Текст книги "Красота – это горе"

– Ты почему на веранде сидишь, ведь ночь на дворе? – спросила Деви Аю.

– Жду своего принца, – отвечала девушка, так и не повернув головы. – Жду, когда он придет и избавит меня, несчастную уродину, от проклятия.

На прекрасном принце она буквально помешалась, едва поняла, что люди вокруг не так безобразны, как она. Розина, когда еще носила ее на руках, пробовала ходить с ней в гости к соседям, но никто их на порог не пускал – не дай бог дети будут весь день плакать, а старики свалятся в лихорадке и через день-другой отойдут. Отовсюду их гнали, а когда настало время отдавать девочку в школу, ни в одну ее не приняли. Розина пошла на поклон к директору, но тот больше заинтересовался немой девушкой, чем девочкой-уродом, и грубо лапал Розину за закрытой дверью кабинета. Было бы желание, будут и возможности, подумала мудрая Розина, если надо расстаться с девственностью, чтобы пристроить Красоту в школу, так тому и быть. И в то же утро очутилась она голой в крутящемся директорском кресле, и ровно двадцать три минуты занимались они любовью под гул вентилятора, но в школу Красоту так и не взяли – никто из детей не хотел с ней учиться.

Не теряя надежды, решила Розина учить девочку дома, хотя бы грамоте и счету. Но, не успев даже взяться за дело, с удивлением поняла, что девочка безошибочно считает, сколько раз прокричит геккон. И еще больше удивилась она, когда Красота взяла стопку книг, оставшихся от матери, и стала читать вслух, во весь голос, а ведь грамоте ее никогда не учили. Не к добру все эти чудеса, думала Розина; а началось все еще давно, когда, к ее изумлению, девочка вдруг заговорила. Розина устроила за ней слежку, но дальше ограды Красота не ходила, и ее тоже никто не навещал. Только и было у нее общества, что немая прислуга, говорившая жестами, и все же откуда-то знала она имена всех вещей, видимых и невидимых, и всех тварей, снующих по двору, – кошек и ящериц, кур и уток.

Чудеса чудесами, но оставалась она жалким уродцем. Розина часто заставала девочку у окна – та жадно глядела на прохожих, а когда собиралась за покупками, то ловила на себе ее взгляд, будто девочка просила взять ее с собой. Розина и рада бы, но Красота сама отказывалась, отвечала жалобным голоском: “Нет, лучше не пойду, а не то людям на всю жизнь аппетит испорчу!” Из дома выходила она по утрам, когда все еще спали, только зеленщики спешили на рынок, крестьяне в поля, а рыбаки домой, – лишь они ей попадались навстречу, кто пешком, кто на велосипедах, но в предрассветных сумерках не видели ее лица. В эти часы она и познавала мир – смотрела, как возвращаются в гнезда летучие мыши, как воробьи садятся на ветки зацветающего миндаля, как вылупляются из куколок бабочки и летят к цветам гибискуса, как потягиваются на ковриках котята; чуяла запахи стряпни из соседских кухонь, слушала гомон петухов, далекий гул моторов, проповедь по радио, а главное, видела, как полыхает на востоке Венера, – всем этим любовалась она, сидя на качелях, привязанных к ветви карамболы. Даже Розина не знала, что маленькая яркая звездочка зовется Венерой, а Красота знала, как знала и все знаки зодиака, и все связанные с ними приметы.

С восходом солнца исчезала она в доме, как прячется в панцирь испуганная черепаха, потому что у калитки вечно толпились любопытные школьники, ждали, не мелькнет ли она в дверях или в окне. От стариков они наслушались, что здесь живет страхолюдная Красота и за малейший проступок им головы отрежет, а за любые капризы проглотит живьем, – и жутко, и хочется ее увидеть, убедиться, что мерзкое чудище не выдумка. Но увидеть ее так и не получалось – выбегала Розина с метлой наперевес, и дети бросались кто куда, осыпая немую девушку бранью. И не только дети высматривали Красоту у калитки – оборачивались и пассажирки бечаков[13]13
  Бечак – наемный трехколесный велосипед; велорикша.


[Закрыть], и те, кто спешил на работу, и пастухи, гнавшие овец.

