Текст книги "Там, внутри меня"

13:40

Мы разговорились с Петром, он рассказал мне многое о том, что я теперь искал. Мой собеседник оказался писателем, это не основная профессия, а так, для души… Основная – исследовательская, культуру он там изучал, историю, религию. Так вот, 7 июля, этот день особенный. Овеянный чем-то таинственным. Петя взахлеб рассказывал мне о древних легендах, языческих традициях, даже о кросскультурных компонентах, как вдруг я понял, что ужасно хочу есть. Петр согласился со мной, и мы пошли в ближайшее кафе, напоминавшее больше столовую. Позже я, помню, пожалел об этом: наверное, за поеданием капустного салатика, куриных кнелей и борща в шумной забегаловке в нашем разговоре потерялось что-то важное. Но и Петю на голодный желудок я слушать не мог. Тем более, совместный обед всегда улучшает взаимопонимание. Наверное, без той толики общности, которую я почувствовал, когда мы оба выбрали чесночный и луковый соусы, я не смог бы задать этот вопрос:

– А ты зачем книги летать учил?

Он стушевался, как если бы его, пятилетнего, уличили в конфетокрадстве.

– Я говорил, я уже говорил тогда, ну тогда, под мостом, что сегодня важный день, он особенный. В этот день знания, ну, они передаются людям.

– А книги здесь при чем?

– Как при чем? В них же знания!

– То есть ты отправлял книги в полет, чтобы они передавали знания? – ей-богу, в любой другой ситуации, услышав этот разговор, я подумал бы, что собеседники невменяемы, но диалог происходил со мной, и я могу ручаться за себя.

– Не совсем так. Существует легенда, я слышал ее от библиотекарей, когда писал диссер пять лет назад, что в этот день книги, в которых есть что-то ценное, они, ну, они взлетают.

– Сами по себе?

– Да, сами…

– И куда они… летят?

– Ну, куда-то летят. Передача информации… Там что-то происходит. Это я, конечно, плохо понял. Тогда было восьмое число, представляешь, восьмое! Я тогда на день опоздал с этим Знанием. Там две библиотекарши шушукались между стеллажами, рассказывали друг другу, что из библиотеки книги вылетали прямо в окна! А я от этих женщин был в двух шагах, у соседних полок… Слушал. Я бы подбежал, я бы все расспросил! Приличия… – разочарованно вздохнул он.

– А ты сам-то видел, как они летали?

– Ну… нет. Там надо момент поймать. Я с утра хожу по городу, ищу. Книжные, библиотеки… все закрыто! Значит, улетели уже.

Спрашивать о том, не улетели ли его книги, было лишним.

– А о чем ты пишешь? – спросил я его.

– Ну так, – он рассеяно посмотрел, казалось, сквозь меня. – О неспокойных всяких. – Петя надкусил сдобную булочку с пожелтевшим творогом. – О декабристах, например. Ну, ты понимаешь, вот я пишу книги, и все, что я пишу – это мое, и все это во мне, и все это я.

15:05

Я чувствовал, что происходит что-то. Город жил ленивой жизнью, и я вместе с ним. Но что-то такое, что меня очень касается, происходило там, где я не видел. Как будто я сплю на своей высокой кровати с деревянными ножками, на пружинистом матрасе, мягкой прохладной подушке, укрывшись теплым ватным одеялом, которое мама подарила на прошлый новый год, прямо на центральной площади города. И меня объезжают машины, автобусы, обходят пешеходы, на кровать кладут рекламные листовки, недалеко проходит митинг, к изголовью положили транспаранты с дурацкими лозунгами, уличные музыканты поют колыбельные мне на ухо, а красивая незнакомка присела ко мне на матрас и улыбается так, будто не хочет уходить. И мне бы проснуться. И мне бы жить. Я точно чувствую, что что-то происходит там, где я не вижу, очень близко. Когда прозвенит мой будильник?

