Текст книги "Там, внутри меня"

***

Надо что-то делать. Но где я? Почему я не совсем я? У меня нет никого желания слезать. Тепло, темно, тихо. Я и мужчина, и женщина одновременно. Я спущусь, когда наступит время.

***

Он зарождался во мне постепенно, заполняя весь мой живот и дергая ниточки моего тела, которыми я был сплетен с сознанием. Вскоре я не мог отогнать это чувство, эту естественную нужду – голод. Я даже не мог точно сказать, сколько часов назад я ел с Петей. Где интересно он? И мужчина ли? Может быть, он где-то рядом? Когда мы с ним обедали там, на столовской раздаче, была такая курочка сочная, с чесночком, в бульоне, такого солоноватого вкуса, ароматная, почему я не взял ее с собой? Кусочка три. Ведь она бы сейчас хоть на немного утолила мой голод. Я бы прямо сейчас на этой полке достал бы ее из сумки и… А где моя сумка? Я пошарил руками вокруг себя и наткнулся только на холодную руку лежащего рядом. Черт. Рядом со мной лежит потенциальный труп. Хотя, вполне возможно, этот человек еще жив. Что-то я совсем забыл про него. Кстати, может это Петя? Я повернулся, стараясь быть осторожным и не стукнуться головой снова. Руками я ощупал лежащего. Мужчина. На лбу много морщин. Мохнатые брови срослись в одну. С Востока, наверное. Я не очень разбираюсь в национальностях. Впалые, испещренные бороздами щеки. Эти морщины были картой его переживаний и исканий. Некоторые из них были глубокие, другие – мелкие, поверхностные, словно ниточки, такие в основном были у рта. О! Отпусти ты! А! Отдай! Сука, живой! Этот недавний труп укусил мой палец. Он до того стиснул его зубами, что боль током перенеслась от моего указательного пальца до низа живота, застряв там, будто бы проводку моих нервов закоротило. Дуралей, отпусти! Зубы у тебя железные что ли? Не задумываясь, я с размаху дал ему в челюсть. Спящий отпустил мой палец, но было поздно. Я не удержался на краю и, почувствовав слепой, неконтролируемый страх, упал вниз. Я успел сгруппироваться, но сильный удар пришелся на левый бок. К счастью, я упал в сантиметре от какого-то предмета с острым углом, который я нащупал чуть позже. Левая сторона тела ныла, я чувствовал себя, как в детстве – оскорбленный и испуганный после падения с дедушкиного велосипеда «Кама». Потирая ушибленное место, я поднялся. На мне не было обуви, но пол был теплым – ровно той комфортной температуры, какую я люблю. Ощупывая предметы, начал продвигаться вперед. Сначала я ощупал то, с чего упал: судя по шероховатостям и запаху, это древесина. Похоже, это открытый шкаф или стеллаж, вот вертикальная доска, а к ней прибита горизонтальная. Наверно, там наверху еще полки есть. Я же с какой-то из них свалился. Пошел вперед, трогая пальцами этот лабиринт полок. Через несколько минут передвижения я нащупал табличку. Картонную, обклеенную клейкой бумагой, естественно, я не мог опознать, что на ней написано. Хоть мои глаза чуточку и привыкли к темноте, буквы я различить не мог. Может быть, здесь написано что-то важное? Если бы у меня была сумка, в ней я нашел бы мобильник и посветил на эту надпись. Или определил свои координаты. Или… Нет сумки и телефона, короче. Надо идти дальше. Боль! Меня ударили по лицу. Прям в челюсть! Я отпрыгнул и снова получил удар! Остановился. Протянул руку и ощупал пространство. Впереди меня с полки были высунуты длинные волосатые ноги с мощными икрами. Они непроизвольно дрыгались. От судороги. Или во сне. Рядом лежал еще один человек с длинными ногами. Полка баскетболистов, что ли? И тут до меня дошел весь ужас происходящего… Я оказался на складе спящих людей. Я проснулся.

