Текст книги "Путь Долгоруковых"

Ночью ему не спалось; царапучие мысли скреблись в голове, не давая покоя. Да и воздух в ямской избе, где спали вповалку всем скопом, был спертый, не продохнуть; пахло деревянным маслом, сырой кожей, немытым телом. Алексей пробормотал что-то во сне и повернулся на другой бок; Иван храпел, приоткрыв рот. «Эк тебя разбирает!» – досадливо поморщился Долгоруков. Он встал и, стараясь ни на кого не наступить, пробрался в потемках, рассеиваемых лишь светлячком лампады под образами, к лавке, на которой лежала жена. Там было совсем темно, ничего не разглядеть, но Алексей Григорьевич угадывал по памяти заострившиеся черты ее лица, обвисшие щеки, скорбную складку синюшных губ с оттянутыми книзу кончиками. Какое-то чувство ворохнулось в его груди – то ли жалость, то ли сострадание. Он наклонился, чтобы поцеловать жену в лоб, – и в нос ему ударил едкий нечистый запах. Брезгливо распрямившись, он толкнул ногой прикорнувших тут же девок:

– Исподнее хоть бы барыне переменили! Дрыхнут тоже, дармоедки!

От Верхотурья дорога в Сибирь шла по берегу прихотливо извивающейся реки Туры, то приближаясь к ней, то отдаляясь. Берег высокий, обрывистый, поросший сосняком, порой оседает книзу давними оползнями, на которых уже вытянулись чахлые березки; внизу река шумит на перекатах, вспениваясь у больших камней, проступивших в межень из-под воды. Этим путем шел когда-то Ермак Тимофеевич, вступая в сражения с войсками хана Кучума…

За одним из крутых поворотов вдруг открылась большая песчаная отмель со старицей; неподалеку оттуда остановились на ночлег. Утром всполошились от истошного крика: «Братцы, ко мне! Скорее! Помогите!» Думали – беда, а оказалось – смех: бывалый солдат, еще с вечера высмотревший на реке стоянку тайменя, затемно отправился туда, захватив с собой палку с насаженным на нее штыком; долго ждал, взгромоздившись на упавшую в воду корягу, весь продрог, но таки улучил момент, когда таймень выбрался из своего убежища, и не сплоховал – пригвоздил его штыком и стал звать на помощь. Огромную пудовую рыбину солдаты вытащили втроем; лагерь сразу ожил, загудел; все хотели посмотреть на неожиданный улов; Иван тоже сходил, а потом прибежал за Наташей и чуть не силой потащил ее поглазеть на это чудо-юдо. При виде страшной морды с оскаленной пастью, из которой торчали длинные кривые зубы, Наташа испуганно отшатнулась и несколько раз перекрестилась; сон как рукой сняло, хотя ей в последнее время постоянно хотелось спать, и поднималась по утрам она с большим трудом. Догоравший костер снова раздули; рыбу, не потроша, натерли солью против чешуи и положили в золу запекаться, присыпав сверху углями; мясо оказалось розовым, жирным, вкусным, почти без костей. Повеселев, пошли дальше; бывалый солдат рассказывал молодым, как было дело, в мельчайших подробностях, и когда Николай с Алексеем тоже подошли послушать, охотно повторил все с самого начала: по каким приметам узнать, что в реке водится таймень, где его искать и как ловить. «Главное, бить его нужно правильно: на три пальца от головы, – поучал он. – У меня-то рука твердая, глаз наме-отанный…»

Каждый день ехали от темна до темна, делая до сорока верст. К реке больше не спускались, перебирались вброд через ее притоки, во множестве устремлявшиеся к ней из пойменных озер. Стали чаще попадаться на пути лесные избушки и стойбища вогулов, и на восьмой день лес кончился, а впереди показались деревянный острог и церковь поверх каменных амбаров – Тюмень. Там заночевали – и снова в путь.

