Текст книги "Там, внутри меня"

***

Я оказался в заполненном мной мире. Пользуясь этой возможностью, я прокатился по комнате на велосипеде «Кама», который дед давал не так уж часто, потому что бабушка боялась, что я упаду. Теперь я был достаточного роста для того, чтобы оттолкнуться и поехать самому. Велосипед был точно таким, каким я помнил его – с ободранной у руля голубой краской и немного заржавевшим звонком. Внутри было ощущение, подобное тому, которое возникает в груди, когда катаешься на чертовом колесе. Не самый быстрый и интересный аттракцион, но все равно за какую-то ниточку внутри меня он дергает каждый раз, когда я сажусь в его кабинку.

Сделав несколько кругов, я отложил велик.

– Что, и даже можно представить случай, который был со мной, и исправить его? – спросил я. Этот вопрос как-то сам собой пришел мне в голову и почесал брюшко моей памяти о тех событиях, в правильности которых я сомневался.

– Отчего нет. Если это нужно. – Он посмотрел на часы. – Ты здесь, кстати, зачем? Уже определился?

– А что? – Я не успел осмыслить его вопрос.

– Ну, у тебя определенное количество времени, пока эта ночь не закончится, пока не рассветет. Свободное посещение тут от силы пару раз в год, а ты вон на велике катаешься. Ну хотя тоже дело.

– Ого! – я непроизвольно пошарил по карманам. Но был я в платье и без мобильника. Совсем забыл.

– У тебя есть еще время.

– А Ваше время? Я не сильно трачу его? – виновато спросил я. И тут же добавил: – А что я должен делать? Тут, вообще, как все? – вспомнил, что всегда везде есть алгоритм, который надо соблюдать.

– То, где мы сейчас находимся – очень особенное место, – не спеша начал он, и я вспомнил в нем университетского Гориллу. Я внутренне сжимался, ведь капало время, надо быстрее! Я весь пульсировал в ожидании цели. Понятия не имею, что нужно делать, но надо успеть! – Сюда попадают не все. Только те, кто умеет вслушиваться в себя и действовать в соответствии с этим. Это очень банальная истина, которую уже везде раструбили. Но особо-то ей не следуют, а оправдывают этим пьянки или еще какую ересь. Как ты понимаешь – ничего общего с изначально заложенным смыслом. Раньше это умение было духовным достижением. А потом из фразы, но не из смысла, сделали попсу.

Он перевел дыхание, улыбнулся, посмотрел в сторону. Может быть, там, в своей нью-йоркской кафешке, он увидел красивую девушку.

– Те, кто движутся в сторону этой истины, могут попасть сюда, но могут и застрять посередине.

– В хранилище?

– Хмм… ты там был?

– Да.

– А я нет. Говорят, странное место. Это библиотека человеческих историй. Вместо книг там сами люди. Туда попадают, между прочим, вовсе не пропащие. Они… они не научились идти за собой. В их диалоге с собой есть помехи. У тебя, видимо, так же, если ты оказался там.

– Ну это вообще сложно, а порой и невыгодно – идти за тем, что слышно только тебе, и то шепотом, – начал оправдываться я.

– Они, наверное, думают так же и лежат на полочках. Но сейчас не об этом, ты выбрался. Не знаю как, но выбрался, – очевидно, ему что-то принесли, так как он еле заметно кивнул головой, и принялся делать круговые движения рукой, будто размешивая сахар в кофе. – Несколько раз в год, обычно в мистические даты, много людей задумывается о чем-то не бытовом, смотрят на свою жизнь со стороны. Сегодня, например, Купальская ночь. Создаются мысленные поля, с ними резонируют другие люди, которые тоже могут это чувствовать. Если люди позволяют себе услышать то, что происходит внутри их самих, увидеть что-то удивительное, они попадают в это пространство, где мы с тобой находится. Разумеется, лишь до рассвета.

– Вот как я сюда попал…

– В это короткое время нам нужно все успеть сделать.

Время пульсировало в висках и подступало к горлу так же, как у опаздывающего пассажира из захолустной деревеньки, от которой раз в неделю отходит в нужном направлении единственный поезд.

– А что делать-то надо? – уже было крикнул я, мой громкий голос занозой застрял в гортани.

– В идеале – наслаждаться гармонией. Если ее нет, примирить что-то в себе, навести индивидуальный порядок в своем мире. Я вот, например, всегда мою полы, а то людей много заходит с улицы, мои-то всегда в тапках.

