Текст книги "Россия на Западе: странные сближения"

Жан Бар тем временем подтвердил репутацию отличного моряка и доставил-таки принца Конти в Данциг, откуда претендент выехал в Варшаву. Но все оказалось напрасно: к этому моменту Август честь по чести уже короновался в древнем Кракове, где традиционно проходила королевская инаугурация. Строго говоря, у него не все прошло гладко: сторонники Конти отказались отдавать ключи от вавельской сокровищницы, где хранились королевские регалии, необходимые для коронации по закону. Но курфюрст нашел выход: его «партия» просто проделала в стене сокровищницы дыру, знаки отличия были добыты, и церемония состоялась с соблюдением всех формальностей. Ключевую роль сыграло то, что саксонец прибыл в Польшу с собственным войском и богатыми дарами, а это постепенно переменило настроения шляхты в его пользу, тем более что на восточной границе Речи Посполитой за развитием событий хмурыми очами наблюдали солдаты Ромодановского. Положение французского кандидата на этом фоне замечательно охарактеризовал Александр Дюма в «Жизни Людовика XIV»:

«Конти ничего не мог поделать, поскольку не имел ничего, кроме имени, влияния кардинала Полиньяка[8]8
  Кардинал Мельхиор Полиньяк (1661–1742) – французский политический и духовный деятель, главный покровитель принца Конти.


[Закрыть], войска в 2–3 дворянина и заемных писем вместо денег».

Принц пал духом и, когда к Варшаве приблизились саксонские войска, убрался восвояси.

Вероятно, спустя много лет, когда угроза Бара уже не казалась столь серьезной, царь задним числом излил свое негодование на тех, кто передавал ему панические слухи. А впрочем, несмотря на это ворчливое замечание, в целом-то он явно остался доволен прусским приемом.

История пребывания Великого посольства в Кенигсберге и Пиллау, к сожалению, не на слуху. Гораздо больше известно о жизни Петра в Голландии, где он работал на Заандамской верфи и где родился хрестоматийный образ русского царя-плотника. Прославлен и визит государя в Лондон, где будущий основатель Российской империи общался с Вильгельмом III Оранским и, возможно, встретился с великим Исааком Ньютоном. На этом фоне остановка царя в Пруссии выглядит как случайный отдых на полустанке по дороге к более важным целям путешествия. Но этот стереотип несправедлив.

Пруссия предлагала Петру опыт, которого не могла дать ему ни Англия, ни Голландия: опыт процесса, а не результата; опыт окраинной европейской страны, которая, подобно России, только пытается возвыситься на международной арене, совершая ради этого невероятные творческие усилия. Она прямо сейчас создает современную армию и флот, массово приглашает иностранных специалистов, развивает науку и поощряет искусства. Поэтому изучение Пруссии было для великого царя-преобразователя особенно ценно и сказалось на истории России самым положительным образом.

Петр приезжал в Пруссию еще шесть раз, и всегда его встречали с большим радушием. В 1711 году[9]9
  Впрочем, относительно даты этого события существуют разные версии: 1697, 1711 и 1716 годы.


[Закрыть] во время очередного посещения Кенигсбергского замка государь обратил внимание на удивительную вещь – старинную русскую летопись, хранящуюся в Королевской библиотеке и снабженную уникальными миниатюрами. Она известна под именем Радзивилловской, по имени одного из прежних владельцев – Богуслава Радзивилла. Естественно, эта реликвия вызвала огромный интерес царя – и он немедленно приказал сделать с нее список. Позже, во время Семилетней войны, Петербург запросит из оккупированного Кенигсберга оригинал – для определения точности петровской копии, – получит его и назад уже не вернет. Можно считать, что Радзивилловская летопись стала главным трофеем той войны…

Но не будем забегать вперед.