И Красота выходила во двор только по ночам, когда школьников из дома не выпускали, а взрослые укладывали спать детей, и попадались одни рыбаки, спешившие к морю, с веслами в руках и сетями за спиной. Красота сидела в кресле на веранде, попивая кофе. На вопросы Розины, что делает она здесь в такой поздний час, отвечала она точно так же, как ответила матери: “Жду, когда придет мой принц и избавит меня, жалкую уродину, от проклятия”.

– Бедная ты моя девочка, – сказала ей мать в ту ночь, когда они встретились. – Счастья своего не понимаешь, а должна бы плясать от радости. Пойдем в дом.

И снова испытала на себе Деви Аю доброту Розины: немая девушка сразу приготовила ей ванну с желтым мылом, пемзой, кусочками сандалового дерева и листьями бетеля, и Деви Аю, освежившись, вышла к столу. Розина и Красота дивились, как жадно та ест, будто изголодалась за двадцать с лишним лет в могиле. Она проглотила миску супа, две тарелки риса и два целых тунца, с хребтиной и костями. И запила прозрачным бульоном из ласточкиных гнезд. Покончила она с ужином первой. Тут в животе у нее забурчало, и, звучно пустив ветры, она спросила, утирая салфеткой рот:

– Сколько же лет я пролежала в могиле?

– Двадцать один год, – ответила Красота.

– Простите, что так долго, – горько вздохнула Деви Аю, – под землей будильников нет.

– В следующий раз возьми будильник, – вежливо предупредила Красота, – да не забудь москитную сетку.

Будто не слыша ее тоненького, писклявого голоска, Деви Аю продолжала:

– Двадцать один год – сущее недоразумение, ведь даже тот волосатик, которого на кресте распяли, через три дня воскрес!

– Слов нет, недоразумение, – согласилась девушка. – Когда снова воскреснешь, не забудь нам телеграмму отправить.

Голос ее почему-то действовал Деви Аю на нервы, в нем чудилась враждебность. Но Красота, поймав ее взгляд, только улыбнулась, точно слова ее продиктованы лишь заботой. Деви Аю повернулась к Розине, ища подсказки, но немая служанка тоже улыбнулась, будто без всякой задней мысли.

– Как время летит, Розина, тебе уже сорок! И глазом моргнуть не успеешь – станешь старой, сморщенной. – Деви Аю произнесла это с тихим смешком, пытаясь разрядить обстановку.

– Как лягушка, – знаками показала Розина.

– Как варан, – пошутила Деви Аю.

Обе повернулись к Красоте – что скажет та? – и долго им ждать не пришлось.

– Как я, – сказала Красота. Коротко и страшно.

В первые дни Деви Аю пропадала у знакомых, которым не терпелось послушать истории о загробной жизни, и ей было не до чудовища в доме. Даже кьяи, что в свое время отказывался ее хоронить и смотрел на нее брезгливо, как юная девица на дождевого червя, теперь явился ее проведать и трепетал перед ней, будто перед святой, и сказал от всего сердца, что ее воскрешение – не что иное, как чудо, и даруются подобные чудеса лишь чистым.

– Ясное дело, я чиста, – беспечно сказала Деви Аю. – Двадцать один год меня никто не трогал.

– Ну и каково это, быть мертвым? – полюбопытствовал кьяи Джахро.

– На самом деле очень даже приятно. Вот мертвые и не торопятся сюда возвращаться.

– Но вы-то вернулись, – возразил кьяи.

– Я затем лишь вернулась, чтобы с вами поделиться.

Отличная тема для дневной пятничной проповеди, подумал кьяи и ушел радостный. Он не стыдился, что навестил Деви Аю (пусть много лет назад кричал, что заходить в дом проститутки – грех, а кто откроет калитку, тому гореть в аду), правильно же сказала она, за двадцать один год никто ее не тронул, значит, она больше не проститутка, и уж поверьте, отныне к ней точно никто не прикоснется вовек.

Больше всех страдала от шумихи вокруг воскресшей старухи Красота – ей приходилось запираться в комнате. На ее счастье, дольше нескольких минут никто в доме не задерживался – гости чуяли темный ужас, исходивший из-за закрытой двери спальни девушки. Оттуда задувал зловонный сквознячок, просачивался в дверную щель и замочную скважину, пробирал до костей. Почти никто из знакомых никогда Красоту не видел, разве что младенцем, когда повитуха носилась по городу в поисках кормилицы. Но от одной мысли, что она здесь, за дверью, у них волосы вставали дыбом, а от гулкой тишины и зловонного ветерка их бросало в дрожь. Тут уж не до рассказов Деви Аю. Гости что-то мямлили и, допив залпом остатки крепкого чая, вскакивали и с извинениями спешили домой.