В отчаянии, сжимавшем мою грудь, я громким шепотом вопрошал:

– А как? Тут ведь только то, что я помню или то, что уже есть в моем нарисованном мире!

Я заметил, что Гавриил Ариаднович начал бледнеть.

– Духовными силами, мой дорогой друг. Здесь все проекция. И я проекция, настоящий я прибирается в своем мире. А ты говоришь сам с собой…

На этих слова мой учитель стал таять, комната закружилась, пол ушел из-под ног и я услышал протяжную трель ржавого велосипедного звонка…

***

Я был опять в тихой теплой темноте. Если я в образе Гориллы себе не наврал, это библиотека людей. Разбудить бы хоть одного, спросить! Но они спят своим сном. Я снова здесь. В этой клетке отчаяния. Черт, да! Точно. Перебил своего внутреннего учителя прекрасного своим судорожным учетом времени. Надо успокоиться. Слышать себя. Не перебивать.

***

Бессчетное количество времени я не мог погрузиться в себя и теребил сознание мольбами, дознанием и прочими инструментами, а оно оставалось смущенным раздетым подростком перед первым опытом любви. Я, конечно, к утру проснусь в своей кровати, ну или в своем городе. Если это действительно так, то вполне меня успокаивает. Но время в этой темной библиотеке растягивалось, было плотным, густым и медленно лилось тонкой струйкой, как растопленный шоколад. Аврелиева тянучка. А там, в другом измерении, казалось, что драгоценных часов вообще в обрез, а в городе первый трамвай с вокзала вот-вот отправится в свой маршрут с первыми лучами солнца… Ну ладно, что ж. Буду просто ходить по этому лабиринту. И не думать. Как осуществить последнее, я не знал, но решил следовать своей идее идти. Это всегда приводило меня к себе внутреннему.

***

Через какое-то время скитаний по спящей библиотеке я перестал замечать, что вокруг тепло. Вокруг было так, как внутри меня. Мои невозможные желания умерили свой галдеж, логичные доводы больше не шипели, как кошка, увидевшая врага. Я шел, ведомый живым путем, расстилающимся в момент каждого моего шага ровно на его длину.

Я шел. Я был спокоен. Я был путником, но не бродягой. В таком состоянии я уперся в дверь. До этого дверей на моем пути не было, и сам факт ее существования показался мне странным. Я толкнул ее. Она, фанеровая, легко поддалась…

***

Свет! Музыка, смех, разговоры. Ко мне оборачивается красивая девушка в пышном платье.

– Ты здесь, мы так тебя ждали! – я почувствовал крепкие, теплые объятия. У нее был приятный сладкий голос.

– Мы думали, ты раньше придешь! – плаксивым голосом продолжила другая девушка, полная, с крупной родинкой на щеке и ярко-розовыми напомаженными губами.

– Одень свое короткое платье и наслаждайся вечером! – подмигнула мне задорная курносая молоденькая девчушка с тонкими рыжими локонами.

– А куда идти? – спросил я, стараясь улыбаться искренне, а то вдруг опять в библиотеку попаду. Я здесь, по ходу, второй раз. Тогда из-за чего-то сорвался.

– Я тебя провожу, пойдем со мной, – полная дама опрятного вида в голубом платье взяла меня под руку и повела за собой.

Кто все эти люди? Ведь я должен их знать. Я осмотрел себя мельком, мне стало неловко от того, что я был одет в блеклое растянутое платье. Голова моя начала кружиться и сделалось дурно, я понял, если не буду удерживать душевное равновесие, то снова попаду в библиотеку, а это тягостное чувство – быть там.

Вокруг же все было великолепно! Лавируя между пар и ухватывая звуки веселой музыки, мы свернули в коридор. В нем было много комнат. Мы зашли в одну из них, чистенькую, без окон.

– Оденешься, приходи в зал. Сегодня будет весело.

– А что будет-то?

Она хихикнула с прихрюкиванием и сдавленным от смеха голосом сказала:

– Ну что придумаешь, то и будет, глупенькая.

Толстушка с многозначительным видом закрыла дверь и оставила меня в недоумении.