Прасковью Юрьевну везли теперь лежа на телеге, подложив под голову свернутый зипун; говорить она не могла, только мычала, на лице ее жили одни глаза, то и дело наполнявшиеся слезами. Екатерина смотрела на мать со смешанным чувством жалости и отторжения: почему Господь не призовет ее к себе? Зачем ей эти безвинные страдания? А если не безвинные?… Вдруг было что-то когда-то, чего не избыть, не замолить? Не зря же она всю жизнь такая богомолка, знать, есть в чем каяться… И тут же сама попросила прощения у Бога за мысли непотребные, дочери не присталые…

Дороге не было конца, и мысли водили в голове свой хоровод, кружа и блуждая в потемках. Зачем живет человек? – думала Екатерина. В муках рождается, в муках умирает – так неужели и всю жизнь ему мучиться? Зачем? Чтобы заслужить себе Царствие Небесное? А что там его ждет? Она пыталась себе представить райские кущи, вечную жизнь в них… Что делают праведные души на небесах, покинув, наконец, тело покойника? Покойник… Вот что обретает человек в награду за страдания – вечный покой! Значит, это и есть счастье, о нем надо Бога молить?

Ее сестры дремали в своей двуколке, мерно покачиваясь в такт шагов косматой лошаденки. Екатерина даже немного позавидовала им. Что их заботит, что страшит? Гроза, волки в лесу, холод ночной. А так – едем и едем, и хорошо; куда? Зачем? Не их ума дело. Бог даст день, даст и пищу. Как бы и ей смирить свою душу?

Матушка свое отжила, сестры жизни не знали. Когда не имеешь того, о чем не ведаешь, так не станешь о том и скучать, а каково приходится, когда изведал, да потерял? А еще того хуже – отняли у тебя?… Вон невестка ее: подурнела, спала с лица, платьем пообносилась, глаза красные от слез да дыма, а лишь увидит своего Ванечку, так улыбается, охорашивается для него… Знать, главное-то сокровище при ней осталось…

Екатерина закрыла глаза и чуть не застонала. Она запретила себе думать о любви, но перед ее мысленным взором вновь явилось милое, родное лицо… Как они были бы счастливы… Уехали бы в Польшу…

Во французских романах герой всегда спасает свою возлюбленную, когда ее похищают и держат в заточении в замке или даже в гареме у турецкого султана. Он молод, силен, знатен, он любит ее… Любит? Он был во дворце, когда объявили о помолвке. Ее никто не похищал…

Образ ее коханого помутнел, ускользая; теперь Екатерина уже всеми силами старалась удержать его, но жестокая память подсовывала другие картины. Она, наряженная в платье, плотно облегающее стройный стан, с волосами, искусно заплетенными в четыре косы со вставленными в них алмазами, сидит в первой от лестницы комнате Головинского дворца и с бьющимся сердцем ждет. Часы на каминной полке издают серебристый перезвон, она вздрагивает от неожиданности, и в ту же минуту слышатся шаги. Входит Иван в парадном мундире, при всех орденах. Они спускаются вниз; лакей несет шлейф ее платья. Она садится в карету, где уже сидят мать и сестры; в висках колотятся томительные секунды; вот впереди послышался приглушенный перестук копыт и скрип колес, прокручивающихся на снегу, – это двинулись кареты с камергерами, поскакали верховые придворные фурьеры, императорский шталмейстер, восемь гренадер; наконец кучер взмахнул кнутом, и восемь красиво убранных лошадей с плюмажами на головах тронули с места. По бокам кареты скачут гайдуки с зажженными факелами. Уже темно, в оконце ничего не видно, да она бы ничего и не разглядела: зрачки ее так расширились, что глаза казались черными. Бревенчатый перестук – миновали мост; там, за мостом, сияет огнями Лефортовский дворец; вот уже загремели барабаны, уже въезжают в ворота, и вдруг словно наткнулись на что-то, карету закачало, раздался треск, но ничего, они едут дальше; остановились. Открылась дверца, Иван подает ей руку, она выходит, приподнимая платье рукой; выстроившиеся на крыльце гвардейцы берут на караул. Она счастлива – да, счастлива: она покойна. Свершилось, она царица; все жертвы уже принесены, осталось только явить всем свое торжество. И в этот миг она явственно слышит: «Корона-то разбилась… Плохая примета… Свадьбе не бывать…» Она быстро оборачивается, чтобы увидеть, кто это сказал, что случилось, но Иван увлекает ее дальше; обер-гофмаршал и обер-церемониймейстер с жезлами встречают их у дверей и склоняются в поклоне, они поднимаются по лестнице, на каждой ступеньке стоят по два лакея в ливреях; где-то наверху слышится гомон множества приглушенных голосов, который разом стихает, как только раздаются торжественные звуки труб придворного оркестра, предваряющие ее появление. Она медленно, величаво идет по ковру мимо присевших в реверансе дам, не различая их лиц; чувства счастья как не бывало, в ушах стучит набатом: «Дурная примета… Свадьбе не бывать…»

