Текст книги "Битвы орлов"

Дон Рафаэль шел по улицам, терзаемый совестью. Он дал слово чести, однако не собирался его сдержать.

На всех перекрестках зачитывали прокламации Мюрата, принявшего на себя полномочия правительственной хунты. Обыватели, не поддержавшие мятежников, могут быть спокойны и оставаться дома: им ничего не угрожает. На улицы без особой надобности не выходить, больше восьми человек не собираться, плащи носить на руке, любое оружие – холодное и огнестрельное – надлежит сдать властям, захваченные с оружием будут расстреляны. Продавцы памфлетов приравниваются к английским агентам и тоже подлежат расстрелу. Убийство французского солдата карается смертью; если такое преступление будет совершено в деревне, ее сожгут целиком. Кастильский совет подтвердил эти распоряжения собственной прокламацией.

Расстрелы начались уже вечером – у фонтана на Пуэрта дель Соль и возле древних стен церкви Сан-Хинес. Военный трибунал из французских и испанских офицеров во главе с генералом Груши заседал до глубокой ночи. Никто не отрицал свою вину; задержанных – мужчин, женщин, стариков, подростков – десятками отправляли на холм Принсипе Пио и на бульвар Прадо. Вспышки выстрелов вспарывали мрак; «¡Viva Fernando VII y mueran los franceses!»[30]30
  Да здравствует Фердинанд VII и смерть французам! (исп.)


[Закрыть] проклятием неслось к небесам.

Петербург

Комнаты были обставлены со вкусом, хотя maman наверняка назвала бы его вульгарным вкусом парижской кокотки. Княгиня Волконская, недавно пожалованная в статс-дамы, запретила бы младшему сыну посещать этот дом, если бы могла. По возвращении с войны Серж сильно переменился, шокировал маменьку тем, что пил залпом неразбавленное вино, хуже: мог спросить себе водки на фриштик[31]31
  Завтрак (нем.).


[Закрыть], то и дело влюблялся, угрожая жениться, а главное – сам решал, где и с кем проводить свое время: он уже не дитя, ему девятнадцать. Нынче стало модно фрондировать, но когда-нибудь это выйдет ему боком, предупредила его Александра Николаевна. Серж выслушал maman в почтительном молчании, но всё равно поехал – не из фрондирования, а ради интересного рассказа.

В конце апреля Саша Бенкендорф вернулся из Парижа, где состоял при русском посланнике графе Толстом, и враз сделался притчей во языцех: двадцатипятилетний полковник Семеновского полка открыто жил с французской актрисой мадемуазель Жорж, бывшей любовницей Бонапарта, которую, по Сашиному же наущению, Нарышкин выписал в Петербург за большие деньги. Двери светских салонов оказались перед ним закрыты, его больше не принимали в домах, куда он ездил раньше, вдовствующая императрица выказывала ему свое нерасположение, однако Сашу это вовсе не опечалило: каждый спектакль мадемуазель Жорж в Каменном театре завершался овациями и дождем из букетов, публика носила ее на руках, Бенкендорфу все завидовали, и он весело проводил время в компании актеров, актрис и молодых гвардейских офицеров.

– Entrez, entrez, on n’attendait que vous![32]32
  Входите, входите, только вас и ждали! (франц.)


[Закрыть]

Мадемуазель Жорж протянула Сержу сразу обе руки, которые он по очереди поцеловал, и увлекла за собой в соседнюю комнату, откуда доносились возбужденные голоса и взрывы смеха. На вид ей было около двадцати лет, хотя утверждать этого никто бы не взялся: актриса, переигравшая множество ролей на сцене и в жизни, в одну минуту была Ифигенией, в другую – Федрой. Волконский вмиг ощутил на себе ее чары – власть опытной женщины, точно угадывающей характер мужчин и умело пользующейся своим обаянием: грудной голос, проникновенный взгляд темно-карих глаз, естественность движений, теплое прикосновение…

Разумеется, Сержа никто не ждал, однако через пару минут он уже чувствовал себя как дома, говоря о пустяках, смеясь чужим шуткам и подливая дамам шампанское в бокалы. Улыбнувшись ему, Маргарита (только друзьям было известно настоящее имя мадемуазель Жорж) отправилась обходить кучки гостей, следя за тем, чтобы всем было весело. Вокруг Бенкендорфа образовался плотный кружок: он вновь рассказывал что-то из своих похождений; Волконский подошел послушать.