В другой визит, в 1717 году, в Кенигсберге произошла еще одна судьбоносная для царя встреча – с итальянским архитектором, скульптором и ювелиром Бартоломео Растрелли. Этот мастер трудился при дворе «Короля-солнце», Людовика XIV, но после его смерти остался не у дел. Петр же строил свою европейскую столицу, и ему требовались способные кадры. Хотя царские эмиссары завербовали Растрелли заблаговременно, но по дороге в Петербург в Кенигсберге архитектор познакомился с монархом лично. Часовой разговор мастера с государем убедил основателя Петербурга, что перед ним подлинный талант. С Бартоломео ехал его сын Франческо, человек еще более одаренный. Он станет любимым архитектором Елизаветы Петровны и построит знаменитый Зимний дворец на берегу Невы. Наследие самого Бартоломео тоже известно. Он отлил конную статую Петра, практически копию памятника Марку Аврелию в Риме, но она не понравилась ни Елизавете Петровне, ни Екатерине II. Однако нашелся царь, которому монумент пришелся по вкусу: Павел I извлек работу Растрелли из специально построенного сарая и поставил в столице перед своей резиденцией – Михайловским замком. Там она стоит и по сей день, поражая горожан любопытной деталью: после установки статуи на постамент возник оптический обман – кажется, что одна из передних ног царской лошади заканчивается не копытом, а человеческой ступней в туфельке…

В 1723 году Пруссия первой из европейских держав признала за Петром титул императора. Государь имел основания полагать, что он крайне успешно выстроил отношения с ее монархами. Но все течет и меняется. Хотя дружба Петра с домом Гогенцоллернов казалась прочной, дочь Петра и внук Фридриха стали врагами. Через тридцать три года после смерти царя Россия завоевала Пруссию.

Эпизод второй. Война наследников

Они взошли на престолы с промежутком в полтора года, но при очень разных обстоятельствах.

Фридрих II наследовал своему отцу Фридриху Вильгельму, который мирно скончался 31 мая 1740 года. Хотя отношения наследника с родителем были извилисты – в юности кронпринц пытался бежать от деспотичного папаши в Англию, попался и оказался в крепости, – тем не менее король не лишал первенца прав на трон. Процедура престолонаследия совершилась спокойно, и в Кенигсберге прошли торжества по случаю присяги нового монарха.

Иначе было в России. Недавно провозглашенную империю один за другим сотрясали дворцовые перевороты. Именно в ходе такого придворного заговора к власти пришла дочь Великого царя: в ночь на 25 ноября 1741 года Елизавета Петровна свергла своего двоюродного внучатого племянника Иоанна VI, прямого правнука Ивана V, который качался в колыбели, не понимая, что за страшные дела творятся вокруг него. Младенец, его мать-регентша Анна Леопольдовна и все их семейство отправились в заточение. Елизавета силой вернула на трон линию потомков Петра.

Король и царица: сложно найти более непохожих людей. Фридрих любил политику и войну, работал на износ, общался с Вольтером, играл на флейте, ругал религию, сыпал циничными остротами, словом, представлял собой соединение черт грубоватого солдата и просвещенного монарха.

Елизавета не имела особого вкуса к государственным делам, философии, науке, тем более к военному делу. Она, казалось, мало унаследовала характер гениального отца, который нашел бы с Фридрихом II куда больше общих тем для разговора, чем с ней. Ее интересовали красивые наряды, галантные кавалеры, роскошные праздники с фейерверками, охота и прочие радости жизни. Эта набожная женщина на троне больше царствовала, чем управляла.

Исторический парадокс заключается в том, что веселая русская жрица гедонизма едва не уничтожила прусского короля-воина с его стратегиями и тактиками.

Политика Пруссии с течением лет становилась все более дерзкой. Если Фридрих Вильгельм осторожно копил силы, продолжая растить могучую армию, то его сын вознамерился пустить ее в ход. Придя к мысли, что королевство маловато и разгуляться негде, новый король начал стремительную экспансию в сопредельные территории.