15:07

Мы с Петром гуляли и, болтая, затерялись в улочках города. Небоскребы, тыкающие своими смотровыми площадками в небо, потихоньку исчезали, офисные сооружения становились все ниже, жилые дома – серее, номера встречающихся автобусов и трамваев повторялись. Я поймал себя на мысли, что мой привычный внутренний компас сбился под действием сильного внешнего магнита-ощущения. Оно будто бы вело меня весь день. Ведомый этим чувством, я шел по улицам с уже незнакомыми названиями, сворачивая наобум. Пете было как-то все равно, где сворачивать. Мы оба уже не понимали, в каком районе находимся, но беседа была занятной, а деньги на такси лично у меня были. Вскоре серые коробки девятиэтажек кончились, начались бледно-желтые двух– и трехэтажные прямоугольники старых домов с заваленными рухлядью миниатюрными балконами, не выстиранными кружавчатыми занавесочками, торчавшими из приоткрытых окон. Через пять-семь сотен метров исчезли и они, нас окружили одноэтажные деревянные, черные от дождей и времени, дома. По большей части они пустовали – окна были забиты досками. Вокруг была высокая, по пояс, пожелтевшая (в июле-то!) трава. Мы никого не встретили на улице, разве что черно-белую собаку, мирно лежавшую в тени.

Запах. Вдруг я почувствовал резкий запах гнили и воды.

– Кажется, река рядом, – сказал я.

– Ну вроде да, пойдем, посидим?

Тротуар превратился в тропинку, тропинка – в череду кочек. Указателями нам служили колеи от машин, а когда их не стало – пустые банки из-под пива, редкие обертки и окурки, брошенные теми, кто шел этим же путем. Так мы вышли на заброшенный пляж. От воды воняло ужасно, но вид открывался красивый: гладь водоема, а на горизонте город с его башенками, мостами, стеклянно-бетонными дворцами, укутанный смогом, гудением машин и чем-то неслышимым, о чем кричат только в мыслях. Мой город, пристанище и тюрьма, отсюда он смотрелся неземным, реальным лишь вполовину, как сон, приснившийся после обеда…

Сам пляж был песчаным, с осколками бутылок, чинариками, шелухой семечек. По бокам торчали коряги, видимо, служившие отдыхающим вешалками, а несколько отсыревших после недавнего дождя бревен были скамейками. Мы подошли к ним, чтобы присесть, но кусты позади нас резко шелохнулись. Послышался треск сухих веток. Петр побледнел. Я обернулся. На нас смотрели озлобленные, почти звериные глаза мужчины лет тридцати, хищно оскалившегося. Мы стояли молча, я не сводил глаз с его исхудавшего бледного лица. Мне хватило самообладания, чтобы не напасть первым. И чтобы не сбежать. Несколько минут спустя я понял, что этот мужчина слабее меня физически и так же опасается – он не хочет драки или легкой наживы: мы с Петей потревожили его тихое, полузаброшенное людьми пристанище.

– Если нужно, мы уйдем, – нарушил я молчание, стараясь говорить как можно спокойнее.

Складки кожи на его носу дернулись, он нервно вдохнул воздух, повел головой влево-вправо.

– Рукописи, – он с хрипом харкнул это слово. Немного пожевав, добавил. – Книги.

Петя утвердительно затряс головой, парой кивков и я последовал его примеру. Незнакомец прикрыл глаза и шумно втянул в себя сырой воздух.

– Там. – Он уверено указал направление. И ответил на не заданный нами вопрос: – Запах.

Он окинул нас блуждающим взглядом и притупленным рубанком своей речи отрезал:

– Уходите.

Мы с Петей осторожно развернулись и пошли в указанном направлении. Я чувствовал впереди себя, сантиметрах в десяти от груди, взгляд незнакомца: этот человек смотрел насквозь. Подул ветер, и до меня донеслись запахи фиалок и жасмина. Я оглянулся, но никого уже не было. Я не услышал, как он ушел.

18:23

Происходило что-то странное. Невидимое, но ощутимое. Такое вряд ли происходит с теми, кто сейчас стоит в пробках на объездной, въезжая после дачных выходных в шумный город, или с теми, кто гуляет днями напролет по вымышленному сетевому миру. Это чувство, как жука с блузки, выбрасывают из центра восприятия те, кто каждый день пьет одинаковый чай и планирует на три месяца вперед. Нормальные же люди! А я? Не принадлежащий ни к одной из этих групп, я шел с малознакомым, хоть и приятным человеком в малознакомом, хоть и любопытном направлении. Мой личный сорт рандомного сюрреализма для повседневности. Казалось, что мы шли уже два дня, вопреки всамделишным двум часам.