***

Еще долго я ходил по этому складу. Отчаянная надежда заставляла меня идти, все равно куда, лишь бы не сидеть на одном месте. Идти. Идти. Не стоять. Вокруг было тепло, темно и тихо. Лишь изредка я слышал посапывание. Я сделал бессчетное количество поворотов, но меня все еще окружали полки спящих людей. Я потерял счет времени. А еще был ужасно голоден, хотя периодически забывал об этом.

Мне в голову пришла безумная, отчаянная идея, которая показалась мне спасением. Я крепко обнял ее всем своим существованием и зажмурился от ее света. Все время хождений по лабиринту я искал другого неспящего. Я не нашел и видел только спящих. Мне нужно разбудить их! Если нас будет больше, мы выберемся, где бы мы ни были. Эта мысль окрылила меня, и я что есть мочи закричал:

– Ээээй! Эгегей! – я прислушивался: меня мягко окутывала тишина. – Эге-гей! – снова заорал я. Тишина вокруг стала похожа на чересчур воспитанную девчонку, которая молчит и делает вид, что не замечает, когда кто-то кричит. Пусть даже о помощи. – Эге-гей! Есть кто? – казалось, тишина позажимала всем вокруг рты. Не было слышно никакх звуков, кроме издаваемых мною: голос, сбивчивое дыхание, шаги. Я принялся бегать и громко топать. Наткнулся на стул, взял его за спину и принялся бить о пол, пока его ножка не треснула, как бы выдавив: «Хватит!». Я рассмеялся. Отзвук моего смеха осколками разбитой при ссоре с тишиной чашки разлетелся по темноте. Я подтянулся на руках и залез на первую полку одного из стеллажей. Начал тормошить спящих там двоих мужчин: тряс их, щекотал, дергал за уши, руки, ноги, бороду, тыкал пальцами в обвисшие бока. Эта истерическая мистерия оказалась пустым хлопком моего измученного сознания.

Не в силах больше ходить, я сел на корточки. Я изнывал от голода и отчаяния, которое кололо грудь с каждым ударом сердца. Я постарался погрузиться в себя, то было единственное безопасное, хоть и не до конца проверенное место. Внутри меня было темно, как, собственно, и снаружи, тепло, так же, как и внутри меня, и ужасно громко. Это моя душа испугалась. Отчаяние заглушило любые разумные доводы, что я силился подобрать, как резко зафонивший микрофон портит живую песню. И боль, боль, боль. Она орала до хрипоты, сотрясая меня. Я старался переживать ее сколько мог, а не терпеть, отрицать. Физически такое бывает, если вывихнешь ногу и не на кого опереться, чтобы идти дальше. Но мне нужно было верить, что я найду свой путь из лабиринта. И перво-наперво, из внутреннего лабиринта отчаяния. Раньше я попадал в подобные ситуации много раз и уверен, что сон не дает высвобождения от них. Ни дремота событий, ни смена деятельности, ни искусственное забытье зельями, которым приписывают магический эффект очищения. Магия внутри.

Я стал вслушиваться в свой внутренний гомон и из какофонии волей создавать свою песнь, вплетая в нее ноты светлых состояний, подбирая аккорды убеждений, гармонизирующих мое смятение. Прошло около получаса, может быть, в этом времени это два часа, может быть, пара минут, и внутри меня робко засветилась моя музыка, что такт за тактом робко выводила меня из отчаяния, безысходности, как вытаскивают тонущего человека из холодной неуправляемой стихии на твердый берег. Я вслушивался в себя еще и еще, купаясь в звуках, наслаждаясь их плеском. Закружился в этом танце своих мелодий и вот, вглядываясь в пространство, озаренное внутренним светом, я увидел других людей. Они были настолько реальны! От одного пахло чесноком, а другой так натурально смеялся, что и я растянулся в улыбке, даже не зная повода. Они все так рядом, я могу достать рукой! Вот это да! Я на свободе!

У меня сильно закружилась голова, я почувствовал слабость в ногах, и один за другим звуки поглотились тишиной, а освещение свеча за свечой погасало перед глазами.