В 1740 году власть сменилась не только в Берлине; скончался австрийский кесарь Карл VI, у которого не было сыновей и который завещал престол дочери Марии-Терезии. Она стала первой и, как оказалось, единственной императрицей Священной Римской империи; ладно, диковатая Россия, там все возможно, однако женщина на троне Габсбургов по законам эпохи выглядела чересчур экзотично, и само ее право на титул многими в Европе подвергалось сомнению. Непрочность положения Марии-Терезии усугублялось упадком ее армии, изнуренной долгими войнами с Турцией и Францией. Легендарный полководец Евгений Савойский сошел в могилу; сопоставимых с ним по таланту генералов в империи не имелось. Иными словами ситуация благоприятствовала тому, чтобы уменьшить наследство Карла VI, и Фридрих приступил к делу. Уже в декабре 1740-го он напал на богатейшую австрийскую провинцию Силезию, где располагались четыре небольших княжества, на которые Гогенцоллерны теоретически имели права. За два года король сумел нанести противнику несколько мощных поражений и принудить Вену к переговорам. Растерянная Мария-Терезия была готова отдать прусскому королю спорные земли, но к Фридриху пришел аппетит. «Это годилось бы прежде, теперь не годится!» – сурово чеканил он австрийским послам. В конце концов 11 июня 1742 года в Бреслау между Австрией и Пруссией был подписан мир, по которому Священная Римская империя потеряла всю Силезию. Население Прусского королевства увеличилось почти вдвое, а доходы выросли на одну треть.

После такого успеха коронованный рейдер Фридрих черно пошутил, давая рекомендацию будущим мастерам геополитики:

«Если вам по нраву какая-то провинция, то нужно ее немедленно захватить, а потом ваши юристы убедительно докажут, что вы имели на это полное право».

Строго говоря, это была игра на тоненького, жуткий авантюризм, который остался без последствий только из-за фантастического везения короля. Приобретение Силезии могло стать пирровой победой самоуверенного монарха, поскольку оно запустило самые неблагоприятные для Пруссии политические сценарии. Австрия собиралась для реванша и ради него была готова преодолеть все былые предрассудки. Немецкий историк Себастьян Хаффнер отметил:

«Хищение Силезии Австрия… не простила – по крайней мере, на протяжении половины столетия, а в глубине души – и вовсе никогда…»

Первая попытка австрийцев отвоевать Силезию в 1744–1745 годах успехом не увенчалась. Они опять были биты, но вскоре судьба посулила Вене новые возможности: заполучить в неожиданные союзники своих исторических врагов – французов, которые по ту сторону океана сошлись в смертельном противоборстве с англичанами.

Война в Северной Америке грозила перекинуться на Европу.

У короля Великобритании Георга II имелось на континенте родовое владение – курфюршество Ганновер, и англичане справедливо опасались, что французы посягнут на него. Чтобы защитить собственность, Лондонский двор обратился за помощью… к Фридриху II, предложив ему баснословную финансовую поддержку. Король охотно ее принял, заключив с англичанами Вестминстерскую конвенцию, или Уайтхоллский договор, который произвел в Европе эффект разорвавшейся бомбы. Людовик XV пришел от него в бешенство, ведь у него с пруссаками был свой союзный договор, и Франция еще недавно горячо поддерживала их против Австрии. Фаворитка французского короля мадам Помпадур, которая фактически правила страной от имени своего венценосного кавалера, пыталась воздействовать на Фридриха через Вольтера. Прусский монарх насмешливо ответил своему другу-философу, что не понимает, почему он должен слушать советы какой-то мадам. Чтобы еще больше унизить ее, Фридрих дал кличку Помпадур одной из своих собачек. При прусском дворе стало хорошим тоном насмехаться над любовницей Людовика, которая мнит себя королевой. Но все это солдафонство вышло Фридриху боком. Мария-Терезия, хорошо понимавшая женскую психологию, немедленно отправила мадам Помпадур любезное письмо, которое начиналось словами «Дорогая сестра»…

Так возникли новые альянсы: Австрия и Франция против Англии и Пруссии. Вопрос заключался только в том, кого в этих условиях поддержит Россия. Фридрих рассчитывал на то, что англичане, главный торговый партнер Петербурга, договорятся с Елизаветой и «северные варвары» не полезут в европейские разборки. Однако прусский король уже создал себе репутацию правителя слишком амбициозного и лицемерного, чтобы на рост его могущества можно было взирать бесстрастно.