Мы вышли на полуостров, на котором мы оба ни разу не были. На нем был довольно высокий холм, с которого, наверно, отлично видно город. Я решил подняться на эту горку, и Петя устало побрел за мной. Под ногами росла мелкая, местами полужухлая трава, иногда встречались клевер, подорожник, одуванчики, среди них были и сухие веточки, камешки, стеклышки, пепел… Шаг за шагом пепла становилось все больше. Через пару метров вокруг нас пепел уже кружился снежинками, как снег на Покров зрелой осенью. Петр оживился, да и мне стало интересно, хотя ничего хорошего, на первый взгляд, это не предвещало. Мы обошли гору, ведомые ароматом огненных дел. Спускаясь по пологому склону, мы увидели в холме углубление, наподобие пещерки, оттуда шел густой белый едкий дым, сжимающий легкие, и разлетался крошками по ветру пепел. Мы подошли ближе. Примерно в тридцати шагах от пещеры послышался гул голосов. Казалось, там много людей – щебечущих девушек и кашляющих стариков, смеющихся детей и их басистых папаш, женщин с протяжным хрипловатым грудным голосом и с чистым, нежным голосом-песней, мужчин с твердыми, как камень, словами и других, со смешливым, подпрыгивающим в начале предложений баритоном. И все они были разных национальностей, в основном русские, но были и другие: англичане, испанцы, мексиканцы, немцы, французы, итальянцы, турки – кого там только не было! Нас и не было. Мое сердце застучало очень быстро: ужасно хотелось пойти и узнать, что там, мне казалось, это связано с полетом книг, дерзкое жгучее желание отправится в эту пещеру и разорвать страх, который сковывает меня всю жизнь, но кто же знает что там – что в этой пещере, может быть, побьют, ограбят… О! Да это же Петька! Ну куда он побежал! Надо вместе с ним! Чего уж этот хлюпик один! И мы вместе, очертя голову, устремились ко входу в пещерку.

Сначала я не поверил своим глазам: там сидел один единственный человек. Никого больше. Он читал книги. Книги! Тысячи, сотни тысяч, миллионы разных книг находились в этой пещере. Вот куда прилетели все книги города! Мужчине в простенькой холщовой светлой одежде было около шестидесяти, его длинные снежного цвета волосы, собранные сзади, струились по плечам, он носил длинную бороду цвета молока, которая тонкими струйками спускалась до пояса. У обитателя пещеры было загорелое желтоватого оттенка лицо с неглубокими морщинами у глаз и на лбу, с небольшими пигментными пятнами на худых щеках. Его глаза были чуть приоткрыты, я не мог их разглядеть. Книжника окружал гул книг, это они болтали друг с другом на разных языках, перешептывались, смеялись. Когда приходила их очередь (как они узнавали, что пришла их очередь?!), они подлетали к старцу в белом, садились ему на плечо или на руку, тот что-то хрипло шептал, закрыв глаза, и книга сама летела в огонь, разбрасывая взмахами страниц снежинки пепла. Завороженные, мы смотрели, как бумага сливочного цвета окрашивалась огнем в чайный, а затем обугливалась до кофейного. Почему книги сами бросались в огонь? Почему сжигали себя? От кого они прятались в языках пламени? Что, если завтра город проснется без хранителей знаний и ощущений? Без тех книг, которые хочется читать? Дым от одной из них сдавил мое горло, и я закашлялся. Старец услышал меня и поднял глаза, в них запечатлелось весеннее небо после первого дождя.

– Здравствуйте, – неуверенно проговорил Петя.

Седой мужчина склонил голову. Моя шея непроизвольно согнулась в поклоне. Говор книг вокруг стих, в этом молчании было уважение – приятие нашего права на существование в их скрытом от масс необыкновенном мире.

– Приветствую души ваши светлые, путники, – точно хруст старой ветки раздался голос человека в белом. – Какие строфы принесли вы в себе?

Я замешкался, не понял, о чем меня спросили. Петр достал из своей тяжелой на вид сумки, которую он таскал с собой весь день (а где-то в мыслях он, наверное, всегда носит с собой то, что написал), несколько книг и картонную папку, на которой было неразборчиво выведено неровным крупным почерком одно слово, и бережно, как передают новорожденного, вложил их в руки этого человека. Тот посмотрел на книги, прикрыл веки и затих, будто впал в сон. Из-за необычности происходящего я не мог понять, что чувствую, моя социальная привычка – смотреть на реакцию других – здесь не работала, я не мог определить, что думают окружающие. В этот момент реальность приобрела тот вкус, который я не пробовал раньше. Минут десять, долгих, непостижимых десять минут спустя человек в белом открыл глаза. Книги, которые он держал в руке, сами, сами, черт возьми, без его участия, без потока ветра, одна за другой мягко, степенно опустились в костер, который затрещал и, вбирая белизну страниц, разгорелся сильнее. Я уже говорил о своей социальной необходимости смотреть на то, как окружающие что-то воспринимают, в ту минуту эта привычка холодной рукой с грубой кожей, длинными ногтями и завлекающим браслетом повернула мою голову в сторону Пети – как он отреагирует на то, что его книги ожили? И на то, что рукопись сгорает? Я хотел ухватиться за его взгляд. Но Петр лежал на полу. Бледный. Я испугался – в нашем ли он еще мире? Похлопал по лицу – без сознания. Пульс есть.