Я огляделся. У стены стоял массивный шкаф из орехового дерева с двумя закрытыми дверцами и миниатюрными ручками. Я взялся за ручки, они оказались теплыми, будто кто-то уже согрел их за секунду до моего касания. Дверца поддалась так легко, будто я потянул на себя лишь воздушный шарик. Боже ж ты мой! Удивление волной прошло по моему телу! Я отступил на шаг и мои губы непроизвольно разомкнулись. Невообразимый фонтан из музыки, ароматов, движущихся картинок струями рванул в небо моего бытия! На десятках полочек было то, что напоминало мне определенные периоды жизни, в которые я постиг что-то важное. Зазвучала «Зима» из «Времен года» Вивальди, не дав ей завершиться, вступили Guns and Roses, подбадривающе напевая Don’t you cry tonight, в их гитарные переливы испуганно вплелось фортепиано Тирсена… Я мог по много раз слушать мелодии, что там звучали, необыкновенные, родные, прочувствованные. Отрывки знакомых мне композиций сменяли друг друга, как ни странно, звуки раздавались без помощи каких-либо устройств, а напрямую из пластинок, кассет, CD-дисков, флешек или небольшого квадрата с двумя полосами (когда музыка, доносившаяся из квадрата прекращалась, он становился треугольником, это было своеобычное выражение тех аудио-записей, что я слушал в электронном формате) – все это хранители музыки, которую я любил.

В ряд стояли флаконы духов, к ним были прилеплены наклейки, обозначавшие время моей жизни, например, на одном из них было подписано: «Полгода одинокой работы». Когда я рассматривал бутылек, заиграла Moonlight and vodka Криса де Бурга. Я снял крышку и брызнул в воздух этот коктейль: аромат кофе, дух недорогих кафешек, зимняя свежесть… И тот шлейф, который можно ощутить только внутри себя – запах собственного плача, он оживает, как только вдохнешь внешний аромат. Я мгновенно вспомнил, как полгода работал один, шляясь по кафешкам с ноутбуком, делая первые неуверенные шаги при побеге из рабства, глотая одиночества, растворяя в себе отчаяние. Не буду больше брызгать этот аромат. О! А вот полка моих любимых безделушек – первая банковская карточка, афиша лондонского симфонического, походные шахматы, коллекция пуговиц (я собирал еще и советские) … Я потянул на себя выдвижной ящик с книгами, он легко поддался и в одно мгновение выдвинулся далеко за пределы комнаты, протаранив одну из стен. Оказалось, что стена – из густого тумана, похожего на желе… Значит, это все я придумал! В этом шкафу есть все, что у меня было! А я уж было думал, что многое из этого – мусорная цитадель за пыльным городом… Я принялся с азартом перебирать содержимое всего шкафа. На самом деле я перебирал себя.

***

Несколько раз внутри меня проскальзывало ощущение неловкости от того, что я буду надевать женский костюм. Вшитое обществом порицание транссексуалов мохнатым пауком, что ткал сеть общественных запретов, пробегало в моем сознании, но я старался выйти из этого состояния, ибо отсутствие внутреннего равновесия грозило обнулением результатов, достигнутых в этой Вселенной.

Как ни странно, я не нашел в шкафу ни одного платья. Не было там и дамских брючных костюмов. Там вообще не было одежды! Сколько я ни силился представить разные предметы гардероба, в шкафу не появились даже трусы. Я решил подумать только о платьях. Длинные и короткие, с рукавами и без, с вырезом и гофрированные, нежные шелковые и удобные хлопковые хороводом кружились в моей голове, но ни одно из них не появлялось в шкафу. Только чтобы не идти в той уже влажной от пота сорочке, которая была на мне, я решил сконструировать одежду из имеющихся средств.