Перед встречей с Тоболом Тура угомонилась, раздалась и несла теперь свои полные воды спокойно и степенно. Земля сделалась ровнее, горы остались позади. Березы пожелтели, осины зарделись, и солнце равнодушнее посматривало вниз, жалея теперь своего тепла. Ямские станции на Тобольском тракте встречались по-прежнему редко; заночевали у одной из них, в деревне Ярково в несколько дворов с дымокурами, где продымляли сыромять. Утром в зябко посеревшем небе показалась стая аистов, державшая путь на юг. Деревенские качали головами: что-то рановато, жди зимой злых холодов.

Тобол вольготно раскинулся вширь, легко и без напряга неся на себе многочисленные струги. Приняв в себя Тавду, он вскорости отклонился к северу и влился в сине-холодный Иртыш. Через час на взметнувшемся кверху правом берегу показались белокаменные стены с круглыми башенками, за которыми распласталась темная туча тайги, – Тобольск, столица Сибири.

Всего два года назад сибирским губернатором был Михаил Владимирович Долгоруков, двоюродный брат Алексея Григорьевича. В прошлом году все Долгоруковы – и Михаил, и брат его Василий, фельдмаршал, и Василий Лукич, царский посол, – собрались в Москве: затевались дела великие, нужно было держаться вместе, стоять друг за дружку. И если б так случилось, если б не перегрызлись Владимировичи с Григорьевичами, так бы им на Москве и оставаться. Что ж, что государь помер, царствие ему небесное, невеста-то жива. Да что невеста – почитай, жена. Тогда уж всем было видно, что ходит она сам-друг, и ни для кого не тайна, чей приплод. После императора Петра Алексеевича Второго была бы императрица Екатерина Алексеевна Вторая, только и всего. Так нет! Испугались, что брат всю власть в руки заберет, им не оставит. Василий Владимирович уперся: покуда есть побеги от корня царского, им вся преференция. Забыл, видать, как в Соликамской-то куковал! А братец-то его, прежде чем сибирским губернатором стать, послан был в Сибирь под караулом; и кто его из беды вызволил, государев гнев унял? Двоюродный дед Яков Федорович Долгоруков. Вот как раньше друг за дружку-то стояли! А эти, нынешние, – кондиции составили, думали, что племянница Петра Великого будет в их руках вроде воску мягкого. Насмотрелись порядков в Швеции да в Польше, возомнили, что и у нас такое возможно. Сам Василь Лукич к ней в Митаву побежал, подписать заставил. А отчего ж не подписать? Ей ведь, Анне-то Ивановне, лишь бы в Москву попасть да корону на себя примерить, а как попала да осмотрелась, так враз кондиции-то и изодрала. Кто ж от власти безраздельной откажется. Бумага – она все стерпит. Подмахнула указ – и стал Василь Лукич сибирским губернатором, а на другой день шварк – и поезжай, друг Василь Лукич, на Соловки, да под караулом! А ты, Михаил Владимирович, – не в Казань, а в дальние деревни! И благодари Бога за брата твоего, который один из вас мне верный оказался, сам на себя ярмо надел. Ничего-о, Василь Владимирович, ужо и твою жизнь в клочки изорвут! Ты ведь этой квашне курляндской всегда напоминать будешь, кто она такова есть да откуда взялась, а ей сейчас о том поскорее забыть хочется…

