Текст книги "Теория Большой Игры"

Об этом он думал, пересекая приемную, когда, вдруг, случилось нечто неожиданное.

В тот самый момент, когда Максим уже заканчивал осмотр помещения, его взгляд наткнулся на что-то из ряда вон выходящее, настолько диссонирующее с привычным представлением о том, что он должен был увидеть, что Холодковский неожиданно для себя остановился, да так резко, что шедший за ним охранник чуть не наскочил на шефа.

Часть окружающего мира, которая произвела на Максима такое впечатление, была девушкой в оранжевом платье, скромно сидящей на краю кожаного дивана и с интересом наблюдавшей за вошедшими.

Холодковский стоял посреди комнаты и рассматривал девушку. В первый момент он не мог понять, что в ней так привлекло его внимание, но в следующую же секунду понял – все. В ней все было удивительно и невероятно: скромное оранжевое платье жизнерадостного оттенка, веснушки на лице, непослушные волосы, вьющиеся во все стороны, небольшие карие глаза, бледные губки и вздернутый носик. Она будто светилась изнутри. Но самым особенным был ее взгляд, который непонятным образом сочетал в себе чистоту наивности и мудрость. И было совершенно ясно, что эта девушка не принадлежала миру офисных роботов, от которого так мечтал избавиться Максим. Он это понял в тот самый момент, когда ее увидел. Впервые за два десятка лет он смотрел на человека из заветного мира грез.

Шло время, секунда за секундой, Максим смотрел на девушку в оранжевом платье, а девушка смотрела на него и улыбалась. Эта улыбка была не натянутой, как для очередного приветствия в коридоре, а искренней улыбкой человека, который увидел что-то, что ему понравилось, умилило или немного рассмешило. Мир вокруг Максима расширился под воздействием их взаимного взгляда и удалился за границы сознания. Он не помнил ни причины, по которой он очутился здесь, ни того, где именно здесь он очутился.

Холодковский ни за что на свете не вышел бы из этого состояния по собственной воле, но, видимо, окружающий мир не собирался его отпускать так просто, и послал своего приспешника вернуть ренегата обратно. Приспешником оказался маленький, толстый до круглизны, лысый и улыбающийся самой наиприятнейшей, на его взгляд, улыбкой мужчина, который выскочил из распахнувшихся за спиной Холодковского дверей переговорной.

Это был финансовой директор компании Бенсион Абрамович Либерзон, причем, без пяти минут бывший директор, и он сам это прекрасно понимал.

– Здравствуйте-здравствуйте, как ваши дела, как добрались? – замурлыкал встречающий, заставив Холодковского оторвать взгляд от чуда и обернуться на источник шума. – Все в сборе, только вас и ожидаем.

Вернувшийся в повседневное состояние, Холдковский сухо пожал Либерзону руку и, жестом оставив охрану скучать за дверью, вместе с Васильевым прошел в открытую дверь.

Зал переговоров, или попросту переговорная, был устроен с понтом голливудских фильмов про миллионеров. Слишком уж пафосно для компании средней, по московским меркам, руки. «Прямо собрание ордена люминатов какое-то», – подумал Максим. Посреди зала из белого мрамора с колоннами стоял аэродромной величины дубовый стол, обрамленный стульями с высокими спинками. За столом сидели три человека: одного из них Холодковский знал – это был генеральный директор конторы, следовательно, два других должны были быть ее совладельцами.

Пара совладельцев состояла из двух наиболее ярких типажей постсоветского бизнеса. Один – мордастый, тучный, с дебиловатым взглядом и выражением лица демагога – явно бывший коммунистический чиновник, вынесший из Советского Союза самое лучшее, то есть материально ценное. Другой – не менее мордастый, однако в рамках общей величины тела, сложение которого не уступало холодковским охранникам – явный представитель организованной преступности девяностых годов, или попросту бандит.

Максим по привычке произвел оценку участников переговоров: с экс-коммунистом общаться бесполезно, по крайней мере по существу – туп как стул, на котором сидит, при том, что рассуждать может о чем угодно часами, без какого-либо результата (издержки былой профессии). До сих пор продержался в бизнесе только благодаря номенклатурным связям и таким же дармоедам, как он, в данном секторе бизнеса (между собой им легче договориться). А вот бандит – другое дело: если до сих пор жив – значит, котелок варит, а так как не просто жив, а еще и бизнес рулит – варит будь здоров как.