Многие политические шаги Фридриха и без того выглядели как откровенно антироссийские. Еще до разрыва Пруссии с Францией канцлер Бестужев указывал царице:

«Излишне бы толковать, коль вредительно интересам ее императорского величества усиление короля прусского. Всему свету знакомая история то показует: дед и отец его, не имевши толиких сил поблизости к России, не гордиться и ссориться, но союза с нею искать принуждены были, следовательно, и сим союзом силы российские прирастали, по меньшей мере с той стороны опасаться нечего было. Напротив уже того, какая великая разность!..»

Нарастив силы, прусский король нацеливался на Курляндию, которая была формально вассалом Польши, но со времен брака курляндского герцога и племянницы Петра Анны Иоанновны Россия считала это прибалтийское герцогство своей сферой влияния. Между тем в новые владетели этой земли прочили Морица Саксонского, которого прусский король открыто поддержал и которому предложил в жены свою сестру. На берегах Невы занервничали по поводу уплывающей из рук Курляндии. Если бы она в той или иной форме оказалась подчинена Пруссии, то притязания последней могли бы распространиться уже на Лифляндию со столицей в Риге, присоединенную к России по итогам Северной войны.

Уайтхолльский договор тоже не понравился Елизавете. Ранее Англия обращалась за помощью в защите Ганновера к России и страны даже заключили под это субсидную конвенцию. Лондону, естественно, выразили недоумение и конвенцию расторгли. Новые условия усиливали конкурента Российской империи. Вся эта головная боль царице была решительно не нужна, поэтому Фридриха решили подбить на взлете.

25 марта 1756 года Конференция при Высочайшем дворе под председательством императрицы постановила, что Россия должна ослабить прусского короля, принудить его к возврату Силезии австрийцам и занять Восточную Пруссию с тем, чтобы позже передать ее Польше, а взамен получить Курляндию.

Прусский король не стал дожидаться, когда его противники придут в полную боевую готовность, и в конце августа 1756 года ударил первым. Он захватил Саксонию, союзную России и Австрии, и был полон надежд в будущем году быстро разгромить своих противников поодиночке.

Так началась фактически мировая война, известная под названием Семилетней.

Вы помните роман Фенимора Купера «Последний из Могикан»? Это тоже про нее. Мало кто отдает себе отчет, что Соколиный Глаз и Чингачгук принимали участие в тех же событиях, что и наши гардемарины из популярного сериала Светланы Дружининой. Только полковник Мунро и гарнизон форта Уильям-Генри были союзниками Фридриха II, а Леша Корсак, Никита Оленев и Паша Горин – его противниками.

При этом между собою герои Купера и гардемарины все же не воевали. Что бы там ни думал себе Фридрих, а русская дипломатия исхитрилась вступить в войну на особых основаниях. Лондону было заявлено, что к нему претензий нет и петербургское правительство хотело бы поддерживать с ним прекрасные отношения, то есть и дальше торговать к взаимной выгоде. Возможные французские притязания на Ганновер Россия декларативно не поддерживала, более того, оказала в этом смысле на Париж дипломатическое давление. Но Франция – это одно, а Фридрих – совсем-совсем другое. Фридрих ненадежен. Он забылся, он представляет угрозу миру и стабильности в восточной Европе. Поэтому Россия оставляет за собой право поставить возмутителя спокойствия на место. Циничную Англию, которую волновал Ганновер, а не Восточная Пруссия с Силезией, это вполне устроило.