Предаваясь этим горьким мыслям, Алексей Григорьевич не мог не думать и о том, как предстанет сейчас перед вице-губернатором, который, по сути, губернатор и есть. Иван Васильевич Болтин – персона известная. В Полтавской баталии полком командовал, полтора десятка шведских штандартов захватил в бою. Царь Петр Алексеевич назначил его обер-прокурором Святейшего Синода, сам Феофан Прокопович его побаивался, а умер государь – и сразу Болтина в железа, а потом с семьей в Сибирь. Видно, думал он, что и в гражданской должности, как на войне: иди вперед да руби сплеча, и будешь молодец, ан тут иначе дела делаются, надо знать, где смолчать, где примечать, да помнить о том, что где золото всплывет, там правда тонет. Два года спустя простили ему все вины и сделали сибирским вице-губернатором – а вслед за сенатским курьером с этим указом уж ехал к нему сам светлейший князь Меншиков со всею своею фамилией… Как-то Болтин встречал-привечал своего бывшего командира? И как встретит сейчас Долгоруковых?…

По распоряжению вице-губернатора ссыльных разместили на постой и отвели в баню – впервые за целый месяц. Алексей Григорьевич сбрил отросшую бороду, отнюдь не придававшую ему солидности, и приободрился. Болтин, мужчина лет пятидесяти, сохранивший военную выправку, в мундире и парике, говорил с ним учтиво, но просто, по-солдатски. Сенатским указом ему было предписано ссыльных без промедления отправить в Березов, однако везти их сейчас не на чем, придется обождать, пока подготовят судно. Вексель на имя Долгорукова поступил, и по тому векселю деньги ему будут выданы; ежели имеются какие-нибудь просьбы или жалобы, так пусть о том сразу докладывает ему и впредь так же поступает. Алексей Григорьевич сразу и попросил Болтина переслать в Соль Камскую пятьсот рублей, одолженные им у Турчанинова, обещание в том получил и вышел обнадеженный.

На крыльце он столкнулся нос к носу с человеком в майорском мундире, но совершенно черного лицом, вздрогнул от неожиданности – свят, свят! – и только тут признал: это ж Абрамка-арап, крестник государев! Малолетнего Петра математике обучал. Александр Данилыч спровадил его в Тобольск, чтобы ехал дальше в Иркутск и на границу с Китаем, строить крепость Селенгинскую. С прошлого года держали его в Томске под арестом, на десять рублей в месяц, а в нынешнем, в январе, еще до кончины государевой, назначили майором в Тобольский гарнизон.

Ганнибал то ли не узнал Алексея Григорьевича, то ли виду не подал: не до того ему было, торопился ехать. Приказ пришел о переводе его в Инженерный корпус, вот и рвался в Москву; забежал лишь взять у вице-губернатора казенную почту, денег в долг под будущее жалованье да прогонные. Ему недавно исполнилось тридцать три года, и казалось Абраму Петровичу, заброшенному судьбой на холодную, неласковую чужбину, что крестный путь его окончен и возрождается он для жизни новой…

Макшеев с солдатами тоже должен был отправляться восвояси. Он зашел проститься со своими подопечными. Тяжело было у него на сердце, чувство какое-то подсказывало, что не увидит больше никого. Особенно жалко ему было Наташу: он уже понял, что она брюхата; как-то примет их Сибирь? Узнав, что он их покидает, девочки расплакались; по щекам капитан-поручика тоже потекли слезы. И утешить-то их было нечем:

– Бедные вы мои, бедные, – говорил он сдавленным голосом. – Теперь вы всякого горя навидаетесь. Люди здесь необычные, от них не ждите никакого снисхождения, будут с вами поступать, как с подлыми… На Господа только уповайте, а я за вас молиться буду.

Утер глаза рукою и ушел.

Глава 12

На Рождество Богородицы погода установилась ясная; в чуть поблекшем голубом небе четко вырисовывались косяки диких уток, потянувшиеся на юг; лес раскрасился охряными пятнами, а березовая рощица на взгорке отливала золотом. В тихом воздухе медленно проплывала паутина на два аршина от земли; еще недавно бурые ягоды рябины покраснели и уже не сливались с листвой. На закате солнышко закрылось облаком с блистающей каемкой – точь-в-точь икона в золотом окладе. Неяркие лучи ласкали рыхлое тело облаков, и те, зардевшись, стеснялись своей розовой плоти, вдруг ставшей тугой, сочной и желанной.