– Даже если вам любопытно узнать о Деви Аю, воскресшей из мертвых, – отвечали они всякому, кто начинал их расспрашивать, – к ней в дом заходить не советуем.

– Почему?

– Перепугаетесь до смерти.

Когда поток гостей иссяк, Деви Аю стала замечать за Красотой и другие странности, кроме привычки сидеть на веранде в ожидании прекрасного принца и умения предсказывать судьбу по звездам. Однажды среди ночи она услышала в спальне дочери возню и, встав с постели, двинулась по темному коридору и замерла у нее под дверью, напряженно прислушиваясь, и чем дальше, тем больше тревожили ее звуки из спальни безобразной девушки. Тут подошла Розина, посветила ей в лицо фонариком.

– Знаю я, что это за звуки, – шепнула Розине Деви Аю. – Как из комнат борделя.

Розина кивнула.

– Звуки любви, – продолжала Деви Аю.

Розина снова кивнула.

– Осталось узнать, с кем она там любится. Точнее, кто на такую польстился.

Розина покачала головой: нет у Красоты никакого любовника. А если и есть, то мы никогда не узнаем кто, потому что никого там не увидим.

Деви Аю застыла, потрясенная хладнокровием немой девушки; ей вспомнились времена ее безумия, когда одна Розина ее понимала. В ту ночь они сидели вдвоем у очага и ждали, когда вскипит вода для кофе. Пламя лизало сухую растопку – веточки какао, пальмовые листья, кокосовые волокна, – а Деви Аю с Розиной болтали, как в прежние времена.

– Ты ее уже научила? – поинтересовалась Деви Аю.

– Чему? – переспросила Розина одними губами.

– Ласкать себя.

Розина мотнула головой. Красота не ласкает себя, у нее есть любовник, но кто он, мы никогда не узнаем.

– Почему?

Розина покачала головой: потому что я и сама не знаю.

Она рассказала Деви Аю о чудесах, о том, как маленькая Красота научилась говорить, а в шесть лет – читать и писать, и как ее и вовсе не пришлось ничему учить – девочка умела все, даже то, чего не умела Розина. В девять лет – вышивать, в одиннадцать – шить, не говоря уж о стряпне – что ни попросишь, все приготовит.

– Кто-то ее научил, – сказала озадаченная Деви Аю.

– Но к нам никто не заходит, – жестами ответила Розина.

– Неважно, как он приходил и почему ни ты, ни я не узнали. Но он пришел и научил ее всему, даже любви.

– Да, он приходит, и они занимаются любовью.

– Этот дом кишит призраками.

Розина никогда не верила, что в доме живут привидения, но Деви Аю считала так неспроста. Однако к делу это не относилось, и Деви Аю не желала обсуждать это с Розиной, по крайней мере в тот вечер. Она поспешно встала из-за стола и вернулась в постель, забыв и про кипяток на плите, и про кофе.

Несколько дней не спускала Деви Аю глаз с уродливой девушки, ища чудесам земное объяснение, – ей не хотелось верить, что тут замешан призрак, даже если он и впрямь обитает в доме.

Однажды утром Деви Аю с Розиной застали у пылающего очага дряхлого старца, дрожавшего от утреннего холода. Его всклокоченные волосы были стянуты сухим листом; он смахивал на партизана, и сходство усиливали впалые щеки, будто он годами недоедал, и темная одежда, вся в грязи и в пятнах запекшейся крови. На кожаном поясе у него болтался небольшой кинжал. Высокие башмаки на шнуровке, как у гуркхских солдат[14]14
  Гуркхи – добровольнические британские войска, набиравшиеся из непальцев, были созданы для подавления восстаний в колониях.


[Закрыть] времен войны, были ему велики.

– Кто вы? – спросила Деви Аю.

– Зовите меня Шоданхо, – ответил старик. – Я замерз, позвольте мне погреться у очага.