Неужели снова…

***

Я открыл глаза. Обстановка была мне не известной, но не было ощущения, будто бы я никогда не был в этом месте. Все казалось привычным, таким, каким и должно быть. Я сидел в кресле-качалке, накрытый теплым одеялом в черно-красную клетку, у камина, в котором размеренно потрескивали дрова. Рядом были точно такие же кресла, но людей в них не было. Драпированные плотные шторы темно-красного цвета на огромном окне не пропускали свет, комнату освещали только камин и изящные канделябры на стенах. В роскошных рамках масляными красками по холсту был нарисован бабушкин двор, такой, каким я помню его в детстве, с дворнягой Мазуркой, поленницей и деревянным, покрашенным в рыжий, крыльцом, на котором мама любила пить чай с лимоном. Я встал из кресла, блин, я все еще женщина! Подойдя к картине, я дотронулся до холста – он оказался мягким, и мои пальцы провалились в саму картину, как будто бы порвали полотно. Это не было пространство за холстом! Это было то, что нарисовано! Моя рука ощущала тамошнее лето, а Мазурка, заметив меня, подбежала и лизнула шершавым языком ладонь. По-настоящему! Теплым, мокрым языком! Я высунул руку из нарисованного бабушкиного двора, на пальцах осталась засохшая краска, особенно у ногтей.

Рядом стоял стол, широкий, массивный, из красного дерева. На нем – затейливый канделябр: единорог, вставший на дыбы, рогом его была свеча. Когда она догорает, остается простая лошадь, ничуть не овеянная легендами и волшебством. Но сейчас рог посланника удачи пылал и освещал несколько листов исписанной бумаги, лежавших рядом. Почерк показался знакомым. Да это же мое! То самое, что я дал старцу на городском полуострове! Оно было не напечатано, а написано моей рукой, там, где я сомневался – зачеркнуто, переписано заново. Чувство, что застукали душевные искания. Или вывели их наружу. Прочитали мысли. Стыдливость, стеснение, тревожность. Эти переживания метались по мне. Что-то невероятно нежное, робкое сжалось внутри меня и укрылось одеялом из других ощущений, оно пряталось внутри меня, но я знал, теперь уже точно, что оно есть. Я шагнул назад и почти что упал на мягкий широкий стул с мощными подлокотниками и удобной спинкой.

Я провел рукой по рукописи и непроизвольно начал читать, я не мог закрыть глаза, ибо невыразимая сила обращала меня снова и снова к строкам, которые я ранее печатал, теперь же – читал.

Письмо души…

Я снова стучусь в подкорку твоего сознания. До тебя не так-то просто достучаться. Вечно ты занят… Я лучше напишу тебе письмо, а потом, кто знает, может, из него выйдет неплохой сценарий твоего сна. Хотя и его ты забудешь. Нет-нет, титры: титры все равно останутся в тебе, и там будет мое имя. Тогда, да, именно тогда, ты в лихорадочном исступлении будешь искать среди рваных кусочков приснившегося ночью кусочек меня.

Ты не обращал внимания, что я у тебя, как черновик в углу стола? На нем неровным почерком все твои переживания, расчеты, перерешенные на несколько раз задачи, чернильные кляксы из перовой ручки – ими ты пишешь свои самые особенные воспоминания, те, которые хочешь оставить надолго, капли слез, после которых бумага выглядит немного мятой, вклеенные фотографиями моменты жизни, рисунки простым карандашом, разноцветные наброски акварелью, выцарапанные, кажется, ножом слова, а за ними – косые следы разорванной бумаги, вылепленные из повседневных мелочей фигурки ты тоже вложил сюда, а вот здесь – вот здесь ты скрепил конвертик и вложил в него записи чьих-то голосов и песни, то тихие, то срывающиеся на крик. Сколько во мне всего! Что-то из этого просто лежит, покрываясь пылью, другое ты иногда, когда тупая боль воспоминаний бьет в виски, достаешь из меня, достаешь резко, всего на несколько секунд, а потом кидаешь обратно вниз. Но ты так редко заглядываешь в меня, а, заглядывая, пугаешься. Да и лень разбирать тот почерк, которым ты написал свою душу.

Я не хранитель твоей внутренней жизни. Я твоя свалка.