Саша вовсе не был красавцем, однако пользовался неимоверным успехом у женщин. Было ли это правдой или он просто выдумывал свои победы? Возможно, и то, и другое, ведь привязал же к себе этот начинающий плешиветь ветреник прекрасную Жорж, хотя, по его словам, намеревался бросить ее прошлой зимой, потому что связь с ней мешала ему исполнять служебные обязанности. Волконского слегка раздражала бравада Бенкендорфа и его слишком откровенные рассказы о любовных приключениях (в Конногвардейском полку Alexandre водился бы только с мовежанрской компанией), но в этом словесном соре порой попадались и перлы. Бенкендорф объездил почти всю Европу, был в Константинополе, Венеции и Вене, наблюдал вблизи Наполеона, его семью, его генералов, и Волконского интересовало именно это – что за человек Бонапарт?

О семье французского императора Саша болтал, точно о соседях-помещиках: императрица Жозефина – радушная хозяйка, расточающая любезности своим гостям, которые любят пировать за ее счет, и способная усмирять гнев своего супруга, из-за чего ее вечно осаждают просители. Герцогиня Бергская (то есть Каролина Бонапарт) – ее полная противоположность: она использует свои красоту и ум, чтобы озлоблять старшего брата, а деньги тратит на многочисленных обожателей и фаворитов. Ее муж Мюрат – храбрый простак, рядящийся в нелепые в своей яркости костюмы; он мечтает о королевской короне, завидуя братьям Бонапарта, однако надеется завоевать ее своей шпагой, тогда как его жена не видит иного пути к той же цели, кроме интриг. Он не ревнив и сам не прочь позабавиться с актрисами и танцорками, но его ухаживания за знатными польками в Варшаве окончились полным провалом (а вот Бонапарт имел там куда больший успех). Во время одной из ссор с Каролиной Наполеон сказал ей: «Вы так нападаете на меня, будто я лишил вас части наследства нашего отца-короля!» Его братья, которых он сделал монархами, отнюдь не рождены для трона. Наполеон играет с ними, как с куклами: Луи почти насильно женил на Гортензии Богарне – дочери Жозефины и своей любовнице, а потом сделал королем Голландии, заставив разорять своих подданных ради поддержания континентальной блокады англичан; впрочем, «Луи Наполеон» как будто полюбил Голландию, зато его прелестная супруга благоразумно живет в Париже, принимая у себя лучших артистов на очаровательных вечерах. Жером, король Вестфалии, тратит все силы на удовлетворение самых разных прихотей, топя в разврате тоску по первой жене; толстая неуклюжая немочка, на которой его женил Наполеон, обожает своего мужа, зовет его Фифи и никакой роли в обществе не играет. Ее мужское отражение – князь Боргезе, муж красавицы Полины Бонапарт, личность совершенно ничтожная и незаметная, хотя богатая и распутная. Кстати, роскошь и распутство – общепринятые вещи при французском дворе. Офицеры из свиты императора приезжают в Париж отдохнуть от войны и получают к тому все возможности; женская добродетель не в моде, суровость царит только в кабинете Наполеона. Рука об руку с этой суровостью идут подобострастие и пресмыкательство. Когда Саша был проездом в Лионе и осматривал кварталы этого древнего города, безжалостно разрушенные революцией, неожиданный приезд королевы Неаполя (супруги Жозефа Бонапарта) произвел форменный переполох. Звонили во все колокола, городские чиновники бежали со всех ног, чтобы выразить свое почтение дочке купца, ставшей государыней. Наполеон, начавший свою военную карьеру под знаменем революции и сражавшийся за республику (во имя которой треть населения Лиона была расстреляна, утоплена, ограблена Жозефом Фуше, нынешним министром полиции), всего лишь заменил одну династию другой, которая не пришла в упадок со временем, а сразу оказалась прогнившей.