Проще всего, наверно, делать платье, ведь брюки нужно как-то сшивать, а я никогда не был в этом силен. Собрал листы со своими школьными и университетскими стихами, им была отдельно выделен выдвижной ящик в шкафу, и склеил все листки блокнотов, страницы тетрадей, белые крылья формата А4 скотчем, который казался бесконечным (сколько бы я не отматывал, оставалось такое же количество клейкой ленты, что обычно лежит на моем столе дома). Написанных от руки стихов хватило только на верхнюю часть тела – я успел сконструировать что-то вроде корсета, без бретелек и рукавов. Юбку же необходимо было смастерить из другого материала. Я нашел моток проволоки, из которой изготавливал в детстве фигурки, а в юности – отмычки, и сделал из нее каркас для пышного подола, который облепил страницами из любимых книг Моэма, Зюскинда, Мураками, Блока, Бунина, Есенина, Робертса и других, теперь они окружали меня своими строками, переживаниями, смыслами. К подолу я прикрепил и билеты на фильмы и концерты, выставки и постановки, на которых я был. При одном взгляде на эти цветастые клочки бумаги в моем сознании всплывали сотни моментов, казалось бы, давно померкнувших в памяти. Пышность и яркость платью добавили и фотографии, которые мне нравились, они, точно машина времени, работающая лишь в одном направлении, безошибочно точно переносили меня в момент создания снимка. Многие запечатленные на фото моменты были мне приятны. Низ платья я украсил размотанной кассетной пленкой, на которой была диктофонная запись моего голоса – я читал свои стихи и миниатюры, со мной на этой пленке соседствовал Бетховен, Шопен, Прокофьев, Enigma, Pink Floyd, Gans and Roses и многое из той музыки, под которую я просыпался и засыпал, жил и возрождался. Наконец, я соединил корсет и каркас юбки, платье готово! Надел его, вроде сидит нормально, но я чувствовал какую-то недосказанность. Разбирая содержимое шкафа, я обнаружил целый склад того, чем можно рисовать: гуашь, акрил, темпера, акварель, контуры, витраж, пастель, сангина, сепия…. Повинуясь внутреннему желанию, я обмакнул пальцы в краски и стал разрисовывать себя. Мягкий, чуть прохладный акрил легко ложился на тонкие запястья, острые локти, хрупкие предплечья и плечи, покрывая красочным слоем созвездия родинок. Пахучая густая темпера увлекала линии в причудливые многоцветные узоры. Точки, зигзаги, звезды, розы, морская пена и десятки символов и знаков во множестве оттенков покрывали мои руки. Я кожей чувствовал свой мир. По моим скромным представлениям, не хватало обуви, прически и аромата. Обувь я решил исключить, ибо все это время ходил босиком, а заметил это только тогда, когда задумался об обуви. Так как не особо разбираюсь в прическах, решил ничего не делать с волосами, лишь украсить их нетающими снежинками, неувядающими цветами вишни и лентами из строк своих заметок, оказалось, они легко вынимались с бумаги, и так же легко вживались в лист обратно. Из духов я выбрал воздух после летней грозы, он всегда вызывал у меня ощущение беспричинного счастья.

Я завершил свой костюм и чувствовал себя в нем собой. Каким бы странным ни был.

***

Я открываю дверь и тут же чувствую, что мои ноги промокли. Эта неожиданность сбила меня с толку. Откуда в зале вода? Кран прорвало? Что? Что у меня под ногами? Песок? Камни? Но откуда? Что случилось с залом? Мне потребовалось несколько минут, чтобы понять, где я. Море. Я сам его выдумал. Теплые волны прибегали ко мне, на секунды оставляя на подоле морскую пену, и тут же возвращались обратно в свой огромный дом. Запах соленого моря, сладкое благоухание цветов и фруктов, дух пахучих трав и тот аромат, который сопровождает все южные страны. Шум прибоя… можно лежать и слушать его весь вечер напролет. Каменистый берег – крупные куски породы невысокой горкой спускаются к гладкому песчаному дну моря, там, где стою я. Задираю голову – а там бескрайнее звездное небо. Оно, такое огромное, всем своим полотном с бриллиантами звезд поместилось мне в душу. Теперь внутри меня это звездное небо: зажмуриваюсь, и внутри горят звезды, открываю глаза – те же светила над моей головой так близко, будто бы я прижал эту ночь к своему сердцу.

– Ты здесь чего делаешь? Мечтаешь? Поднимайся давай! Пошли к людям! – слышу я за спиной. Оборачиваюсь – в воде стоит парень моего возраста в брючном светлом костюме с закатанными штанинами, на вид нагловат и похож на Вронского.

– Берег каменистый, а я босиком, – кричу ему.

– На руках донести вас разрешите-с? – галантно спрашивает он.

– Туфли лучше дай!

– Извольте-с! – хитро отвечает он и с плеском выуживает откуда-то из воды два болтающихся на веревках штиблета. «Вронский» подходит ко мне и протягивает обувь, я присмотрелся – мои кеды, стоптанные, удобные, родные. Я надел их, «Вронский» хотел было подать мне руку, чтобы было удобнее, и подошел очень близко. Он осторожно вглядывался в мое лицо и внимательно – в глаза. Полминуты спустя он поджал губы и добродушно расхохотался:

– Вы, мадемуазель, кажется, сударь?