Тем временем, хозяева поднялись навстречу вошедшему для вступительного рукопожатия.

Ритуал приветствия прошел с деловой поспешностью, после чего все уселись за стол. Либерзон, директор и совладельцы с одной стороны, Васильев и Холодковский – с другой. Обмен визитками, и вот перед Максимом лежат четыре карточки с именами собеседников в том же порядке, что и сами собеседники напротив.

ЗАО «Энерго» – гласил заголовок все четырех визиток.

«Бенсион Абрамович Либерзон, финансовый директор», – начал внутреннее знакомство Максим, – «этого мы знаем, хитрый еврей. Такое впечатление, что последнее время стало модно назначать на ключевые должности сотрудников с ярко выраженными еврейскими именами. Шик, что ли, это такой, типа как официантка-китаянка в суши-баре? С этим все ясно – ведет финансы, в другие дела не лезет, в данном случае функционал полностью описывается названием должности.

Канатов Владимир Алексеевич – тот, который коммунист. Должность не указана, следовательно, в компании никакими делами не занимается, только приезжает деньги из сейфа забирать, а визитки – для представительства. Наверняка, бывший партийный функционер. Тип под названием «из народа». Был весь такой из себя, за простых людей, ходил по кабинетам, тряс патриотически кулаком, не замолкал на собраниях». Холодковский таких сильно не любил, слишком много натерпелся он от них на своем пути наверх и именно из-за таких этот путь был таким поганым. На подобных кретинах и держался весь советский строй, малообразованных тугодумах, возомнивших себя чем-то значительным среди еще больших тупиц.

С другой стороны, приятно, что в данном случае, Максим – главный персонаж всего мероприятия. «По возможности нужно будет поддать негодяю «за всех униженных и оскорбленных», – промелькнула у Холодковского мстительная мысль.

Следующий: Буров Валерий Александрович – тот, что бандит. Опять без должности, оно и понятно. Досье на этого человека, подготовленное службой безопасности Холодковского, было в несколько раз толще, чем у коммуниста. Примечательный персонаж. В детстве был примерным мальчиком, учился хорошо, поступил в какой-то заборостроительный институт, на больший у родителей денег не хватило. Отучился на красный диплом и пошел после института честно торговать каким-то импортным мусором. Типичный рабочий класс и потребитель примитивной отечественной рекламы. Ан нет, случился в судьбе поворот – ушли из жизни родители, отец, кажется, в аварии, мать, вроде как, от болезни, но сразу после отца. Тут парня как сдуло из рядов приличных обывателей. Занимался всем, от фарцовки до рэкета, завязался с ментами, потом с администрацией – поднялся на каких-то бюджетных махинациях, после чего ушел в серый бизнес, то есть в официальный, по российским понятиям. Теперь солидный человек, хотя физиономия и телосложение все равно выдают прошлый род занятий, а уж для такого опытного физиогномиста, как Максим, вообще все ясно и без досье.

Даже на счет такой резкой смены жизненных приоритетов в столь зрелом возрасте у Холодковского было предположение, граничащее с уверенностью. Метаморфоза из ботаника в бандита легко объяснима, если посмотреть на случившееся с психологической точки зрения. Внутри Буров всегда был сильным и безрассудным бойцом. Единственной его слабостью было то, что из-за роли единственного сына в семье и соответствующего воспитания он был «родительским подкаблучником». Он не мог жить, как ему хотелось, потому, что просто боялся расстроить родителей. Внутренне он ненавидел их, для него они были тюрьмой, мешали развитию его как полноценного человека, но это чувство не могло выплыть на уровень осознанного. Наверняка, когда родителей не стало, сразу после короткого приступа непреодолимого горя, а возможно – и вместе с ним, Буров испытал облегчение. Через несколько месяцев облегчение переросло в ликование, которое не могло сдержать даже чувство утраты. Он ощутил себя самым свободным человеком на планете, а значит – самым сильным. С хищным оскалом и чувством вседозволенности и неуязвимости в душе он вклинился в криминальные зачатки тогдашней экономики, делая все то, что недавно было запрещено родителями. Запрет закона по сравнению с контролем родителей, сброшенным с плеч, был неощутим и неубедителен. Его психологический перелом был похож на перелом, который произошел много лет назад с Холодковским, когда того перестала волновать и страшить окружающая действительность. Отличались только причины и следствия, механизм же был аналогичен. Другими словами, Максим чувствовал, что перед ним сидит практически родственная душа, и, несмотря на типаж такого родственника, испытывал к нему симпатию.