Розина искала всему разумное объяснение. Наверное, он и вправду командовал когда-то шоданом; может быть, даже служил в батальоне в Халимунде, участвовал в мятеже против японцев, потом скрывался в лесах. Видно, застрял в джунглях надолго и не знает, что голландцев с японцами давным-давно разогнали, что теперь у нас республика, и флаг свой, и гимн. Розина, ласково глядя на него, церемонно-вежливо подала ему завтрак.

Но Деви Аю смотрела на гостя с подозрением: уж не он ли принц, которого ждет по вечерам дочь, и не он ли посвятил ее в тайны любви? Но на вид ему за семьдесят, мужскую силу наверняка утратил – и подозрения Деви Аю улеглись. Она даже пригласила его пожить у них – одна комната в доме пустует, а идти ему явно больше некуда.

Шоданхо, чье состояние было весьма плачевным, согласился. Случилось это во вторник, спустя три месяца после воскрешения Деви Аю, и в тот же вечер нашли они Красоту, беспомощно распростертую в спальне на полу. Деви Аю помогла ей подняться, и вместе с Розиной они уложили девушку в постель. Вдруг позади них вырос Шоданхо:

– Взгляните на ее живот, беременная она, на третьем месяце.

Не веря услышанному, Деви Аю смерила Красоту взглядом, в котором не осталось ни тени сомнения, а только гнев, и спросила строго:

– Как ты умудрилась забеременеть?

– Так же, как ты беременела четырежды, – ответила Красота. – Раздевалась и ложилась с мужчиной.

2

Странная приключилась история – однажды ночью старика силой заставили жениться на Деви Аю, тогда еще девочке-подростке. Он крепко спал и похрапывал во сне, когда к дому подкатила “колибри” и его разбудил среди ночи надсадный хрип мотора. Не успел старик, которого звали Ма Гедик, опомниться, как налетел ураган: выскочил из машины молодчик с мачете за поясом, пнул дремавшую на крыльце дворнягу. Пес зашелся в лае и вскочил, готовый к драке, но охранять дом ему так и не пришлось – водитель “колибри” пристрелил его из винтовки. Дворняга взвизгнула и издохла, а молодчик вышиб фанерную дверь лачуги, и та закачалась на верхней петле.

Темная хижина больше походила на приют летучих мышей и ящериц, чем на жилище человека. Луна тускло освещала спальню, где застыл на краешке кровати ошеломленный старик, и кухню с печуркой, полной золы. Все было затянуто паутиной, кроме дорожки, протоптанной от кровати мимо очага к двери. Молодчик, задыхаясь от вони – мочой здесь пахло хуже, чем в хлеву, – схватил охапку пальмовых листьев из груды возле очага, свернул пополам и поджег, как факел. Заплясали на стенах причудливые тени. Летучие мыши, вспорхнув, разлетелись прочь. А старик так и сидел на краю постели, тупо глядя на незваного гостя.

И вот так штука: молодчик протянул ему доску с надписью мелом, сделанной опрятным почерком школьницы. Читать старик не умел, как и гость, но тот помнил слово в слово, что здесь написано.

– Деви Аю хочет за тебя замуж, – объяснил он.

Это, должно быть, шутка. Место свое он знает – он уже старик, прожил на свете полвека с лишним, и даже дряхлые вдовы, чьи мужья сгинули в Дели или в Бовен-Дигуле[15]15
  Бовен-Дигул – концлагерь в джунглях Новой Гвинеи, созданный после подавления восстания коммунистов 1926–1927 гг.


[Закрыть], предпочли бы готовиться к загробной жизни, творя благие дела, чем выйти за него, простого возчика. Он уже и забыл, как это, жить с женщиной, не говоря уж о том, что с ней в постели делать. Много лет не переступал он порога публичного дома, даже сам себя не ласкал давным-давно. И с наивностью деревенского дурачка признался он гостю:

– Я даже не уверен, смогу ли быть мужем.

– Неважно, кто ее лишит невинности, ты или хрен собачий, ей приспичило за тебя замуж, и все тут, – рявкнул молодчик. – А если откажешься, господин Стаммлер скормит тебя аджакам на завтрак.