Король, чья дипломатия провалилась, по-солдатски грубо назвал коалицию своих противников «союзом трех баб». Его пренебрежительное отношение к женской инициативе объяснялось тем, что его армия считалась непобедимой. Но, как известно, с Россией ничего нельзя планировать заранее, а непобедимые армии – ее конек.

Армия Елизаветы начала военные действия весной 1757 года, выступив из Риги. Уже 25 июня русские войска под командованием генерал-аншефа Виллима Фермора взяли первый неприятельский город – приморский Мемель, ныне Клайпеду. После этого фельдмаршал Степан Федорович Апраксин соединился с силами Фермора, и русские двинулись вглубь Восточной Пруссии, которая по-прежнему была отделена от остального королевства. Армия форсировала Прегель и остановилась у деревни Норкитен, в районе нынешнего поселка Междуречье.

Сам Фридрих воевал на западе, оставив оборону Восточной Пруссии на своего старого верного соратника Иоганна фон Левальда. Апраксин намеревался обойти и окружить противника, который стоял у Велау, однако фон Левальд разгадал замысел визави и решился бить первым.

Что можно сказать о военных вождях двух армий? Это были заведомо неравнозначные фигуры.

Пятидесятичетырехлетний Апраксин нынешним местом своим был более всего обязан происхождению и придворным связям. Обширного боевого опыта он не имел. До этой кампании Степан Федорович участвовал только в одной войне: семнадцать лет назад против Турции, на должности дежурного генерала, который контролировал исполнение приказов командования. Армию он не водил еще никогда, а чин фельдмаршала ему присвоили только что, дабы упрочить его статус. Известный историк князь Михаил Щербатов писал, что Апраксин человек доброго нрава, но «малознающ в вещах, пронырлив, роскошен, честолюбив… палатки его величиною город составляли». В общем, надо признать, что русских вел довольно посредственный полководец.

Пруссаков, правда, тоже возглавлял не мастер уровня Петра I или Фридриха II. Однако семидесятидвухлетний Иоганн фон Левальд все же был крепким военным профессионалом. Он участвовал еще в Войне за испанское наследство, помнил герцога Мальборо и Евгения Савойского, а в последней силезской кампании стяжал новые лавры, громя противников своего короля в битвах при Гогенфридберге, Сооре и Кессельдорфе. Левальд, несмотря на преклонный возраст и боевые заслуги, стал фельдмаршалом только в 1751 году. В знак уважения к воинским доблестям своего сподвижника Фридрих II подарил заслуженному старику свой портрет, украшенный бриллиантами.

Впрочем, насколько бы прусский командующий ни превосходил Апраксина опытом и заслугами, этот фактор далеко не всегда имеет решающее влияние на исход битвы. Как показали дальнейшие события, зато русская армия обладала уникальной стойкостью, а командиры среднего звена в условиях хаоса начинали действовать самостоятельно и крайне творчески. Если до начала войны прусский генералитет оценивал русского противника крайне невысоко, то в конце ее сам Фридрих был вынужден отдавать должное особым качествам русского воинства. Позже король говорил: «Русского солдата мало убить, его нужно еще и повалить».

Противники нашли друг друга на исходе лета туманным утром 30 августа 1757 года. Левальд, который имел с собой около двадцати пяти тысяч войска, рассчитывал внезапно напасть на превосходящие почти в два раза силы русских в их лагере на рассвете, застав противника полусонным. Но Апраксин накануне отдал приказ выступать для обходного маневра, и его армия по узким просекам Норкиттенского леса двинулась вперед, не подозревая, что навстречу ей идут силы неприятеля. Позже и современники, и военные историки будут ломать голову, как вышло, что русское командование, зная о близости врага, полностью пренебрегло ведением разведки…