Последняя, крайняя справа визитка гласила: Сахаров Анатолий Борисович, генеральный директор. Долговязый мужчина средней внешности. «И наверняка средних умственных способностей», – продолжил анализ присутствующих Максим. Пару-тройку бестолковых, но престижных образований, типа МГУ, ЭмБиЭй, какая-то кандидатская на нейтральную тему, два иностранных языка, стажировка там да сям – классический топ-менеджер: грамотный, исполнительный, лояльный, без закидонов. Не такой талантливый, конечно, как Васильев, но дело поручить можно, будет действовать в строгом соответствии с линией партии. Надо с ним потом будет пообщаться наедине, может, оставить на том же окладе, но с должностью попроще. Он всю местную кухню знает, будет хороший помощник Васильеву. Главное, чтобы зло не затаил, тут аккуратно нужно, а то можно пригреть на груди змею. По-хорошему-то, конечно, надо бы попереть, вместе с Либерзоном этим, ну да видно будет.

– Ну что, господа, – нарушил ожидательное молчание Холодковский, – насколько мне известно, все документы готовы, условия сделки согласованы, остались юридические формальности. Я прав?

– Да, именно так, – ответил бандит. – Договора согласованы полностью, осталось только подписать высокому собранию, – Буров вопросительно посмотрел на коммуниста.

– Да-да, господа, именно так, – пробасил Канатов. – Остались рабочие, так сказать, формальности. Что называется, утвердить наши намерения документально, что, несмотря ни на что, все-таки самое главное, и я бы даже не побоялся этого слова – практически, основное. Со своей стороны хочу отметить…

– Вова, не митингуй, – поморщился бандит.

«Вот-вот, именно», – сказал про себя Холодковский, – «заткни фонтан, уже наслушались таких уродов за семьдесят лет», а вслух добавил: – Вот договор, подписанный с нашей стороны, и все прочие документы, – Васильев выложил кожаную папку с бумагами на стол.

– Вот наш, – взглядом показал бандит на лежащую на столе папку попроще. Васильев пододвинул документы к себе и углубился в их изучение. То же самое сделал Либерзон, только, в отличие от Васильева, он только делал вид, что проверяет состав и содержание документации.

Воспользовавшись вынужденной паузой, мысли Максима, помимо его воли, снова вернулись к девушке в оранжевом платье. Действительно ли она была настолько необыкновенна, как ему показалось, или это просто был эффект, вызванный несоответствием ее вида и офисного пространства? Но чем бы ни было вызвано произведенное впечатление, отголосок его до сих пор теплился в душе Холодковского. И не только не думал затихать, а разрастался еще больше, захватывая все потаенные ее уголки.

Максиму снова начало казаться, что он видел пришельца из своего самого желанного мира. Перед его мысленным взором поплыли непривычные образы и ассоциации. Он представил дачу, где-нибудь за сто километров от столицы, не свой особняк с несколькими гектарами земли, в котором он проводил в общей сложности пару недель в год, а именно дачу, обычную советскую дачу на легендарных шести сотках. Маленький летний домик, участок, заваленный всяким мусором и обнесенный символическим заборчиком. Весна, сквозь ветки недавно зазеленевших яблонь греет ласковое солнце. Около дома горит костер, в нем жгут мусор и сухие ветки, накопившиеся за зиму. А перед костром, на раскладном стульчике, сидит та самая девушка и смеется. А смеется она потому, что Максим сидит напротив и рассказывает ей что-то забавное…

– Да, все в порядке, – раздался голос Васильева.

– А? – пришел в себя Холодковский.

– Я говорю, все в порядке, – повторил Сергей.