Старика передернуло. Многие голландцы держали диких собак для охоты на кабанов, и всех неугодных туземцев отдавали аджакам на растерзание. Но даже если ему грозит смерть, жениться на Деви Аю не так-то просто, да и непонятно зачем. А главное, он уже дал обет безбрачия, в знак вечной любви к Ма Иянг, что взлетела однажды в небеса и пропала без следа.

Но это уже другая история, история любви столь возвышенной, сколь и быстротечной. Ма Гедик и Ма Иянг росли вместе в рыбачьем поселке, виделись каждый день, вместе купались в заливе, вместе ели рыбу, и не было никаких препятствий к их браку, кроме возраста – оба были еще детьми. Ма Гедик, даже когда подрос, всюду носил с собой бамбуковую бутыль с материнским молоком. Однажды Ма Иянг спросила из любопытства, почему он в свои девятнадцать до сих пор пьет молоко матери, ведь оно давным-давно несъедобное.

– Потому что мой отец пил молоко моей матери всю жизнь, до глубокой старости.

Ма Иянг все поняла. В зарослях пандана скинула она блузку и дала юноше пососать свои прелестные торчащие грудки. Молока из них так и не вышло, но с той поры Ма Гедик перестал носить с собой бутыль, а девушку полюбил на всю жизнь. Так и продолжалось, но однажды вечером Ма Иянг повезли куда-то в повозке, запряженной лошадью; была она разодета, как танцовщица синтрен[16]16
  Синтрен – яванские ритуальные танцы и игры.


[Закрыть], и до того прекрасна, что смотреть больно. Ма Гедик, который обо всех новостях узнавал последним, бежал за повозкой вдоль берега моря, а догнав, спросил на бегу:

– Ты куда?

– В дом к голландскому господину.

– Зачем? Ни к чему тебе идти к голландцу в служанки.

– А я не в служанки пойду, – отвечала девушка. – Я в наложницы. Теперь называй меня Ньяи Иянг[17]17
  Ньяи – туземная наложница белого человека.


[Закрыть].

– Тьфу! – вскричал Ма Гедик. – Зачем тебе идти в наложницы?

– Если откажусь, моего отца и мать скормят аджакам.

– Но разве ты не знаешь, что я тебя люблю?

– Знаю.

Так и бежал он рядом с повозкой, и оба плакали перед разлукой, и видел их слезы только кучер и, чтобы хоть немного их утешить, сказал:

– Ну и любите на здоровье, даже если друг другу не принадлежите.

Что ни говори, слабое утешение; рухнул Ма Гедик в придорожный песок и зарыдал над своим горем. Девушка велела кучеру остановиться, вышла из повозки и встала с юношей рядом. И, взяв в свидетели старика-кучера, да клячу, да хор лягушек, да сов, да москитов, да ночных бабочек, дала обет:

– Через шестнадцать лет голландец натешится мною. Жди меня на вершине вон той скалы, если до той поры не разлюбишь меня, не побрезгуешь голландскими объедками.

С тех пор они не виделись и никаких вестей друг о друге не получали. Ма Гедик даже не узнал, кто тот господин-голландец, что из безмерной похоти отобрал у него любимую в полном расцвете ее пятнадцати лет. Ма Гедик, которому было тогда девятнадцать, поклялся любить Ма Иянг, пусть даже ее вернут домой изрубленную на куски.

И все же потерять любимую – тяжкое испытание. За годы ожидания сделался он безумней всех безумцев, глупее всех глупцов, безутешней всех скорбящих. Друзья-возчики и портовые грузчики советовали: женись на другой, а он прожигал жизнь за игорным столом и являлся домой, еле держась на ногах от арака. Друзья зазывали его в бордель – может быть, женское тело утолит его тоску. Бордель тогда был всего один, в дальнем конце пристани. Построили его для голландских солдат, что жили в казармах, но, когда начался сифилис, они почти перестали туда заглядывать, каждый завел себе наложницу, а спустя время туда потянулись портовые рабочие.

“Ходить в веселый дом – тоже измена, как и жениться на другой”, – упрямо твердил Ма Гедик. Но через неделю друзья затащили его, в стельку пьяного, в бордель, где дневную выручку он потратил на койку и на толстуху с дырой как мышиная нора, и, войдя во вкус, он заговорил иначе: “Спать с проституткой – не измена, ведь расплачиваешься деньгами, а не любовью”.