– Твоя суета ни к чему. Именно сейчас он счастлив, – даже не посмотрев на меня, сказал Белый, назовем его так. Моя первая мысль: «Умер что ли?».

– Ну… а мне что делать?

– Полетели с нами, давай! Чего здесь сидишь-то? – затрещали голоса из книг.

– Куда же я попаду?

– На книжный бал! Там удивительно! – я снова услышал, как из шелеста страниц рождались голоса.

– Ну а мне-то туда зачем?

– О, по правде говоря, тебе туда незачем, – сухо ответил Белый. Ему все-таки под семьдесят, наверно, чуть больше, чем я прикинул, когда зашел сюда впервые. Человек без реакций. Без видимых мне реакций. Как он ко мне относится и можно ли ему доверять? – Ты можешь не ходить.

Он замолчал, тихо подзывая к себе несколько томиков и, полный непонятного мне чувства, отправлял их в огонь. Теперь меня будто не замечали. Я чувствовал: что-то упускаю. Но у меня не было чувства начинающего двоечника – вины. Может быть, по внутренней логике событий мне и следовало попасть на этот бал. Однако я вовсе не чувствовал, что меня заставляют его посетить. Одетый в лохмотья своей привычки, я думал, что Белый обижается и хочет, чтобы я покинул пещеру. Мое отживающее видение, которое социум прививал мне много лет, заставляло меня извиниться, но рождающееся во мне ощущение – выбрать возможность невозможного, на которую обстоятельства и все вокруг указывали так усердно.

Я потерял счет времени прошло минут сорок, а может часа три

Я хотел уйти.

– Но ведь зачем-то я здесь остался! – вырвалось у меня.

– Эта дорога ради пути, – ответил Белый. – На любое «зачем» ответ «незачем»: можно обойтись без этих ощущений. Все может быть проще, понятней, – он не отрывался от книг. – По сути, твоя жизнь после выполнения всех взятых на себя обязательств есть факультативный кружок, который ты сам себе организуешь. – Еще одна книга из его рук порхнула в огонь.

– Хорошо, я тоже хочу.

– У тебя есть напечатанные книги?

– Нет.

– А рукописи?

– Тоже нет, – не задумываясь выпалил я.

– Тогда ты не можешь попасть на бал.

– Почему?

– Для этого нам нужна частица тебя, которую ты открыл миру. В нашем случае это проза и поэзия, идущие от сердца, рисунки и то другое, в чем ты можешь открыть себя и через это ощутить свою связь с миром.

– У меня скетчбук есть, в котором я делаю эскизы, и ноутбук, в него забиваю заметки.

Мой собеседник и бровью не повел. Я открыл рюкзак и протянул старцу свои эскизы и ноутбук. Как, интересно, он вытащит мои заметки? Седовласый мужчина взял эти предметы в руки, прикрыл веки и ушел в себя. В молчании он был похож на молящегося монаха. Мне показалось, он даже постарел. Через несколько минут он открыл глаза и потряс электронной коробочкой:

– Слишком много лишнего.