Холодковский обвел присутствующих затуманенным взглядом. Потом встал, постоял немного, как бы сам удивляясь своему телодвижению и решая, что делать дальше. Затем, пробурчав что-то невразумительное, вроде «прошу меня извинить», быстрым шагом вышел за дверь.

Оказавшись в приемной, он стал лихорадочно обшаривать ее взглядом. Но того, что он так хотел увидеть, он, увы, не нашел. Под любопытным взглядом секретарши Холодковский вышел на середину приемной и уставился куда-то в угол. Постояв так с минуту, он, растерянно озираясь, подошел к ее столу.

– Здесь сидела девушка, – сказал он, махнув рукой в сторону дивана, – где она?

Секретарша явно растерялась, никак не ожидая такого вопроса.

– Девушка? – спросила она.

– Да! Я же сказал – девушка, в оранжевом платье, – раздраженно пояснил он.

– Ну, вроде да, она ждала, кажется, кого-то, – секретарша наморщила прелестный лобик, изо всех сил пытаясь изобразить работу мысли.

– Кто она? – наседал Холодковский.

– Я не знаю, – оставила попытки выглядеть достойно секретарша, приняв при этом позу человека, который сделал все, что в его силах.

– Овца! – прокомментировал Максим и нырнул обратно в дверь переговорной.

Вернувшись за стол, он снова окинул присутствующих на этот раз более осмысленным взглядом. В этот момент люди, сидевшие напротив и не вызывающие до сих пор по-настоящему сильных эмоций, по той простой причине, что посторонние люди у него вообще не вызывали никаких значительных эмоций, вдруг показались на редкость отвратительными, причем каждый по-своему.

Всех присутствующих он определенно ненавидел. Либерзона он ненавидел за то, что тот еврей, противный пройдоха, лживый карлик, тратящий кучу сил на то, чтобы сохранять со всеми окружающими хорошие отношения. Сахарова – за то, что он исполнительный дуболом, не способный ни на одно творческое решение, этакий землекоп бизнеса, который, как в анекдоте, «может копать, а еще может не копать». Подобные ему готовы запороть любую инициативу талантливых подчиненных, потому что не способны ее просто переварить. Они ничего не видят вокруг, кроме своей годовой премии, джипа и коттеджа в Подмосковье, считая это наивысшим счастьем и предопределением человека. Канатова – за то, что он вообще враг человечества номер один. Скольким людям он принес горе, сколько сломал судеб, пока работал в своем, каком-нибудь, исполкоме. Максим ненавидел его и как отдельно взятую личность, и как часть ненавистного ему коммунистического строя. И даже Буров, до сих пор ему некоторым образом персонаж симпатичный, в данный момент вызывал стабильное чувство ненависти как представитель бандитской эпохи, заменившей собой коммунистов.

Холодковский вдруг вспомнил недавние свои мысли и пристально посмотрел на Сергея. А к какому лагерю принадлежит он, офисных роботов или, может, все-таки к другому, столь заветному и желанному сейчас для Холодковского? Они знали друг друга около семи лет, были достаточно близки, насколько это возможно между начальником и подчиненным в условиях работы. Но все эти годы Максим так был занят тем, что зарабатывал деньги, что практически не видел ничего вокруг. Оценить своего боевого товарища с точки зрения духовной или интеллектуальной было непозволительной роскошью, пустой тратой времени, да и вредным занятием. Ценились и всячески развивались деловая хватка, работоспособность, коммуникабельность, лояльность к начальству и тому подобные банальности. Зачем знать, умеет ли солдат писать стихи, если он отлично стреляет?

Холодковский подумал о том, что Васильев, несмотря на свой статус, чуть ли не самый близкий его друг. Но при этом нельзя сказать, что у них какие-то особо теплые отношения, если только в сравнении с остальными. Холодковский жил один, с женой он развелся, сын был ему не нужен и неинтересен. Серьезной кандидатуры среди окружающих его женщин на роль спутницы жизни или хотя бы постоянной любовницы не было, да и, похоже, уже не будет. А Сергей проводил с ним наибольшее количество времени, был внутренне приятен Максиму и даже вызывал некоторое уважение, что с ним случалось крайне редко. Они часто вместе обедали, иногда встречались и в нерабочее время. Разговор, конечно, все равно касался, в основном, рабочих вопросов, но все-таки.