Парни да девушки потянулись за околицу – песни петь, в игры играть. Дуняша осталась дома. Ей теперь до самой свадьбы ни на улицу, ни в церковь показываться не след, иначе отец осерчает.

Две недели назад был сговор, а заодно и смотрины, и Дуняша впервые увидела своего жениха. Это был молодой мужик, хотя уже вдовец: его первая жена умерла родами, и младенец тоже помер, даже не успели окрестить. Накануне смотрин тятенька наставлял ее строго, что с лица воду не пить, а мужа жена должна почитать не за красоту, а за добродетели его. Дуняша боялась поднять глаза, когда вышла к гостям с угощением, и поднос дрожал в ее руках. Потом уж, выглядывая из-за печки, разглядела, что жених ее и не косой, и не рябой, хотя, конечно же, красавцем назвать его нельзя. Отец его осанистый, плечистый, пышнобородый, говорит густым голосом; мать тоже крупная женщина, и рядом с ними он смотрелся неказисто. Сваха разливалась соловьем, нахваливая жениха; про невесту тоже говорила, что она горлинка голосом, солнышко волосом, вся как яблочко наливное, да рукодельница-то, да хозяюшка! Будущая свекровь слушала ее скороговорку, а сама смотрела колючими глазами на стоявшую перед ней Дуняшу, покрасневшую как маков цвет, и той хотелось бросить все, убежать и спрятаться в амбаре. Когда гости наконец ушли, она была ни жива ни мертва. Отец подозвал ее к себе, снял со стены икону и благословил; стоя на коленях, она целовала его руку и плакала. Он поднял ее, сам сел на лавку, а дочь посадил себе на колено, как в детстве, погладил большой жесткой ладонью по спине, стал говорить, что рано ли, поздно ли, а улетать голубке из родного гнезда. Мужа он ей нашел справного, достаточного, семья богатая, хозяйство большое, жить она будет, как у Христа за пазухой. Дуня обхватила его руками за шею и все плакала, повторяя: «Тятенька! Тятенька!», так что отцу это в конце концов надоело.

Через несколько дней жених прислал подарок – серебряное колечко. Дуня его приняла, а в ответ отдала рушник, который сама расшила красными петухами. Свадьбу назначили на Феклу Заревницу.

Рожь в том году уродилась богатая, но тятя не велел Дуне ходить в поле жать да снопы вязать; на барщине и на своем наделе трудилась Марья, хотя и была беременна, Дуня же должна была сидеть дома и шить себе приданое. Впрочем, дома-то бывает, что и присесть некогда: утром все еще затемно в поле уйдут, а ты корову подои, птицу накорми, поросенку дай, за лошадьми убери, воды натаскай, тесто замеси да печку растопи, чтобы вечером работники, когда вернутся, тепленького похлебали. Ребятишкам что ж – сунула по куску хлеба, да и ладно, бегают себе на улице целый день. Степку вон не докличешься: то с утра наладится на речку плотву удить, то ставить силки на перепелов, то в бабки с ребятами играть. Правда, Параша оставалась ей помощницей. Дуня скажет: ты бы пошла погуляла, а та льнет к сестре: научи меня, Дунюшка, шить. Навертит ей Дуня соломенных кукол и показывает, как шить им платья из лоскутков. Параша иголкой исколется, а молчит, виду не подает, старается, сопит; потом вдруг подбежит к Дуняше и обнимет ее крепко-крепко. И обе в слезы. Поплачут-поплачут и дальше за свои дела принимаются.

Дни осенние неяркие, в избе темно: окошко, пузырем затянутое, свет плохо пропускает. Приходится лучину жечь. По вечерам собирались девушки на супрядки, помогали готовить «житье-бытье». Дашутка вышивала подруге рукава. Вот кто мастерица, вот кто рукодельница! И крестом умеет, и гладью, и цветной перевитью, и мережкой, простая рубаха из ее рук такой нарядной выходит – хоть на праздник надевай. Дуне как невесте полагалось причитать, и она пару раз пробовала, но плач у нее выходил в самом деле слезный, и Дашутка быстро обрывала его веселой подружкиной песней.