Старец отложил мои рисуночные наброски, в левую руку он взял ноутбук, а правую оставил в воздухе с раскрытой ладонью, сантиметрах в десяти от того чемоданчика с микросхемами, в котором лежали в формате. doc частицы меня. Он неподвижно сидел около пятнадцати минут. Всю эту четверть часа у меня было состояние, похожее по вкусу на белый чай – ни горько, ни сладко, ни крепко, ни пресно. И в простоте своей особенно. Я осмотрел близкие ко мне уступы в пещере и прочел около двух десятков обложек, которые смог различить. Иногда я поглядывал на Петю, он был бледен и лежал не двигаясь, только живот приподнимался и опускался в такт дыхания. Мое внимание рассеялось. Нечаянно скользнув взглядом в сторону старца, я заметил, что тот изменился в лице. Я посмотрел на ноутбук. Опа! Из одного USB-отверстия выходил тонкой струйкой туман, такой густой, как утром, часов в пять, летом на полях после дождя. Внутри него тонкой нитью серебрились и извивались строчки из моей недавней заметки. Я назвал ее «Письмо Души» и никому не показывал. Но мне эта заметка показалась самой откровенной из того, что я писал и о чем говорил с кем-нибудь. Сейчас эти строчки, которые несколько вечеров назад прерывистым стучанием клавиш вырывались из моего сердца, переплетались между собой в густом тумане, обволакивающем, но не гасящем костер. Внезапно я ощутил себя в том состоянии, которое бывает за несколько минут до ночного сна. Неужели и Петя просто заснул? Я старался сопротивляться наваливающейся дреме, цепляться за действительность (кажется, я кричал, махал руками, таращил глаза, или мне только хотелось это сделать, а засыпающий рассудок принял это за совершенное), но это все не помогало. И скоро я понял, что укрыт одеялом из того тумана, который выходил из моего ноутбука, и не имею больше сил снимать своими глазами видеофильм реальности.

Я давно не смотрел на часы, поэтому потерялся во времени. Мне казалось, сейчас ночь, но окон рядом не было, и я не мог установить что за тьма меня окружает – полуночная или предрассветная

Очутился в темном помещении: я лежал на жесткой доске. Было ощущение, что я проспал целую вечность. Тихо и тепло. Я немного полежал, минуты четыре, чтобы мои глаза привыкли к темноте. Вокруг все равно ничего не было видно, и я решил идти на ощупь. Протянув руку влево, я нащупал песочные часы. Я вытянул правую руку и нащупал холодную кисть другого человека. Труп! От неожиданности я вскочил, но тут же сильно ударился обо что-то. Меня обдало холодом от удара, и внутренним зрением я увидел, как падают звезды. Я приложил ладонь к ушибленному месту – оно стало горячим и пульсирующим, а внутри ныло. Совершая пальцами круговые движения возле будущей шишки, для того чтобы уменьшить боль, я обнаружил, что волосы мои стали мягче обычного. Я провел рукой по волосам – они длинные. Пушистые волосы до пояса! Как? Как такое могло произойти? Где мой ежик в половину сантиметра длиной? Сколько я проспал, что волосы настолько выросли? Два года? Пять лет? Десятилетие? А если… получится, что все, что я знал, изменилось? А мама жива?

***

Я лежал, закрыв лицо руками. Внезапно меня осенила мысль, что за такое количество лет, что мои волосы отрасли до пояса, у меня бы выросла длиннющая борода! Но я не чувствую ее ладонями! Да ее нет! Без следа! Ни зуда, ни проросших волосков, так гладко невозможно выбрить! Что это, где я и что со мной? Мои руки худы и почти без волос! Да что на мне одето? Не моя одежда. Что, что это?! Я у себя такой не помню… Это… Это что? Выпукло… Грудь!

***

В ногах моих появилась слабость. Я чувствовал себя заболевшим: я женщина. И как так может быть? Я старался отторгнуть этот «микроб», но он захватил все мое тело. Отвергая женщину в себе, я отвергал и свое существование. Нет, ну как так-то? Как теперь быть? Лифчик, вагина, месячные. Не я, а меня. Ощупывая свое тело, я непроизвольно, с какой-то детской радостью восхищался. И отчаянно глушил все мысли, пульсирующие испуганным «Бежать!»

***

Странное дело, я не ощущал в себе чего-то принципиально иного, хоть и каждую мысль и реакцию проверял на вшивость: не закралась ли она в меня из другого, женского мира. Даже в своих мыслях я стал видеть толику женского, но эти кирпичи моего мира стояли здесь уже много лет, они мои, сомнений быть не может. Я лежал в этой теплой темной тишине и находил в себе женщину. Разную. Крикливую дамочку. Запасливую хозяйку. Расторопную кормилицу. Грубоватую бабу. Проказницу-девчонку. Строгую леди. Сестру милосердия. Въедливую училку. Мог ли хоть кого-нибудь из них полюбить тот мужчина, которым я себя представлял? Где та мудрая, светлая? Моя любящая, нежная? Она, неповторимая, любимая? Своя, родная женщина…