Около половины четвертого утра приближающийся Левальд неожиданно услышал бой неприятельских барабанов и понял, что русские покинули лагерь. Было очевидно, что застать их полусонными не удастся, но фактор внезапности сохранялся. Несмотря на сильный туман, фельдмаршал отдал приказы о немедленной атаке. Передовые части Апраксина, выходя из леса, вдруг увидели приближающихся по Егерсдорфскому полю пруссаков и сразу попали под их обстрел. На какой-то недолгий срок это вызвало панику. Лесные просеки были запружены обозами, за которыми оставалась часть войск, не способных быстро пробиться на помощь к своим товарищам. Об отступлении тоже не могло быть и речи. Однако первоначальное смятение улеглось, и воинство Елизаветы стало быстро строиться в боевой порядок возле леса.

Главный удар приняла на себя дивизия генерала Василия Абрамовича Лопухина, оказавшаяся на левом фланге. Здесь закипела самая отчаянная битва, и Лопухин стал ее главным героем. Этот представитель старинного боярского рода, племянник первой жены Петра Великого чуждался придворных интриг и делал исключительно военную карьеру. Ветеран войн с Турцией и Швецией, он был очень любим простыми солдатами и почитаем офицерами, как храбрый опытный командир. Не случайно Лопухин стал персонажем солдатского фольклора, который никогда не станет прославлять труса и ничтожество.

 
На зеленом на лугу
Стоит армия в кругу,
Лопухин ездит в полку,
Курит трубку табаку.
Для того табак курит,
Чтобы смело подступить,
Чтобы смело подступить
Под лютого под врага,
Под лютого под врага
Под пруцкого короля.
 

Так пели про него и много лет спустя.

Участник сражения офицер Второго Московского полка князь Александр Прозоровский вспоминал:

«Наш полк не успел порядочно, патрона по три, выстрелить, как сборные конных гренадер роты, под командою тогда волонтера Билова… дрогнули от неприятельского огня и смешали Второй Гренадерской полк… Киевской, Второй Московской и далее. Но за всем тем солдаты не бежали и, будучи уже в расстройке, не преставали стрелять. А особливо побуждены бывши к сему примерною храбростию дивизионного своего командира Лопухина, который взял свое место при Втором Гренадерском полку, удержал фланг онаго и тем все полки остановил. Сей отменного духа начальник, получая в сражении раны, присутствовал до тех пор, покуда ранен будучи сквозь желудок, [не был] отведен в сторону».

Мемуарист Андрей Болотов, которого мы процитируем еще не раз, в свою очередь свидетельствовал, что во время рукопашной схватки тяжело раненный Лопухин был схвачен пруссаками и почти утащен ими в плен.

«Его самого, многими ранами покрытого и кровью обагренного, волокли уже в полон прусские гренадеры… И конечно, увели бы, если бы не увидели то несколько человек наших гренадеров. Несмотря что сами погибали, они восхотели спасти любимого ими генерала. Ничто не могло удержать стремительства их. Как львы, бросились они и вырвали его из челюстей змеиных, но, к сожалению, уже едва дыхание имеющего».

Смертельное ранение Лопухина подорвало дух его бойцов. Казалось, еще чуть-чуть и пруссаки сомнут их, прижатых к Норкиттенскому лесу. Силы таяли. Однако реальная жизнь в очередной раз выписала кинематографический сюжетный финт: откуда ни возьмись во фланг атакующему противнику вдруг ударили свежие русские полки! Они, как пишет Болотов, «не стали долго медлить, а, дав залп, бросились в штыки на неприятеля. Это решило нашу судьбу и произвело желаемую перемену. Неприятели дрогнули, подались несколько назад, хотели получше построиться, но некогда уже было. Наши сели им на шею и не давали им времени ни минуты. Тут прежняя прусская храбрость обратилась в трусость, и в сем месте тотчас неприятели обратились назад, искать спасения в ретираде…»

Что же произошло? В самом начале сражения Апраксин оставил в лесу три пехотных полка резерва под началом генерал-майора Петра Александровича Румянцева: Воронежский, Новгородский и Троицкий. То ли командующий просто про них забыл, то ли в горячке боя Степану Федоровичу было не до них, но, пока их товарищи умирали, удерживая свои позиции из последних сил, эти солдаты маялись бездельем. Приказа резерв так и не получил, но командовал им персонаж крайне беспокойный, который с юных лет отличался необузданным нравом и категорически не любил рамки, границы и субординацию. Этому приказ и не требовался.