Как-то раз, после дождичка, девушки собрались идти по грибы, и Дуняша с ними. Отец, прежде беспрекословно ее отпускавший, теперь почему-то нахмурился, а потом стал наказывать, чтобы она себя блюла, честь свою берегла и не выставила б их всех на позор. Дуня смутилась, потупилась, прошептала: «Хорошо, тятенька», а когда вышла из избы, дороги не видела из-за слез обиды, застивших глаза: зачем он с ней так? Уж она ли не была всегда покорной да послушной?

Мужики отсеялись под зиму. В ветреные дни по всему селу раздавался мерный стук цепов: молотили рожь на гумне, а потом провеивали, подбрасывая на лопате. Торопиться надо все дела доделать, пока не зарядили дожди, не развезли грязь непролазную.

На Феклу Заревницу Дашутка встала раным-ранешенько, прокралась босая в сени, стараясь не наступить на скрипучую половицу. Только собралась притворить тихохонько дверь…

– Ты куда это? – вздрогнула от голоса отцовского, хриплого со сна.

– К овину, тятенька, погадать, – прошептала, обмирая.

Отец недовольно заворочался на лавке, пробурчал что-то невнятное.

Серый рассветный воздух облил холодом, все волоски на теле дыбом встали; ногам зябко, но ничего; добежала до овина, заглянула в окошечко – темно, ничего не видать; приоткрыла дверь – а оттуда вдруг как схватит кто-то за руку, как дернет к себе! Пискнула испуганно, стала вырываться…

– Да я это, я, не бойся!

Егорка.

– Ф-фух, напугал! Сердце сейчас из груди выпрыгнет!

В овине темно, пахнет соломой. Где-то мыши попискивают.

– Седни пойду к твоему отцу.

У Егорки руки холодные, видно, давно уже тут поджидает.

– Мужики осенью в город на заработки идут и меня с собой берут, староста разрешил. Долг я отцу твоему отдам, пусть не сомневается.

Молчит, мнется с ноги на ногу.

– Спрошу его честью: отдаст он тебя за меня или нет. И ежели нет…

– Убегом обвенчаемся, – быстро досказала Дашутка.

Егорка схватил ее за плечи, развернул к двери, пытаясь разглядеть ее лицо – правду ли молвила, не смеется ли?

– Дашенька, разлапушка ты моя… Я ведь все могу – и плотницкую работу, и гончарную… Как деньгу зашибу, найдем в городе попа, чтоб окрутил без венечной памяти… Ты скажи только: пойдешь за меня?

И не дожидаясь ответа, ткнулся губами наугад в ее лицо. Даша закинула руки ему за шею, стала целовать – в щеки, в бороду, в губы… Егорка прижал ее к себе, засопел, зашарил жадно руками по ее телу… Вдруг она оттолкнула его, отступила назад, прижавшись спиной к колючим снопам.

– Поклянись, что только мой будешь. Что все будет честь по чести!

– Вот-те крест! – Егорка широко перекрестился. – Не сойти мне с этого места! Лопни мои глаза! Христом Богом тебе клянусь… Голубка ты моя ненаглядная…

Он снова схватил ее в охапку, и она уже не сопротивлялась, отдаваясь; закрыла глаза и дышала глубоко. Только раз тихо вскрикнула, когда от краткой острой боли дрожь пробежала по ногам и по спине, но Егорка прижался плотнее и залил ее своим теплом, и стало хорошо…

Когда она вышла из овина на неверных ногах и постояла маленько, держась рукой за стену, небо на востоке уже окрасилось бирюзой; подсвеченные незримым солнцем облака казались теплыми. В хлеву протяжно замычала корова.

На Дуняшином дворе топилась баня. Парить невесту пошла Марья, и Дуняша с испугом посматривала на ее уже изрядный живот, который время от времени вспучивался то с одного боку, то с другого – ворочался ребенок. Она не могла позабыть о том, что первая жена ее будущего мужа умерла родами. Ей было страшно и слегка мутило.