С тех пор зачастил Ма Гедик в портовый бордель и имел там женщин, шепча имя Ма Иянг. Приходил он по выходным с компанией друзей, те относились к нему с прежней теплотой. Когда денег хватало, каждый брал проститутку, но иногда из экономии впятером делили одну. Так продолжалось годами, пока его приятели не переженились. Ма Гедика это подкосило: друзьям теперь не до борделя, у них есть жены, с которыми спят по любви, а не за деньги, а одному ходить к шлюхам – тоска невыносимая. Когда становилось невмоготу, он ублажал себя сам, но лишь больше мучился и все-таки спешил среди ночи в бордель, а возвращался под утро, еще до того как придут с промысла рыбаки.

Со временем сделался он странен, а вскоре и вовсе настроил против себя людей: не раз сбегались соседи на шум в хлеву – а он насилует корову или даже курицу, покуда кишки ей не выпустит. Бывало, отгонит прочь пастушонка, схватит овцу и ну ее обрабатывать посреди пастбища. Однажды увидела его женщина с корзинкой ямсовых листьев, да как завизжит – и бросилась прочь через рисовое поле. Все от него шарахались. Он перестал мыться, уже не ел ни риса, ни другой пищи, питался лишь собственным калом да навозом с банановых плантаций. Родные и друзья, всерьез беспокоясь о нем, позвали из дальних краев дукуна, кудесника и целителя, – о нем шла слава, что он способен вылечить любой недуг. В белом одеянии, с длинной бородой он походил на мудреца-апостола. Ма Гедика он осматривал в козьем хлеву – уже девять месяцев тот сидел там связанный, питаясь одними испражнениями. Дукун спокойно сказал встревоженной толпе:

– Этого безумца излечит только любовь.

Но как излечить его любовью, ведь Ма Иянг ему не вернуть. И все махнули на него рукой и оставили связанным: пусть дожидается своего часа.

– Они поклялись ждать друг друга шестнадцать лет, – ворчала мать Ма Гедика, – но он не дождется, сгниет заживо. (Это она велела его связать, добив шестую курицу, найденную с вываленными кишками.)

Сгнить он, однако, не сгнил, а, напротив, лучился здоровьем и тем больше расцветал, чем ближе был назначенный срок. Босоногие школьники окружали козий хлев в разгар дня, перед тем как уйти пасти скот, и он с шутками учил их, как дрочить, поплевав сперва на свое хозяйство, – учителя и близко к нему подходить запретили. Но его наука пошла впрок: некоторые тайком пробирались в хлев по ночам и хвастались, что научились “пи`сать” по-новому, – так куда приятней, чем обычным способом.

– А с девочкой еще приятней.

После того как один крестьянин застал за этим делом в пандановых зарослях двух девятилетних детей, разъяренные односельчане заколотили досками козий хлев, и остался Ма Гедик один-одинешенек впотьмах.

Наказание тем не менее не сломило его дух. Запертый и связанный, стал он горланить похабные песни, от которых краснели кьяи, а соседи просыпались среди ночи, вздрагивая от омерзения. Длилась эта месть несколько недель, и когда односельчане решили заткнуть ему глотку незрелым кокосом, весьма кстати свершилось чудо. В то утро он вместо похабщины запел вдруг дивные любовные баллады, и многие, слушая его, плакали. Во всей округе люди бросали работу и замирали, будто ждали, что с неба слетят райские нимфы, и кто-то сообразил: настал конец долгому ожиданию Ма Гедика. Сегодня встретится он с возлюбленной на вершине скалы.

Все, кто знал его, сбежались отдирать доски от двери сарая. Когда лучи солнца заглянули в козий хлев, зловонный, как крысиная нора, Ма Гедик лежал связанный, но с песней на устах. Его развязали и привели ко рву с водой, обмыли, точно новорожденного или покойника. Окропили благовониями, от розового масла до лаванды; дали ему хорошую одежду – даже костюм раздобыли с голландского плеча – и обрядили, как труп перед погребением. Когда все было готово, один из старых его друзей восхищенно подметил:

– Да ты просто красавчик, как бы жена моя в тебя не влюбилась!

– Куда ж она денется! – прихвастнул Ма Гедик. – В меня даже овцы и крокодилы и те влюбляются!