Я пытаюсь очиститься, но ты снова и снова толкаешь меня в грязь, я хочу смотреть на небо, но когда поднимаю голову, ты даешь мне пощечину со всей силы. Ты срывающимся голосом просишь прощения, но я слышу только животный лай, и даже его принимая за радостную песню, я не могу тебе ответить тем же. Мне нужно время. Тебе же нужна чистота за секунды и всего лишь на несколько минут. Чтобы успокоиться. Чтобы продолжать давать мне пощечины и толкать в грязь, зная, что стерплю и не запачкаюсь.

Но больнее всего, когда ты вырываешь листки из черновика, скомкиваешь и выкидываешь их в мусор. Вырываешь меня и бросаешь другим под ноги. Тебе не нужны эти части себя. Ты не принимаешь их. Хочешь забыть. Они, как обжигающий кипяток, покрывают тебя стыдом. А на самом деле, это я бьюсь в истерике, у меня подскакивает температура так, что ртуть терпения готова взорваться в градуснике понимания тебя.

Подумай, ведь у нас любовь! Любовь больше жизни. Странная… Иногда ты продаешь меня, как шлюху, другим людям. Продешевил… Они не дадут тебе того света, которого стою я. Они выслушивают, создавая иллюзию понимания, дают тебе намеки на человеческое тепло, чтобы ты согрелся, а потом ты заставляешь меня отдаваться их мыслям и желаниям. Ты играешь со мной, чтобы я была такой, какую хотят другие. Пусть на мгновение, пусть в каких-то незначительных вещах… но это так оскорбляет. Будто бы у меня нет самой себя. Или я чем-то плоха. Знаешь, быть клоуном труднее всего. Много тяжелее, чем ты думаешь. Я вижу твою радостную улыбку, только когда я не я. За что ты меня так ненавидишь?

Ты любишь души других людей. Меня – нет. Другие люди иногда видят меня. Через твои глаза, правда, ты их все время прячешь, через быстрые сбивчивые слова, но ты часто обрываешь себя, не сказав главного, я есть в тебе для других и в тот момент, когда ты любишь, но ты уходишь от любви, открещиваясь от нее, напрасно…

Ты сбегаешь, задыхаясь, от этого мира. Босиком по пыльной дороге. Ты сбил все ноги. Ты сбил всю душу о насмешки, о наигранность, о злобу других. Знаешь, как больно? Но ты делал мне больней.

Ты хочешь поговорить, я знаю. Опять за черновики. Стой! Скоро я не смогу тебе ничего этого сказать. Я заболею. Не умру. Но сил будет мало. Болезнь легких не из самых приятных. Я не могу дышать воздухом, полном пыли человеческих обид и непонимания. Воздухом, прожженным электрическим светом едкой критики самого себя и меня. Ты не понимаешь себя, не принимаешь. В нашем воздухе раздаются только крики ссоры. Я – это ты. А ты сам создаешь все, что есть вокруг тебя. Но между нами только скандалы. Я как зеркало отражаюсь в том, что тебя окружает. Ты плохой актер. Все люди плохие актеры, потому что они рождены для настоящего. Просто есть отвратительные зрители. И им наплевать на глубину: в контраст без полутонов легче вдумываться. Я не могу так жить. Я слишком люблю тебя.

И то самое, что я хотела тебе сказать – выброси черновик! Создавай свою жизнь в оригинале. Ты не успеешь все переписать. Пиши свою жизнь сейчас!

Только перед тем как писать новую жизнь, смени почерк. Мы оба его не понимаем – ни я, ни ты. И не смей печатать: так ты вложишь намного меньше себя, чем нужно для счастья. Я люблю рукописи, в которых буквы, как кардиограмма твоего собственного сердца. Этим почерком будут прописаны все твои мысли, рассуждения, переживания, соображения, надежды, мечты – я вся. От этого не отдает запахом типографской краски. Наоборот. Помни, запах настоящей души – единственный, которым можно соблазнить. И только узнав его по своему подобию, другая душа захочет тебе открыться.

Ты много раз писал другие черновики. Я их все помню. Жизнь часто дает шанс решить что-то на черновике и перенести в нее только правильное решение. Только успей перенести. Будет очень печально, если твоя настоящая жизнь так и останется в этих клочках мыслей о ней самой.