Юный дворянин Петя, получивший только домашнее образование, в пятнадцать лет был отправлен служить по дипломатической части в берлинское посольство. Оттуда его очень быстро вернули, ведь постоянные драки с подданными страны пребывания и патологическая лень не лучшие качества для дипломата. Многие родители думают, что их неуправляемого сына исправит военное училище; с Румянцевым так не получилось. Зачисленный в кадетский корпус, Петр продержался там всего два месяца и покинул его с репутацией неисправимого шалопая.

Но учеба учебой, а война войной: в 1741 году на Российскую империю двинулась Швеция, одержимая идеей вернуть себе утраченные при Петре земли. И, когда молодой Румянцев оказался под пулями, внезапно выяснилось, что этот задира и недоучка чувствует там себя как рыба в воде.

Именно он вместе с отцом, генералом и дипломатом, привез в Петербург известие о заключении Абосского мирного договора, который фиксировал поражение Стокгольма и передачу России части Финляндии с Нейшлотом и Вильманстрандом (сегодня мы знаем эти города как Савонлинну и Лапеенранту). Подпоручик, который в общем просто сопровождал батюшку, был произведен Елизаветой… сразу в полковники. С чего такое благоволение? Можно, конечно, предположить, что императрица отблагодарила Александра Ивановича Румянцева, защитившего интересы России на мирных переговорах, да и вообще пребывала в приподнятом расположении духа. Но существует и другая версия, которая объясняет неизменное расположение Елизаветы к диковатому Петруше: он был ее сводным братом.

Да, при дворе ходили такие слухи. Петр Великий состоял в отношениях с красавицей Марией Андреевной Матвеевой, которая в 1720 году была выдана замуж за царского денщика Румянцева. Правда ли Петр Александрович был сыном основателя империи, никто не знает. Возможно. Один из крупнейших современных специалистов по Петровской эпохе, Евгений Анисимов, считает, что так оно и было. Многознающий биограф фельдмаршала Арсений Замостьянов выражается осторожнее:

«Оставим эту версию на примете, но, не имея точных доказательств, станем относиться к Петру Александровичу как к сыну Александра Ивановича, а к Марии Андреевне – как к фаворитке Петра и жене генерала Румянцева. Все эти факты вполне совместимы».

Буйства Румянцева изживались постепенно. Александру Ивановичу еще не раз приходилось краснеть за наследника. Легенда гласит, что однажды бывший петровский денщик, а ныне граф в сердцах выпорол Петю. Тот пытался протестовать, ссылаясь на свой чин: «Я полковник». «А ты снимай мундир, – ответил отец. – Я буду сечь не полковника». Сохранилось отчаянное письмо Александра Ивановича к отпрыску:

«Знай же, я уже в ваши дела вступаться не буду: живи как хочешь, и хотя до каторги себя доведи, слово никому не вымолвлю, понеже довольно стыда от вас натерпелся… Мне пришло до того: или уши свои зашить и худых дел ваших не слышать, или отречься от вас…»