Ему ничего не нужно было объяснять и, пошутив и посмеявшись от души, я оставил его в море. Когда я начал взбираться по камням, то увидел рассеянный свет, его источник был там, за горкой камней. Я ловко забрался по влажным камням на берег. Баа! Как такое могло поместиться в мою голову? На побережье, овеянный дрожащим пламенем сотен факелов, медовым благоуханием возложенных ярких цветов и хрустальными переливами арф, раскинулся античный храм с высокими массивными колоннами из белого камня, украшенного резьбой. Как мне представилось, его использовали жители другой эпохи, не античной: никого я не увидел в сандалиях и тунике. Я присмотрелся к людям, которые веселились здесь под музыку. Недалеко от меня был мужчина, лет 35, с тонкими усиками и глазами коньячного цвета, весь его костюм-тройка и цилиндр были сделаны из купюр! Доллары, рубли, евро, фунты, лиры, рупии – из разноцветных денег, будто из лоскутков, был сшит его наряд. Вместо пуговиц на пиджаке и брюках поблескивали монетки. Мужчина лениво окинул меня взглядом, иронично улыбнулся правым уголком рта и приподнял свой бокал, затем денежный человек равнодушно повернулся в другую сторону. Метрах в пяти от него сидела в пыльной куче бумаг с росписями и синими печатями рылась молоденькая взлохмаченная бледная, осунувшаяся девушка с искусанными в кровь губами. Она выискивала какие-то бумаги и собирала их в стопку, какие-то документы рвала в мелкие кусочки, так длилось до тех пор, пока к ней не подбегала с кнутом женщина постарше. Надзирательница была абсолютно голой, с морщинистой загоревшей кожей, обвислыми ляжками, животом и грудью с большими коричневыми сосками. Все ее тело покрывали десятки штампов разных форм, цветов, содержания… Красные, фиолетовые, синие, мутно-зеленые, круглые, прямоугольные, треугольные, надписью… Она с ужасающим рыком била бумаги, которые разлетались, а девушка бледнела и закрывала лицо руками. Когда голая женщина уходила, девушка начинала раскладывать бумаги снова. В стороне от них на каменной скамейке сидел чудаковатый тип в очках, весь обклеенный стикерами, на которых были разные напоминания и списки. Желтые, бледно-зеленые, кислотно-розовые, голубые клочки бумаги с надписями маркером, ручкой или карандашом. Мимо него вприпрыжку пробежался небритый мужик в коротких клетчатых шортах с заправленной в них белой заляпанной майкой, одетой к тому же задом наперед. Он улыбался, прикусив переднюю губу, и держал в руке портмоне, размахивая им. Передо мной прошла девочка, одетая в растянутые ползунки, с соской во рту, перед собой она толкала коляску, в которой была огромная кукла и ребенок, похожий на нее, в точно таких же ползунках.

Я пошел по тенистым аллеям, разглядывая людей. Вскоре я заметил, что лица прохожих, их действия мне знакомы. Это было естественно, ведь этот мир выдуман, но, узнавая то, что меня окружает, я не переставал удивляться.

Устав от ходьбы, я присел на каменную глыбу. Усталость удовлетворением от пройденных шагов разлилась по моему телу – оно приятно гудело и постанывало. В глазах немного защипало так, как бывает после долгого чтения. Я вздрогнул. Неожиданно кто-то подошел сзади и положил мне на плечо руку. Обернулся. Синие пуговицы на синем жилете. Я поднял голову вверх.

– Добрый вечер, Гавриил Ариаднович!

– И тебе не хворать! Эко тебя куда занесло, малый!

– А мы сейчас где?

– В Средиземноморском храме. Тут рядом Амфитеатр. Пойдем на представление?

– Ну давайте, – я поднялся.

– Ну даю, – ухмыльнулся он. В нем проскольнуло что-то такое, чего я до сих пор не замечал в этом человеке.

Мы шли молча несколько минут.

– Воздух здесь хороший. Чтобы здоровье выправлять. Тебе надо, – начал он.

– Зачем?

Мой вопрос повис в воздухе, пока его не унесло шумом прибоя.

С нами поравнялся почти голый мужчина, он был худощав, торчали ребра, кожа бледная, на спине мелкие красные точки прыщей, пенис съежился. Из одежды только галстуки, штук 20—30, которые болтались при беге в разные стороны. И глаза у него были грустные.

– Странные они тут! – я кивнул в сторону пробежавшего.

– Все в тебя, тактичный мой! – усмехнулся Горилла. – Все они – это частички тебя. Все. Даже любимый книжные персонажи отчасти – ты. Ибо каждый из нас видит себя в других.

– Я предполагал.

– Интересный у тебя, кстати, костюм, – сказал он мне и закурил невидимую сигарету. Где он сейчас? Токио? Мыс Доброй Надежды? Таганай? Ведь я вижу только того, кого знаю в нем.