P.S.: я знаю, об этом не просят. Потому что это унижает просящего, заставляя брать в свои руки слишком много ниточек жизни, за которые можно подвесить другого, и слишком возвышает, пусть и сковывая, человека, которого просят.

Я о любви. Не отворачивай глаза. Знаю – любишь, просто я этого не вижу, ты не показываешь, считая меня недостойной тщательного рассмотрения и внимания. И любви.

Да, мы с тобой плохая пара. Я – вечно мечущаяся, противоречивая истеричка, то в слезах, то в смехе. Ты – нервный аналитик, который часто вписывает себя в этот мир не с того угла. Мы оба сойдем с ума. Пусть сойдем. Но вместе.

Я почувствовал абсолютную свою сущность без примесей. Я так ясно и без слов понял, почему я здесь в воплощении женщины. Это моя душа. От этого открытия стало так легко: происходящее ныне показалось мне естественным и не страшным. Все это я создал своими строками, идущими от сердца. Это пространство, сонастроив с собой, я могу отстроить заново, убрав в нем ветошь, гнилье, то, что мешает творить в нем себя и свой мир. Я почувствовал, как во мне учащенным сердцебиением забилось желание жить, не забывать себя, а по венам потекло вдохновение и любовь к миру.

***

Скрип двери. Я поднял голову. В комнату вошел человек. Его черты лица смутно были мне знакомы. Кто это? Я вспоминал, где я мог его видеть, как вспоминают название книги, цитату из которой услышали в разговоре. Я силился дать вошедшему имя знакомого мне человека, но, как ни шарил в темноте архивов своих дней, не смог вспомнить, кто это.

– Здравствуйте! – начал я, привстав.

Собеседник улыбнулся очень знакомой улыбкой.

– Ну ты чего встал-то, как на уроке! Не узнаешь?

Я смущенно продолжал всматриваться. Может быть, он, как и я, изменил свою внешность, попав в этот мир? В этот момент я снова вспомнил, что нахожусь в женском теле, мне ужасно захотелось посмотреться в зеркало. Так же, как хочется кофе с утра. Вроде можно и без него. Но хочется, аж до тихого звона в ушах! Теперь я вспомнил, ну зачем же, что еще я голоден. Вот ведь. Собеседник поймал мой теперь уже блуждающий взгляд.

– Кушать охота? – участливо спросил знакомый незнакомец.

– Ну да. А вы откуда узнали?

– А если моя пара была перед большаком, на котором все в столовую ломились, ты всегда смотрел такими глазами в последние пятнадцать минут, – помолчав, он добавил: – Хотя однажды всю большую перемену ты простоял, споря со мной о смысле бытия. Тогда, правда, прикрывался домашкой по Сартру, – на этих словах он мягко улыбнулся, уголки губ его вобрали весь подтекст сказанного.

Преподаватель! По литературе! Институт! Гавриил Ариаднович! Горилла! Да, именно так его называли студенты.

– Вы так изменились! – вырвалось у меня, и я осекся: изменился-то он не в лучшую сторону, внешне, по крайней мере. Я помнил его другим – подтянутым, плечистым, с русыми кудрявыми до плеч волосами, оратором за кафедрой. Сейчас он был в очках, с морщинистым лбом, кудри поседели, плечи сгорбились, и весь он иссох.

– А ты разве нет? Довольно экстравагантно выглядишь, – ухмыльнулся он.

Он, кстати, как меня узнал-то, если я девушка?!

– Да нормально. Чтобы тебя не узнать, надо не знать тебя вовсе.

– А что же… – но я не договорил вопрос.

Гавриил Ариаднович улыбнулся тысячами оттенков смысла и перевел тему:

– Знаешь, где мы сейчас находимся?

– Не совсем.

– Садись, давай, я расскажу. – Он пододвинул к себе кресло-качалку, я же уселся на стул.

– Это не просто место, – начал он. – Здесь каждый автор.

– А разве в жизни не так? – перебил я его.

– Ммм… Кажется, мы возвращаемся к институтским спорам. В жизни все-таки есть объективные параметры. А здесь ты все видишь так, как нарисовано внутри тебя. Новых людей ты увидеть не можешь, больше видишь состояния, качества, которые люди в себе скрывают. Каким ты меня сейчас видишь?