Вот и получается, что самый близкий человек для Холодковского – это его заместитель, а все оттого, что других близких и быть не может, поскольку нет у него в этой жизни ничего, кроме работы. Даже то время, которое он проводит в качестве отдыха, не является самоцелью. Отдых для Максима существовал всегда не ради отдыха, это была вынужденная мера, дань организму, жертва временем, направленная только на то, чтобы потом работать еще больше и эффективнее.

Холодковский резко встал из-за стола.

– Деньги будут переведены завтра, – сообщил он присутствующим, затем кивнул головой Васильеву, приглашая следовать за ним, и вышел из комнаты.

Сергей, понимая, что не был соблюден даже минимум делового приличия, не смог придумать ничего лучше, чем изобразить недоуменно-извиняющуюся мину, подхватить подписанные со стороны владельцев документы и, поспешно попрощавшись, выбежать вслед за шефом.

«Но что это за бред?» – продолжал мысленно бичевать себя Максим, проходя по коридорам теперь уже своей компании. – «Что это за жизнь? Может быть, работа доставляла ему наслаждение, настолько большое, чтобы быть смыслом и целью его жизни? Да ничего подобного, работа как работа, нескучное времяпрепровождение – ничего более. Может, дело в деньгах, то есть в их количестве, на которые можно купить нечто необходимое, что так давно и нестерпимо хотелось? Тоже нет, деньги для него давно уже превратились в капитал, в цифры, в статистику его финансового состояния, а не в живые средства, на которые он что-то покупал. Денег у него определенно больше, чем ему нужно, и даже больше, чем ему хотелось бы потратить. Наверное, дело в карьере, во власти, в конце концов, в степени свободы. Но что ему с этой карьеры? И в чем его свобода? В том, что он каждый день, с утра до вечера, работает, как проклятый и не может нормально отдыхать? Это его выбор?»

Холодковский шел быстрым шагом, почти бежал к своей машине.

Выйдя из здания, он остановился на улице перед парадной дверью. Оглядел офис, который принадлежал расположенной здесь фирме, а значит, также стал его собственностью. Как-то не так он представлял себе этот день, к событиям которого так долго стремился. Как-то все тускло, повседневно и безрадостно.

Вслед за ним вышел растерянно улыбающийся Васильев, еще не до конца оправившийся от получившегося конфуза. Однако, несмотря на то, что он был более чем удивлен, поскольку никак не ожидал такого развития событий, никаких вопросов с его стороны не последовало. Вот он, настоящий профессионализм и чувство такта.

– Итак, поздравляю с приобретением, – обратился он к Холодковскому. – Какие будут дальнейшие планы на сегодня?

Холодковский с решительным видом оглядел свою свиту.

– В общем, так. На сегодня вы мне не нужны, Сергея отвезите, куда скажет, – распорядился он в сторону охраны.

– Ты езжай по своим делам, можешь ребят использовать по своему усмотрению, – пояснил он Васильеву, – а я пока один покатаюсь.

Сергей удивленно поднял бровь, но от комментариев воздержался, лишь проводил пристальным взглядом Холодковского, который сел в свой автомобиль на водительское место, немного повозился, регулируя кресло, и отъехал.

Выплывший из двора шедевр итальянского машиностроения тут же подхватил поток его российских, французских, немецких, корейских и многих других собратьев и скрыл в своем течении.

Холоковский вел аккуратно, включал поворотники при перестроении, пропускал, не превышал скорости, вызывая тем самым уважение у соседей по дороге. Такой стиль вождения был, в первую очередь, результатом того факта, что Максиму крайне редко удавалось самому посидеть за рулем, поэтому его водительские навыки довольно сильно поугасли, несмотря на то, что вождение автомобиля доставляло удовольствие.

Так, в режиме пенсионера проехав по Кутузовскому проспекту, автомобиль Холодковского влился в поток третьего кольца. Протолкавшись через пробки, он вырвался на Мосфильмовскую и поехал по окрестностям МГУ, в котором так бездарно проводил время его сын. Свой короткий автопробег Максим окончил на смотровой площадке Воробьевых гор. Оставив машину на обозрение зевак, он пошел неспешным шагом через площадь.