Но вот Александр Иванович ушел в лучший мир, и Петр, теперь уже генерал-майор, стал более собранным, ответственным, спокойным. Это – в частной жизни. А на войне его темперамент проявился в неожиданных экспромтах, внезапных озарениях, незаурядной инициативе. В разгар Гросс-Егерсдорфского боя он шестым чувством осознал, что необходимо выступать на помощь товарищам, и, продравшись сквозь лес, нанес пруссакам неожиданный и, как выяснилось, фатальный удар. После этих событий слава Румянцева разнеслась по всей армии. И не только. Еще до конца Семилетней войны Фридрих II, знавший толк в военном деле, скажет: «Берегитесь собаки Румянцева! Остальные русские генералы неопасны». В последнем он ошибался, но в первом, безусловно, был прав. Противники должны были опасаться Румянцева: в молодом генерале уже проглядывали черты великого полководца, будущего Румянцева-Задунайского, победителя при Ларге и Кагуле.

Кстати, решающая атака Петра Александровича в Гросс-Егерсдорфском сражении нашла отражение в знаменитой киносаге «Гардемарины, вперед!». Правда, в фильме ее идея приписана вымышленному герою Павлу Горину в исполнении Александра Домогарова. По воле сценаристов она стала конной, хотя на самом деле была пешей. Да и поражение русские войска наносят не фон Левальду, а сразу Фридриху II. Тут имеет место художественное допущение: киношники совместили битву при Гросс-Егерсдорфе со сражением при Кунерсдорфе 1759 года, где Петр Семенович Салтыков при активном участии Румянцева действительно наголову разбил самого прусского короля.

На правом фланге русские тоже добились неординарного успеха. Донские казаки налетели на 5-й гусарский полк короля Фридриха, знаменитых «черных гусар», носивших на киверах эмблему с черепом и костями. После недолгого боя донцы бросились наутек, а противник беспечно пустился преследовать их. Болотов в своих воспоминаниях не пожалел красок для описания трусости нашей кавалерии, явно не понимая, что это была классическая военная хитрость: казаки вывели неприятеля прямиком на русские пушки, которые безжалостно скосили прусских конников.

Инициатива полностью перешла к русским, и Левальд отдал приказ об отступлении. Пруссаки ретировались спешно, оставив противнику двадцать девять орудий, почти половину своей артиллерии. Это была несомненная победа, которую французский историк Альфред Рамбо назвал «воистину солдатской». По его справедливым словам, «пехота после первого замешательства сумела собраться, несмотря на отсутствие приказов, и выстоять в разрозненных рукопашных схватках. Если бы не цепкая стойкость 1-го Гренадерского полка на правом фланге и не жертвенный героизм 2-го Московского и Выборгского полков в центре, все было бы потеряно уже с самого начала». Но надо отдать должное и русским офицерам: тридцать восемь из них было убито, двести тридцать два ранено. В конце битвы скончался израненный Лопухин. Прозоровский вспоминал, что перед смертью отходящий генерал спросил: «“Побежден ли неприятель?” – и как сказали: “Побежден”, то отвечал: “Теперь с покоем я умираю”, что чрез полчаса и последовало». Вся армия скорбела об этом отважном человеке. Апраксин написал императрице:

«Главная наша потеря в том состоит, что… храбрый генерал Василий Абрамович Лопухин убит, но своею неустрашимою храбростью много способствовал одержанию победы, толь славно жизнь свою скончал, что почтение к своим добродетелям тем еще вящше умножил».

С битвой при Гросс-Егерсдорфе связан устойчивый миф об участии в ней будущего вождя крестьянского восстания Емельяна Ивановича Пугачева. Якобы он, донской казак, в разгар сражения увидел, что пруссаки убили лошадь под генералом Петром Ивановичем Паниным. Неприятели уже бежали к спешенному командиру, чтобы пленить его, но Пугачев оказался быстрее; он подскакал к Панину, усадил в седло и вмиг умчал от опасности.

Красивая история, но совершенно вымышленная. Придумал ее классик советской литературы Вячеслав Шишков, автор знаменитой «Угрюм-реки», для своего романа о Пугачеве. Писателю надо было создать сквозную историю о связи крестьянского предводителя и его будущего противника графа Панина.