Если доступность светских дам можно было отнести к приятным сторонам жизни русских в Париже, то обязанность присутствовать на праздниках в честь побед французского оружия была куда тяжелее. Гвардию, вернувшуюся из Тильзита, встречал весь город; императорских орлов увенчали лавровыми венками, вдоль Елисейских полей поставили пиршественные столы, за которыми нашлось место для каждого из тысяч солдат; Марсово поле замечательно иллюминировали, и пехота производила там перестроения под вспышки ружейных выстрелов. Маршал Массена дал большой обед в честь графа Толстого, пригласив наиболее отличившихся полководцев и министра Фуше. И вот что интересно: каждый генерал, сидевший за столом, считал себя вправе обсуждать, толковать и критиковать решения императора, будь то приказы, отданные им на поле боя, или награды, пожалованные после сражения; всякий метил на его место и уже примерял на себя корону, совершенно не женируясь[33]33
  Не стесняясь (от франц. se gêner).


[Закрыть] присутствием вчерашних противников!

В остальном Париж привел Бенкендорфа в восторг; он уверял, что осмотрел там всё, кроме игорных домов. За двадцать лет победоносного шествия от Египта до Греции, через Италию и Германию, французы свезли в свою столицу самые замечательные произведения искусства, набив несколько залов Лувра красотами и чудесами. Языческие боги смущали своей наготой Мадонн Рафаэля и Корреджо; шедевры из частных собраний, которыми прежде любовались только гости какого-нибудь князя или магната, теперь висели вплотную друг к другу, точно в картинной лавке, и посетитель выходил на улицу с кружащейся головой, не будучи в состоянии вспомнить, что же поразило его сильнее всего. Это был Музей Наполеона – он и искусство превратил в военный трофей. Знаменитая квадрига Святого Марка, вывезенная из Венеции, отныне украшала собой Триумфальную арку, скопированную с арки Константина в Риме и довольно неудачно поставленную прямо перед дворцом Тюильри в ознаменование побед императора: рельефы на ней изображали Пресбургский мир, въезд Наполеона в Мюнхен и в Вену, Аустерлицкое сражение, падение Ульма и встречу в Тильзите. О победах должно было напоминать всё и везде; Бенкендорф уже рассказывал, какое неприятное чувство испытали они с графом Толстым, въезжая в Страсбург через Аустерлицкие ворота, прежде называвшиеся воротами Дофины, потому что через них вступила во Францию будущая королева Мария-Антуанетта, окончившая свою жизнь на гильотине…

Теперь Саша развлекал гостей историей о том, как ему удалось похитить мадемуазель Жорж под носом у Фуше. Волконский ее уже слышал, однако она каждый раз обрастала новыми подробностями. Итак, Бенкендорф получил разрешение выехать в Россию – якобы для участия в Финляндской войне; нашел женщину, внешне похожую на Маргариту, и заплатил ей, чтобы та получила паспорт в австрийском посольстве на имя мадемуазель Жорж; парижскую прислугу приучили к отлучкам любовников в Версаль, продолжавшимся по несколько дней; Alexandre приготовил дорожную карету, а все нужные вещи держал у себя. Незадолго до дня, назначенного для отъезда, возникло неожиданное осложнение: в театре взялись за новую трагедию «Артаксеркс» Этьена Дельриё (автора плодовитого и небездарного, хотя и не способного сравниться ни с одним из Корнелей), Жорж отвели главную женскую роль. В случае успеха ей пришлось бы остаться и играть спектакль дальше; она пообещала Бенкендорфу провалить пьесу и бежать. Но Дельриё валялся у нее в ногах, целуя ей руки и называя своей единственной надеждой, а публика принимала ее с таким восторгом, что Жорж забыла все свои обещания и превзошла саму себя. Гром оваций, беснующийся зал, успех полнейший, Дельриё на верху блаженства! И как теперь быть? Мадемуазель Жорж сказалась больной: у нее якобы разболелось горло, она боится потерять голос. Ей предоставили отпуск на пять дней для излечения; она сказала, что поедет в Версаль. Ночь любовники провели в доме друзей, наутро Бенкендорф отвез свою пассию в фиакре на первую почтовую станцию за городской заставой и усадил в дорожную карету; до самого дня спектакля он прятался у своего приятеля – князя Гагарина, когда же «принцесса Мандана» не вышла на сцену и встревоженные актеры явились искать ее, Бенкендорф сказал им, что они поссорились.