В избе уже собрались подружки, и Дашутка тут же – бледная, и улыбается словно через силу. Дуняше с песнями расплели косу, вынули из нее ленту, покрыли волосы тонким платком и надели сверху кокошник. Наряженная в рукава и красный сарафан, перетянутый под грудью поясом, который вышила для нее Дашутка, она сидела на лавке в красном углу, словно обомлевшая. Руки и ноги ее были холодны, как лед. Вздрогнула, когда с улицы послышался звон бубенцов, треньканье балалайки и веселые голоса. Подружки высыпали на улицу – требовать у жениха выкуп за проезд да за ленту – девичью красу. Вот уж на дворе смех, песни, тараторенье дружки – видно, попался весельчак и балагур. Отец, одетый в праздничное, расчесавший волосы на прямой пробор и смочивший их квасом, чтобы не топорщились, встал и взял в руки образ – приготовился. Топот ног по крыльцу, новый взрыв хохота; двери отворились, появился дружка с белым рушником через плечо, отвесил поясной поклон. В сенях девушки пели:

 
По городу, по городу все звоны пошли,
По терему, по терему дары понесли.
Дарила же, дарила ж Евдокия-душа,
Принял те дары свет Ермолай-господин.
 

Вошел и сам Ермолай: в новой красной рубахе, в черном заводном зипуне, порты заправлены в сапоги, жидковатые волосы расчесаны да приглажены. Молодые встали под благословение, после чего отец отдал Дуне образ Богоматери – тот самый, что когда-то принесла сюда ее мать, став его женой…

Свадебный поезд состоял из трех дрог, запряженных парой; в гривы лошадям вплели цветные ленты, к упряжи прицепили бубенцы. В первые дроги посадили жениха и невесту, разбитной дружка был за кучера и правил стоя, лихо встряхивая вожжами. Мальчишки бежали рядом. Перед церковью уже собрался народ; молодые бабы и девушки, оттесненные в дальние ряды, подымались на цыпочки и вытягивали шеи, чтобы поглядеть на невесту. Внутри пахло ладаном, горячим воском, сухим деревом; смотрели со стен скорбные лики святых. Суровый отец Трофим, сдвинув кустистые брови, дымил кадилом; потом он подал жениху и невесте зажженные свечи; дьякон провозгласил: «Миром Господу помолимся», и обряд начался.

Дуня думала теперь только о том, чтобы все исполнить правильно: не уронить кольцо, которое она должна надеть жениху, ровно держать свечку, правильно отвечать священнику. И все же, когда отец Трофим спросил ее: «Имаши ли произволение благое и непринужденное и твердую мысль пояти себе в мужи Ермолая, его же пред тобою зде видиши», она слегка растерялась, не сразу сообразив, что Ермолай – это и есть тот мужик, который стоит с нею рядом, и чуть слышно сказала «да».

Украдкой взглянув на своего почти что мужа, она увидела на лице его скуку: он явно томился и хотел, чтобы чтение бесконечных молитв поскорее закончилось. Дуня же, наоборот, внимала им, как музыке, не понимая многих слов. И лишь когда отец Трофим принялся читать из апостола Павла своим строгим голосом, точно укоряя за что-то, ее отдохнувшая было душа снова сжалась в тревожный комочек. «Жена да боится мужа своего, – говорил отец Трофим, словно совестил. – Жена не властна над своим телом, но муж, равно и муж не властен над своим телом, но жена. Не уклоняйтесь друг от друга, разве по согласию, на время, для упражнения в посте и молитве, а потом опять будьте вместе, чтобы не искушал вас сатана невоздержанием вашим».

Отпили из чаши; соединив руки, покрытые епитрахилью, трижды обошли под пение вокруг аналоя, приложились к образам и кресту у Царских врат. Под колокольный звон вышли из церкви.

У Дуняши рябило в глазах от ярких платков, рубах, разверстых кричащих ртов; она искала взглядом отца среди чужих лиц, расплывающихся белыми пятнами. Нашла и чуть-чуть успокоилась: хоть немножечко еще побыть девушкой, дочкой. Отец, брат и невестка поехали на своей лошади праздновать свадьбу в доме жениха; священника тоже усадили в дроги. До жениховой деревни верст с десяток по дороге-то; если на пиру сильно нагрузиться, лошадь сама обратно довезет. Парашу со Степкой оставили дома; Дашутка обещала за ними присмотреть и накормить.