– Старым, – не успел соврать я.

Он рассмеялся сухим смехом, обнажая белые ровные зубы:

– А я молодой! Так ты хотел увидеть во мне, наверное, большее количество опыта по сравнению с собой. Тебе нужен был проводник, поясняющий, что есть что. Ты подал запрос, можешь называть это молитвой или желанием. Его почувствовали многие здесь. Я откликнулся. Вообще-то ты сам выбрал меня неосознанно, посчитав, что я уже был тебе проводником в чем-то. И вот я здесь, но в обличии, представленном тобой. На самом деле я не тот, кем ты меня видишь.

– Обалдеть.

– А то, – он сделал ударение на последнее слово. Бывший преподаватель литературы помолчал, всматриваясь в стену так, будто бы ее не было, затем продолжил: – И я, как и каждый здесь, вижу этот мир своими глазами. В моем мире мы сейчас с тобой сидим на открытой террасе в кофейне Нью-Йорка. Машины шумят, облака сероватые, тысячи плакатов вокруг. Я был там только однажды, но это место мне очень запомнилось. А в твоем мире мы где находимся?

– В старинной комнате.

– Вот. Здесь ты находишься в координатах, заданных подсознанием, памятью, рассудком. Изменить что-то можно лишь усилием духа, состоянием своего существа. А действовать можно и в этих координатах.

– Мне кажется, я ни разу здесь не был.

– Вот как? Может, в музее каком-нибудь?

– Я не помню этого места в реальности. Нет, честно не помню!

– Хмм… – Гавриил Ариаднович задумался, но через пару минут очнулся: – Да ты же, кстати, есть хотел!

– Да, очень, – я часто сглатывал слюну, а в середине нёба чувствовал что-то странное, как если бы на него прилепили присоску, голова немного кружилась, но я удерживал себя в равновесии, ноги иногда подкашивались, в желудке уже не было боли, только неописуемое чувство, как будто бы в него набились грозовые облака.

– Представь то, что хочешь съесть. Одно условие – ты это уже где-то когда-то ел, – он выжидательно посмотрел на меня.

Я очень сильно хотел есть. Что я представил? Борщ, деревенский, наваристый, с большими кусками мяса, которое застревает между зубов, в центре тарелки – ложка густой сметаны, рядом – ароматный свежий белый хлеб с нежным мякишем и хрустящей светло-золотистой корочкой, из которой, как откусишь, летят мелкие крошки, несколько чищеных головок пахучего чеснока и стрелы молодого зеленого лука с грядки, соленые огурчики по семейному рецепту. Такой обед делала бабушка. Вкус незабываемый, а эта кислинка в борще! Как только я ощутил во рту вкус этого супа и представил, как проглатываю первую ложку борща и наваристый мясной бульон с ароматом свеклы достигает моего желудка, так сразу вошел наш деревенский сосед с добрыми голубыми глазами и большим носом, дядя Миша. Он на большом расписном подносе принес трехлитровую кастрюлю борща, пиалку со сметаной, тарелку с чесноком, луком и огурчиками, буханку хлеба. Радости моей не было предела!

– Бабушка твоя передавала, – улыбнулся он.

Я накинулся на еду, черпал из кастрюли прямо половником, горячая жижа быстро достигла моего желудка и обожгла его болью – я так давно не ел. Пересиливая режущий спазм, я кусал хлеб, набивая мякишем рот, жадно глотал суп так, что теплые тонкие струйки борща изредка стекали по моему подбородку. Проглотив четверть содержимого кастрюли, я вспомнил про сметану и другие вкусности. Я немного полакомился и ими, но больше в меня не лезло. Внутри было дребезжащее чувство сытости, кроме того, мне захотелось спать.

– Неплохой стейк, слушай. И кофе вполне себе сносный! – похвалил Гавриил Ариаднович, он держал руку с собранными вместе пальцами почти у рта.

– Какой кофе? Какой стейк? – не понял я.

– Ну американо. А мясо, ну я не знаю, мне кажется, говядина.

– А у меня тут борщ…

– А я о своем подумал…