На следующий день за ним стали следить полицейские агенты, надеясь, что он наведет их на след беглянки. На все границы разослали по телеграфу приказ ее задержать. Бенкендорфу в самом деле ничего не было известно, никаких писем он не получал, нервы натянуты, как струна! И тут к нему является человек от Фуше сообщить о том, что мадемуазель Жорж поймали; то же известие получают граф Толстой и Франсуа-Жозеф Тальма, возглавляющий труппу Французского театра: актрису доставят в Париж, чтобы она отыграла спектакль, а потом посадят в тюрьму. Всё выглядело настолько достоверно, что Бенкендорф поверил и сильно огорчился, ведь этот скандал мог повредить его карьере. Бегство и поимка мадемуазель Жорж стали главной новостью дня; публика хлынула в театр, прихватив с собой свистки; Сашу не пропустили не только в гримерную, но даже в коридор актерского фойе; он забился в глубину посольской ложи, готовясь к худшему. Занавес поднялся; публика шумела и вопила, не слушая актеров; при появлении принцессы Манданы зал взорвался свистками и аплодисментами, но Бенкендорф даже под вуалью разглядел подлог – это была мадемуазель Бургуэн, а не Жорж. Он покинул театр и поехал к себе, не зная, что обо всём этом думать, а на квартире его ждало письмо, отправленное из Мюнхена: птичка упорхнула! Alexandre не лишил себя удовольствия показать его Фуше, торжествуя победу над хитрым и опытным противником и всеми его бдительными агентами.

Обворожительная Маргарита пригласила гостей в столовую, куда подали чай с разными лакомствами. Взгляды Бенкендорфа и Волконского случайно встретились, молодые люди улыбнулись друг другу. Саша был еще в плену воспоминаний. «А знаешь, – негромко сказал он Сержу, – полиция там поставлена на широкую ногу, Фуше известно всё: где что случилось, кто что сказал или подумал; вот бы и нам такую». Приобняв Сержа за плечи дружески-фамильярным жестом, Alexandre вошел в столовую вместе с ним.

Общий разговор возобновился, перескакивая с одного на другое. Глядя на мадемуазель Жорж qui gouvernait son petit monde[34]34
  Которая правила своим мирком (франц.).


[Закрыть] с видом ласковой кошки, в любой момент готовой схватить добычу когтями, Серж подумал про себя: «Не потому ли Фуше позволил себя одурачить, что сам этого хотел?..»

Мы все торопимся судить о людях, – продолжал он мысленный разговор сам с собой, возвращаясь в казармы. Постигли мы их поступки или нет, а уж спешим дать им определение, почему-то считая себя вправе выносить суждения и раздавать характеристики. Чтобы не казаться смешными, не верим в существование непостижимого, стараемся свести его к вещам понятным и заурядным; завидуя чужим добродетелям, наводим лорнет на недостатки; не в силах возвыситься до идеала, втаптываем его в грязь. Можно ли считать Наполеона гением? Безусловно. Злым гением – допустим, но существом высшего порядка, не достижимым для большинства людей. Даже то обстоятельство, что ближайшие его родичи суть посредственности, не умаляет его собственных достоинств. Умея притягивать к себе людей необыкновенных, он всё же не может найти себе равного, а что может быть на свете хуже одиночества? Вот наказание для гениев, ниспосланное свыше. Человек недюжинный не живет одним днем, он должен оставить след, зажечь маяк. Великий артист завещает потомкам свои произведения, великий мыслитель продолжает жить в своих учениках. Но есть ли наследие у великого завоевателя?

Куопио

– Что они там делают? Барана, что ли, свежуют? Нашли время!

Майор Лорер поскакал к кучке спешившихся казаков в двадцати шагах от дороги.

Встав в кружок, казаки взмахивали руками, глядя при этом вниз; за спинами ничего не разглядеть, однако долетавшие стоны ничем не напоминали баранье блеянье. Лорер встревожился, а когда подъехал поближе, пришел в неописуемый гнев.

В яме с жидкой грязью на дне копошилось несколько совершенно голых окровавленных людей, казаки кололи их пиками.