Правду сказал дукун, его исцелила любовь, как исцеляет любые недуги. Больше никто за него не опасался, все забыли его прежние грехи. Даже молоденькие девушки подходили к нему без страха, что он их облапит, а люди набожные не боялись услышать из его уст похабщину. Его нежданное выздоровление мать решила отпраздновать – приготовила тумпенг[18]18
  Тумпенг – сваренный особым образом рис, поданный на стол в виде конуса (традиционная форма приготовления риса для торжественных и ритуальных трапез).


[Закрыть] из желтого риса и курицу, зарезанную как положено, без выпущенных кишок, и пригласила кьяи для благодарственных молитв. Славное было утро в рыбачьем поселке; над дальним краем Халимунды еще стелился туман; долго будут помнить люди это утро, будут рассказывать детям и внукам историю о двух влюбленных, чистых и преданных.

Но ожидание длиною в шестнадцать лет обернулось несчастьем. Едва начало припекать солнце, показались откуда-то люди, кто на машине, кто верхом, они гнались за наложницей, бежавшей в сторону отвесной скалы, – вне всяких сомнений, Ма Иянг. Взяв чужого осла, пустился Ма Гедик вдогонку за голландцами и любимой, а следом, будто хвост гигантской змеи, тянулась толпа односельчан. Наконец остановились голландцы в долине, и взвыл Ма Гедик, призывая возлюбленную.

Совсем крошечной казалась Ма Иянг на вершине скалы, куда не добраться ни верхом, ни на машине. В гневе грозились голландцы бросить ее в клетку к аджакам, если поймают. И полез на скалу Ма Гедик, но путь оказался таким опасным, что все только диву давались, как забралась туда женщина. После жестокой борьбы очутился Ма Гедик рядом с возлюбленной, весь так и кипя от страсти.

– Я и сейчас для тебя желанна? – спросила Ма Иянг. – Голландец меня обмусолил с головы до пят, он имел меня тысячу сто девяносто два раза.

– Ну а я имел двадцать восемь разных женщин четыреста шестьдесят два раза и ублажал самого себя тысячи раз, и это не считая скотины, так чем я лучше тебя?

И будто дух похоти завладел обоими: сплелись они в объятиях, целуясь под жарким тропическим солнцем. И, чтобы утолить страсть, накопленную за долгие годы, сняли они все одежды, прилипшие к телу, и полетели одежды в долину, кружась на ветру, как цветки красного дерева. Люди почти не верили глазам, иные кричали, голландцы краснели. А эти двое без стыда любили друг друга на плоском уступе, у всех на виду – как в кино, так казалось людям в долине. Женщины стыдливо прикрывали вуалями лица, мужчины все как один возбудились и не смели глаз друг на друга поднять, а голландцы повторяли: “Правду говорят, туземцы что обезьяны”.

Настоящая трагедия разыгралась, когда они насладились друг другом и Ма Гедик предложил возлюбленной спуститься в долину, к нему в дом, – и сыграют они свадьбу, и будут жить вместе и любить друг друга вечно. Не бывать этому, вздохнула Ма Иянг. Если сойдут они в долину, бросят их голландцы в клетку к аджакам.

– Так что я лучше полечу.

– Это же невозможно, – вскинулся Ма Гедик, – крыльев-то у тебя нет!

– Если веришь, что можешь взлететь, то взлетишь.

И в доказательство Ма Иянг, нагая, вся в бисеринках пота, сверкавших на солнце, словно жемчужины, подпрыгнула, взлетела над долиной и растаяла в тумане. Слышались лишь жалобные крики Ма Гедика, бежавшего вниз по склону, искавшего возлюбленную. Искали все, даже голландцы с аджаками. Всю долину прочесали, но Ма Иянг так и не нашли, ни живой ни мертвой, и все поверили, что она и впрямь улетела. Поверили и голландцы, и Ма Гедик. А скалу назвали в честь той, что вознеслась в небеса: скала Ма Иянг.

На болоте, куда не совались голландцы, страшась малярии, построил Ма Гедик хижину. Днем возил он на телеге в порт кофе, какао-бобы, а иногда копру и ямс и, не считая других возчиков, говорил только сам с собой или с духами. Все решили, что он опять помешался, хоть скот он уже не насиловал и нечистот не ел.

