросов, защитник Малахова кургана, не сходил с него ни днем, ни ночью; третий, надежда и оплот Севастополя, противопоставлял врагу на каждом шаге новые преграды и боролся с ним всей силой знания и геройства. Над всем этим бодрствовал дух одной воли, одного человека, не знавшего ни покоя, ни отдыха, отовсюду окруженного препятствиями, беспрестанно изыскивавшего новые опоры своим недостаточным средствам… Потомство оценит вполне заслуги его, отстоявшего Крым и славу русского оружия против силы и искусства полу-света, вооружившегося на нас.

Я чувствую всю немощь свою перед величием той страшной драмы, которая разыгрывалась в глазах мира, и оставляю свой слабый труд.

Севастополь.

Август 1855 г.

Фото 2. Памятник Адмиралу Павлу Степановичу Нахимову. Севастополь. Дата съемки 21.06.2016 г.

Рис. 7. Очерк Молдавии и Валахии и местностей, лежащих по течению Дуная [3].