– Прекратите немедленно! – Сабельный шрам на лице Лорера стал пунцовым. – Сотник Нестеров! Я вам приказываю!

Лохматый Нестеров и бровью не повел, только конь его прядал ушами.

– Баловство! – пробасил сотник. – Так их, ребятушки! Туда им и дорога!

Крылья его ястребиного носа на заросшем волосом лице хищно раздувались. Лорера передернуло; он дал лошади шенкелей и поскакал догонять эскадрон.

Война в Финляндии из регулярной давно превратилась в «вандейскую»[35]35
  Вандея – историческая область на северо-западе Франции. Ее население не поддержало революцию 1789 года и сопротивлялось республиканским войскам методами партизанской войны. Полностью усмирить Вандею удалось лишь Бонапарту в 1800 году.


[Закрыть], как говорили пожилые офицеры. Уже весной страна сделалась непроходимой не только из-за топей, оврагов, ручьев и озёрец, но и по вине финских крестьян, взявшихся за оружие. Мосты и переправы разрушали, дороги перекапывали, а зайти в лес хотя бы на сто шагов было опасно, потому что саволакские охотники, знавшие все тропки в болотах и дебрях, появлялись и исчезали точно призраки, стреляя почти без промаха. Грубые души чаще становятся игрушкой страстей; жестокость порождала свирепость. Солдаты и офицеры из свеаборгского гарнизона, отпущенные по домам, сколотили из финских крестьян разбойные шайки, которые нападали на обозы, забирая у русских фураж и провиант, уводили лучших лошадей, а остальным подрезали жилы под коленями; фурлейтов и курьеров убивали, их изуродованные тела закапывали стоймя в землю или развешивали на деревьях у дороги. В ответ русские вешали захваченных с оружием солдат при кирхах, наказывая за измену, расстреливали крестьянских вожаков, а прочим брили голову и отсылали в Свеаборг на крепостную работу. Это еще больше ожесточало финнов; Лорер своими глазами видел яму с обгорелыми останками казаков – раненых сожгли вместе с мертвецами. Нестеров считает, что вершит возмездие, но ведь те несчастные – не партизаны, а застрельщики, прикрывавшие отступление полковника Сандельса! Нельзя же, в самом деле, превращаться в варваров, в диких зверей!

Оставленный шведами после кровавого боя Куопио встречал победителей кладбищенской тишиной на пустынных улицах. Деревянные дома, выкрашенные в цвет запекшейся крови, стояли нараспашку, но с плотно закрытыми черными ставнями; на огромной рыночной площади застыл недостроенный каменный храм. Войско встало на биваках за городом, опасаясь возвращения Сандельса, который успел перевезти свои отряды со всей артиллерией и обозом на другой берег озера Каллавеси, а уланские офицеры наперегонки занимали квартиры.

Корнетам Булгарину и Францкевичу в этой лотерее достался счастливый билет: они это поняли, заглянув в кладовую. Кофе! Сахар! Вино! Варенья! Старушка-хозяйка что-то лопотала по-своему; они забрали у нее ключи и обшарили весь дом от погреба до чердака. Всё найденное съестное: сушеную и соленую рыбу, вяленое мясо, лепешки кнакебрё, бочонки с пивом и водкой, бутылки с ромом и хересом – денщики снесли в одну комнату, ключ от которой Францкевич оставил себе; кроме того, хозяйка, оказавшаяся зажиточной лавочницей, держала кур и коров. Вот оно – военное счастье!

В тот же вечер устроили пир, позвав товарищей из обоих уланских эскадронов и лейб-егерей. Денщик Францкевича, до службы бывший поваром, командовал хозяйкиной кухаркой и служанкой, уланы, высланные из лагеря на фуражировку, раздобыли свежее мясо. В гости ждали человек пятнадцать – по большей части молодых корнетов и поручиков, но Булгарин пригласил еще майора Лорера и ротмистра Кирцели, а встретив на улице старика Воейкова, назначенного комендантом города, покорнейше просил осчастливить их своим присутствием. После ужина, состоявшего из двух блюд, подали мастерски взбитый сабайон и пунш, затем офицеры постарше сели играть в вист, лейб-егерский поручик Иван Петин бренчал на гитаре, а его друг Константин Батюшков читал свои стихи, написанные в воспоминание о Гейльсберге:

 
Да оживлю теперь я в памяти своей
Сию ужасную минуту,
Когда, болезнь вкушая люту
И видя сто смертей,
Боялся умереть не в родине моей!
 