Хозяйство жениха и вправду оказалось большим, а изба – просторной. На крыльце молодых встречали с караваем свекор и свекровь. Пировать в избу пошли только родные да званые соседи, прочим, явившимся с поздравлениями, вынесли угощение во двор. За длинным столом сидели тесно, ели много, смачно, угощаясь брагой и хлебным вином. Дуня впервые увидела всю свою новую семью: оказалось, что у мужа ее были две сестры-невесты и младший брат, сверстник Степки, а еще дед, ради праздника сползший с печи. Дед был сухоньким мозглявым старичком с сизой бороденкой и редкими седыми волосами на голове, сквозь которые просвечивала розовая плешь; видно, Ермолай пошел в него. По тому, как обращалась с дедом суровая Дуняшина свекровь, видно было, что в доме его не почитали и лишь терпели по долгу сыновнему, но он на то не обижался, а по лучикам глубоких морщин в уголках поблекших глаз было видно, что он веселый человек. Увидав Дуняшу, он всплеснул руками и прошамкал беззубым ртом:

– Эк, внук-то мой каку кралю отхватил! Из-под ручки посмотреть!

И Дуня впервые за весь день улыбнулась, показав ямочки на круглых щеках.

Сестры Ермолая пошли в мать: такие же высокие, плечистые, что твой мужик, спина широкая, спереди под рубахой колышутся груди, как дыни. Дуня рядом с ними выглядела недокормышем, даже странно делалось при мысли, что они – девки, а она уже почти что баба, мужняя жена. Но у старшей на правом глазу было бельмо, ей, видать, всю жизнь хлеб родительский есть да у брата просить, младшей же родители, верно, подыскивали женишка побогаче, отвечая сватам, что девка еще молода – не малина, не осыплется.

Стол, покрытый белой скатертью, был уставлен пирогами, курниками, горшками с кашей и лапшой, молодым же дали на двоих один кусок пирога и одну чарку. Дуняшины волосы заплели в две косы, перевив их калачом: прощай, девичество. Сваха доставала из сундука Дунино приданое и показывала гостям рубахи, рушники, утирки, передники, подушки, одеяла, платки – часть этого добра предназначалась в подарок родне и дружкам жениха. На улице смерклось, в избе зажгли лучины в поставцах; раздухарившиеся гости кричали песни, потом кто-то заиграл на балалайке и на рожке плясовую, пол заходил ходуном… Ермолай нагнулся к матери и что-то прошептал ей на ухо; та встала и зычным голосом сказала, перекрывая шум и гвалт:

– Ну, гостюшки дорогие, пора старикам на покой, а молодым к честному делу!

Чей-то хмельной голос завел величальную песню, нестройно подхваченную другими; Ермолай поднялся, взял Дуню за руку и потащил за собой; мать сунула ему жареную курицу, завернутую в платок. Дуня бросила беспомощный взгляд на своих родимых – отец толковал о чем-то с незнакомым мужиком, брат сидел хмельной, с бессмысленной улыбкой на осоловелом лице, Марья облокотилась на стол, подперев щеку кулаком, и пела. О Дуняше словно уже забыли…

В нетопленом дровяном сарае молодым была приготовлена брачная постель: медвежья шкура поверх снопов, покрытая простыней, и стеганое одеяло. Муж оторвал у курицы ногу и дал Дуне. Они поели, он бросил в сторону платок с косточками и велел ей снять с него сапоги. Стянула один, второй, поставила рядом, подошла несмело к постели… Ермолай развязал на ней пояс, сдернул с головы кокошник. «Жена не властна над своим телом, но муж», – зазвучал в ушах у Дуни голос отца Трофима…

Утром, когда она вошла в избу – в будничной рубахе, поневе и повойнике, чувствуя внутри себя глубоко засевшую занозу боли, – свекровь уже шуровала у печи, и дед Захарий надсадно кашлял от едкого дыма, стелившегося под потолком. Смерив невестку колючим взглядом, большуха велела ей ополоснуть миски и плошки и оттереть песком грязные горшки.