Погода, по сравнению с утром, сильно преобразилась, и унылая осень превратилась в золотую. Тем более перемена была очевидна здесь, в окружении парка, деревья которого как раз были в самом разгаре желто-красного преображения. Максим подошел к бордюру смотровой площадки. Солнце, осень и дымка – под ногами лежал спокойный ласковый город, в котором живут умиротворенные отзывчивые люди, ведь в таком городе не может быть каких-то других людей. Возможно, так и было бы, если бы город всегда оставался таким, а не превращался то в серый слякотный, то в белый холодный, то в яркий и душный. Но Максим знал, что в этом городе живут злые, ограниченные, неприятные люди, особенно там, в его центре. И если даже каким-то чудом сюда попадает хороший добрый и красивый человек, он быстро становится таким же, как все остальные. Наверное, та девушка в оранжевом платье здесь недавно, и скоро она перестанет быть такой необыкновенной. Ее затянет трясина местной суеты, меркантильности и унижений. По крайней мере, Холодковский не мог себе представить, что бывает по-другому.

Налюбовавшись на обманчивый вид города, он пошел прогулочным шагом по смотровой площадке, глядя себе под ноги. Мысли опять вернулись к событиям сегодняшнего дня, и со дна сознания поднялось чувство разочарования. Причем, разочарование было не по поводу чего-то конкретного, а всезаполняющим и распространяющимся как бы на жизнь в целом.

Он пересек смотровую площадку и незаметно для себя свернул с асфальтированного тротуара на тропинку, ведущую в парк.

«Видимо, это кризис среднего возраста», – думал Холодковский, – «переоценка ценностей и тому подобное. Чувство это определенно иррационально и безосновательно, и, наверняка, путем несложных логический рассуждений может быть изничтожено, а его место займет удовлетворение, радость победы или просто хотя бы слабенькое, но счастье.»

Твердо намереваясь нанести триумфальное поражение своей тоске, Холодковский решил рассуждать сухо и структурированно:

«Итак, что мы имеем на сегодняшний день? Более чем успешную карьеру – раз, более чем достаточное количество денег – два, с завтрашнего дня – постоянный источник доходов и возможность отойти от дел – три. Все просто чудесно! Вот только почему это совсем не радует, откуда эта тоска по какому-то мифическому счастью из примитивных голливудских мелодрам?»

Холодковский начинал злиться, даже выходить из себя, чего с ним не было никогда за последнее несчетное количество лет.

«Что за сопли розовые пузырями?!» – думал он, переходя с прогулочного на быстрый и твердый шаг. «Какая-то девка в приемной – и уже весь расклеился, как первокурсник театрального училища. Я ведь так долго шел к этому, я же добился своего. Я должен, должен ликовать…Почему?» – Он поднял взгляд от асфальта и снова посмотрел на временно приветливый город.

«Да потому что не нужно мне это все!» – ответил он сам себе. – «И никогда не было нужно! Просто я плыл по течению. А что еще можно делать, кроме зарабатывания денег? Это знают только настоящие люди, незаурядные, творцы своей собственной судьбы, те, что родились, чтобы жить, а не отрабатывать обязательную программу. А я не такой, я примитивный, я не смог придумать, найти свои цель и средства, и теперь уже никогда не найду, потому как слишком глубоко засел здесь. Я так ненавижу офисных роботов, а ведь я самый главный из них! И с этим уже ничего не поделаешь, даже если я все брошу, мне не удастся вернуться в нормальное состояние, да и куда я пойду. Я не смог придумать себе жизнь и взял стандартную, как будто выбрал облик героя из нескольких предлагаемых вариантов в начале компьютерной игры. И теперь эту лямку мне придется тянуть до конца.»

Он остановился на тропинке, там, где парк нырял крутым склоном к набережной, здесь деревья расходились, обнажая все ту же приветливую картину московской осени.

Максим Холодковский стоял и смотрел на золотой город. Большинство думает, что это город бесконечных путей и больших возможностей, но он знал – это город стандартных судеб и тупиков. И по одной из стандартных судеб в один из тупиков он и идет.

Все придется менять.

В воздухе знакомо хлопнуло…