Булгарин аплодировал вместе со всеми, чтобы не подать виду, будто он завидует Батюшкову, чьи сочинения печатали. Фаддей и сам «пошаливал с музой», но его вирши помещали только в рукописных журналах, не знавших больше двух выпусков, да и были то эпиграммы на товарищей или стишки про полковую жизнь, вряд ли интересные читающей публике. Но как бы ему хотелось увидеть строчку «сочинение г. Булгарина», набранную типографским шрифтом! Мечты, мечты!

Только шесть домов во всём Куопио оказались с припасами, остальные жители вывезли их на лодках на острова. Раздобыв известки и кисть, сделанную из мочалки, Булгарин вывел на ставнях:

ДАРОВОЙ ТРАКТИР

Dîner et souper, punch, sabaillon, vins et liqueurs pour les bons amis[36]36
  Обед и ужин, пунш, сабайон, вина и ликеры для добрых друзей (франц.).


[Закрыть]

На третий день эскадрон Лорера ушел из Куопио впереди корпуса Барклая-де-Толли, который получил приказ от Буксгевдена продвигаться в Гамле-Карлебю на соединение с Раевским, чтобы затем вместе ударить на генерала Клингспора и разбить его. Буксгевдену, сидевшему в Або над картой, точно над шахматной доской, всё это казалось осуществимым. Генералу Рахманову, оставшемуся оборонять Куопио с отрядом из трех тысяч человек, было велено «устрашать неприятеля», собирая при этом лодки для переправы на тот берег Каллавеси, чтобы разбить Сандельса, окопавшегося в Тойвале, и соединиться с отрядом генерал-майора Алексеева, отправленного усмирять Карелию с четырьмя эскадронами драгун и полутора сотнями казаков. Устрашать неприятеля! Собрав офицеров, Рахманов сказал им: «Господа, внушите своим солдатам, что у нас нет иной ретирады, как в сырую землю. Если шведы нападут, драться до последнего человека, кто где поставлен – там и умирай!»

Июньские ночи короткие – часов пять, но всё еще довольно прохладные; отправляясь в дозор, уланы надевали поверх мундира шпензер на меху. От комаров спасу не было: мелкие твари роились у озера, в кустах – везде, с назойливым зуденьем лезли в дом, а уж в лесу атаковали со всех сторон. Обшитые кожей серые рейтузы, мундир и перчатки защищали тело, зато лицу и шее доставалось сильно – поневоле позавидуешь казакам, которым дозволяли носить усы и бороду.

Вернувшись из разъезда и отдав рапорт Рахманову, Булгарин направился к себе на квартиру отдыхать, как вдруг заметил знакомого поручика из Ревельского мушкетерского полка у ворот большого деревянного дома под черной крышей. Два солдата стояли в карауле, а офицер прохаживался рядом со скучающим видом.

– Послушай, приходи к нам сегодня ужинать! – пригласил его Булгарин. – У нас запросто! Да вот еще что: не нужно ли тебе чего-нибудь? Табаку, например? Отличное средство от комаров!

Фаддей стремился везде приобрести себе друзей – так легче жить, и потом, чтó в этом зазорного? Они все товарищи и должны помогать друг другу по законам христианского и воинского братства. Поручик действительно нуждался в табаке, и Булгарин обрадовался, что смог ему услужить. Повторив свое приглашение, он спросил просто так:

– А что это ты караулишь?

– Тюрьму. Хочешь взглянуть? Довольно любопытно.

Корнет оставил своего коня у ворот, и они пошли.

Прочный сруб из толстых бревен стоял на каменном фундаменте, во втором этаже было проделано несколько маленьких окошек. С неказистого крыльца офицеры попали в коридор, деливший тюрьму на две половины: мужскую и женскую. Внизу помещались одиночные каморки для уже осужденных преступников, а наверху – большие комнаты для арестованных, которые дожидались суда. Все заключенные были местными жителями; до самого прихода русских при тюрьме оставался шведский караул с запиской от Сандельса – просьбой взять охрану узилища на себя, а караул отослать к отряду. Новый приятель Булгарина отомкнул дверь в общую залу и пригласил его войти.