Как только Ма Гедик построил хижину, его примеру последовали другие, и вырос на болоте новый поселок. Голландцы обходили его стороной, лишь однажды приехал чиновник провести перепись, и спустя неделю нашли его в съемной комнате мертвым – скосила малярия; больше Ма Гедика никто не навещал много лет, до той ночи, когда водитель “колибри” пристрелил его пса, а молодчик выломал дверь и огорошил его новостью, что Деви Аю выбрала его в мужья. На что он ей, Ма Гедик понять не мог, и зародились в душе подозрения. Не в силах унять дрожь, спросил он молодчика:

– Она беременна? – Видно, решили ее выдать за него, чтобы скрыть позор голландской семьи.

– Кто беременна?

– Деви Аю.

– Раз она решила за тебя выйти, – объяснил молодчик, – это для того, чтобы не забеременеть.

Деви Аю встретила жениха радушно. Велела ему вымыться, принесла красивую одежду – вот-вот придет деревенский староста, объяснила она. Но Ма Гедику было вовсе не радостно. Вся жизнь его рушилась, и чем ближе час свадьбы, тем больше мрачнел он.

– Улыбнись, милый, – велела Деви Аю, – а не то аджак съест.

– Объясни мне, зачем тебе за меня замуж.

– Ну вот, заладил, зачем да зачем, – нахмурилась Деви Аю. – Думаешь, у других есть веские причины жениться?

– Женятся люди обычно по любви.

– А у нас с тобой все наоборот, мы друг друга ни капельки не любим, – сказала Деви Аю, – чем не причина?

Ей недавно исполнилось шестнадцать, и собой она была хороша, как многие полукровки. Волосы черные как смоль, а глаза голубые. Тюлевое свадебное платье, изящная тиара – точь-в-точь принцесса из сказки. Весь дом Стаммлеров теперь остался на ней, с тех пор как ее родные собрали чемоданы и вслед за другими голландскими семьями потянулись в порт, чтобы, пока не поздно, сесть на корабль в Австралию. Японцы захватили Сингапур, и хоть до Халимунды пока не дошли, наверняка добрались до Батавии[19]19
  Батавия – прежнее, колониальное название Джакарты.


[Закрыть].

О войне поговаривали уже несколько месяцев, с тех пор как по радио объявили о боях в Европе. Деви Аю тогда училась во францисканской школе, той самой, где много лет спустя ее внучку Ренганис Прекрасную в кабинке туалета изнасилует дикий пес. Деви Аю решила стать учительницей лишь затем, чтобы не идти в медсестры. В школу ее подвозила тетя Ханнеке, воспитательница в детском саду, на той самой “колибри”, что вскоре примчится за Ма Гедиком и чей водитель пристрелит его пса.

С ней занимались лучшие в Халимунде учителя – монахини учили ее музыке и истории, языкам и психологии. Иногда приходили из семинарии священники-иезуиты, читали закон Божий, историю церкви и теологию. Ее природный ум восхищал педагогов, а красота тревожила, и кое-кто из монахинь убеждал ее принять обеты бедности, безбрачия и целомудрия. “Вот еще! – фыркала она. – Если все женщины дадут обеты, люди вымрут, как динозавры!” Ее дерзость пугала даже сильнее, чем красота. Что ни говори, в религии только и было для нее занимательного, что истории о чудесах, а в церкви ей нравился лишь серебристый колокольный звон, призывавший к молитве “Ангел Господень”.

В первый год ее учения грянула война в Европе. Сестра Мария поставила в классе радиоприемник, и услышали они тревожные вести: войска Германии захватили Нидерланды всего за четыре дня. Как зачарованные слушали ученицы: идет всамделишная война, это вам не сказки из учебников истории. Мало того, война разыгралась на родине их предков, и Нидерланды потерпели поражение.

– Сначала Франция их захватила, теперь Германия? – возмутилась Деви Аю. – До чего жалкая страна!

– Почему жалкая, Деви Аю? – переспросила сестра Мария.

– Торговцев пруд пруди, а воевать некому.

В наказание за дерзость Деви Аю заставили читать псалмы. Однако из всего класса только она радовалась новостям о войне, и у нее даже повернулся язык предсказать: дойдет война и до Ост-Индии, даже до Халимунды доберется. И пусть Деви Аю по-прежнему вместе с монахинями молилась о безопасности родных в Европе, на самом деле ей было все равно.