Несколько женщин разного возраста сидели на топчанах или прохаживались между ними, беседуя друг с другом. Фаддея поразили росписи стен, грубо выполненные неумелой рукой: это были сцены Страшного суда и адских мук. Доморощенный живописец изобразил черных рогатых чертей, варивших преступников в котлах или жаривших их на вертелах, и еще каких-то странных зверей – то ли медведей, то ли львов, – терзавших их своими когтями. На потолке же, по-видимому, был нарисован рай – небо с облаками и звездами; в дальнем углу стояла кафедра для пастора. Как же, должно быть, неприятно здесь находиться!

Узницы совсем не обращали внимания на офицеров. Совсем молодая девушка, лет двадцати, сидела на своем топчане с безучастным видом. Она показалась Фаддею красивой: светлая, круглолицая, голубоглазая – точно звездочка в темной ночи. Интересно, какой проступок она совершила? Поручик подозвал солдата, говорившего по-фински, и с его помощью начал бесцеремонно расспрашивать девушку. Солдат перевел, что бедняжку обвинили в детоубийстве, но она ни в чем не виновата. Булгарин поманил товарища в сторонку.

– Знаешь что – давай ее выпустим?

Солдату-карелу пришлось несколько раз повторить арестантке, что она вольна вернуться домой. Поняв наконец, она широко улыбнулась, показав милые ямочки на щеках. Если у двух вертопрахов еще оставались сомнения в том, что они сделали доброе дело, то теперь они развеялись совершенно; девушке дали пару серебряных рублей на дорогу, и Булгарин проводил ее до городской черты, чтобы она благополучно миновала караулы.

* * *

Об атаке в конном строю не могло быть и речи: лошади переломали бы себе ноги о разбросанные там и тут замшелые валуны, трухлявые пни и упавшие деревья с острыми сучьями. Два взвода улан, посланные Рахмановым на подмогу капитану Зеленке, могли только стоять и смотреть, как пехота отбивается от шведов.

Ранним утром, когда над водой стелился туман, к берегу тихо, почти без плеска, подошли рыбачьи лодки. Шведов было не меньше батальона, а то и двух – они рассыпались по кустам, пробираясь к Куопио с севера и с востока, в обход желтой мызы, игравшей роль сторожевого поста. У Зеленки была всего одна рота солдат и с десяток казаков для связи; оставив один взвод оборонять желтую мызу и приказав солдатам перебегать по крыше с места на место, чтобы казалось, что их больше, он выстроил остальных цепью и повел на кусты, приготовившись умереть в бою.

Птицы испуганно смолкли: выстрелы отдавались гулким эхом, пули теперь залетали в лес, с чмоканьем впиваясь в стволы, на головы уланам сыпалась хвоя и шишки. Стрельба становилась гуще то справа, то слева, за кустами мелькали то серые сермяги, перетянутые черными ремнями, то зеленые мундиры, но вот впереди послышался дружный залп и громкое «ура!». Не сговариваясь, уланы тронули лошадей шагом, пригибаясь к гривам и отводя от лица колючие лапы.

Чернокудрый красавец Потемкин со шпагой в руке и при всех орденах бежал впереди лейб-егерей, увлекая их в штыковую атаку. Уже не думая отстреливаться, шведы и финны отступали к своим лодкам; настигнутые отбивались, по берегу катались сцепившиеся тела врагов, отплевываясь от песка… Взмахивая веслами, лодки быстро скользили по озеру и вскоре скрылись за изломами лесистого берега; несколько мертвых тел покачивались на волнах.

* * *

Дежурство по госпиталю совершенно отбило у Булгарина аппетит, он отказался от ужина и выпил только чаю с кнакебрё. После целого дня среди криков, стонов и тошнотворного запаха крови назначение в караул у тюрьмы показалось праздником. Поднявшись по знакомым ступеням, но теперь уже со связкой ключей, он решил от скуки проинспектировать обе залы с арестованными. Мужскую половину Фаддей покинул довольно быстро, с неприятным чувством, пошел на женскую и… не может быть!

«Звездочка» вновь сидела на своем топчане, опустив голову и глядя в пол. Булгарин позвал солдата-переводчика. Девушка отвечала ему неохотно. Да, она вернулась в свое селение, но дома никто не хотел с ней разговаривать – ни подруги, ни родичи. В воскресенье ее не пустили в церковь. Мать отвела ее к пастору; тот сказал, чтобы она возвращалась в тюрьму и ждала законного суда: не русским решать, виновата она или безвинна; коли греха на ней нет, Бог ее не оставит.

* * *

Казаки, примчавшиеся в город, не могли сказать ничего толком, повторяя, что сюда идет «видимая-невидимая сила». С юга доносилась стрельба, хотя уж оттуда, со стороны заросших кустарником скал, нападения никак не ожидали. Надвинув поглубже шляпу с генеральским султаном, Рахманов вышел из Куопио со всем своим отрядом, оставив только караулы и пикеты на берегу; его адъютант отправился выяснять, что же это за «видимо-невидимая сила», захватив с собой взвод корнета Булгарина.

Камни остыли за ночь, еще не успели нагреться и тянули в себя тепло из распластавшихся на них тел. Сквозь прорехи в пелене тумана, окутавшего берег, виднелись лодки, лодки, лодки, угадывались колонны, шедшие вдоль песчаного обрыва в сторону большой дороги и тотчас пропадавшие за выступом скалы. Сколько их? Две тысячи? Три? Адъютант показал рукой, что им нужно перейти в другое место и посмотреть оттуда. За холмом оказался глубокий овраг; офицеры начали осторожно спускаться, прячась за кустами…

– Сейс![37]37
  Стой! (финск.)


[Закрыть]

Мягкая песчаная почва осыпалась под ногами, колючий малинник цеплялся за одежду, неловко отпущенная ветка хлестнула по лицу. Грянул выстрел, пуля просвистела у самой щеки. «Не моя», – успел подумать Булгарин, вставляя ногу в стремя. Он выстрелил наудачу из пистолета и пришпорил коня. Стрелки́ в серых куртках и черных круглых шляпах уже выбирались из оврага, из кустов впереди выскочили несколько фигур, бросились наперерез; кто-то из улан выстрелил из карабина, Фаддей достал саблю и замахнулся на финна, возившегося с пороховой полкой допотопного ружья, тот увернулся; выстрел, другой…

Рахманов занял оборону на перешейке, отделяющем Куопио от большой земли, где еще оставались засеки, устроенные Сандельсом. Заряды было приказано беречь, но и шведы, похоже, не были ими богаты – началась резня. Первую атаку отбили с большим трудом; те, кто еще мог держаться на ногах, – изодранные, в крови, – выискивали живых среди лежавших. Когда финны вернулись, русские успели подкатить артиллерию и жахнули картечью. Несколько десятков человек упали как подкошенные, финны бросились бежать врассыпную. Два орудия перетащили на руках на высокий берег и стреляли оттуда ядрами по лодкам, отмечая каждое попадание громогласным «ура!».

* * *

Каждую ночь в Куопио били тревогу; солдаты спали по очереди, проводя порой круглые сутки под ружьем, уланы и казаки часами не слезали с седел, отправляясь в разъезды, и всё равно финским крестьянам, подплывавшим на лодках, удавалось снимать часовых даже в самом городе. Госпиталь был переполнен, припасы на исходе: летучие отряды Сандельса перехватили у Варкауса обоз с мукой, отправленный из Петербурга. Солдаты, доевшие последние сухари, бродили по лесам, собирая грибы – белые, подберезовики, маслята, лисички, – которыми финны почему-то брезговали; лошади совсем отвыкли от овса, питаясь в лучшем случае травой. Фуражирам приходилось забираться всё дальше в чащу, отыскивая жилища крестьян, чтобы реквизировать скот; из каждой такой экспедиции половину привозили ранеными или убитыми. Измотанные бессонницей, до смерти уставшие люди двигались, как манекены, машинально исполняя привычную работу. Светлые ночи, сливавшиеся с днем, еще усиливали ощущение мóрока.