Текст книги "Приключения Оффенбаха в Америке"

Не утомил ли я и вас? Тогда скорее вон из этой духоты на свежий воздух!

Антракт!

Картина третья: Нью-йоркцы

Я недолго пробыл в отеле, где много едят и мало говорят по-французски. Через три-четыре дня я перебрался в частный дом на Мэдисон-сквер. Здесь я тоже дивился тому, как американцы умеют сделать свою жизнь комфортной. Мало того, что во всех квартирах обогреватели, во всех комнатах – газ, в любое время – горячая и холодная вода, так плюс ко всему в прихожей на первом этаже есть ещё три очень важные кнопки. Нажмите на первую – и явится поверенный, чтобы получить ваши распоряжения. Нажмите на вторую – к вашим услугам полицейский. Наконец, нажав на третью кнопку, вы поднимете тревогу в случае пожара, и к вашему дому тотчас примчится пожарная команда.

Пожарный инспектор мистер Кинг оказался моим поклонником. Он предложил мне составить ему компанию и устроить проверку огнеборцам после одного из концертов. Разумеется, я согласился.

Выйдя из сада Гилмора, мы направились к ближайшей пожарной части, находившейся на 18-й улице. Там стояла великолепная, блестящая, роскошная пожарная машина, в стойлах – три лошади под сбруей; пожарные спали наверху. «Встаньте в сторонке, чтобы лошади вас не задели, и засекайте время», – скомандовал мистер Кинг и трижды ударил в гонг, висевший на стене.

Дюжина мужчин, которые только что крепко спали, тотчас проснулись, вскочили, впрыгнули в комбинезоны, соединенные с сапогами, лямки на плечи, каску на голову, вниз по шесту – и вот уже лошади впряжены, люди сидят у насоса, возница спрашивает: «Ready?»[8]8
  Готовы? (англ.)


[Закрыть] Мистер Кинг кивает мне: «Сколько времени?» Я смотрю на часы и не верю своим глазам: шесть с половиной секунд! Пожарным объявили, что проверка прошла успешно, и они, даже не ворча, вернулись досыпать. Я ставил феерии в театре, но в жизни не видал ничего подобного! Мой спутник улыбнулся, пообещав мне второй акт.

Мы пошли на Мэдисон-сквер и остановились у высокого столба с прикрепленным к нему железным ящиком.

– Я открою ящик, а вы, маэстро, нажмете на кнопку, – предупредил меня мистер Кинг. – Эта кнопка сообщается с шестью пожарными частями; ближайшая к нам находится в миле отсюда, самая дальняя – в полутора милях. И приготовьте часы! Готовы? Жмите!

Пробило полночь, но по улицам всё еще разъезжали экипажи. И вдруг на каждой авеню зазвонили колокола на фоне барабанной дроби. Экипажи тотчас прижались к обочинам и остановились, пешеходы замерли: пожар! Пожар! По опустевшим улицам мчались пожарные машины, пылая отсветами горящего в топке угля, отпыхиваясь паром. Через четыре с половиной минуты все шесть машин были возле нас, лошади выпряжены, пожарные рукава раскатаны. «Where?»[9]9
  Где? (англ.)


[Закрыть] Им объяснили, что это проверка, и они отправились восвояси.

Сказать, что я был потрясен, – ничего не сказать. Я снова видел, как горит наша вилла «Орфей» в Этрета. Это было в шестьдесят первом году, третьего августа, как сейчас помню – в субботу. Пожар начался вечером, около десяти часов, в туалетной комнате в мансарде. Возможно, кто-то из Митчеллов забыл потушить окурок сигары… Sauve qui peut![10]10
  Спасайся, кто может! (франц.)


[Закрыть] Вернее, спасай то, что важно! Я вынес из дома детей, виолончель и партитуру «Комического романа», над которой тогда работал (правда, первый акт всё-таки сгорел и его пришлось переписывать заново), после чего уселся в кресло, чтобы любоваться спектаклем из первого ряда: как-никак я дорого заплатил за это развлечение. Из окна выбросили пианино; разумеется, его это не спасло, совсем наоборот. Смышленый слуга вынес несколько картин из гостиной, но всё остальное: мебель, белье, драгоценности, деньги – погибло в огне. На свет слетелись жители Этрета, рабочие и моряки, но не принесли с собой ни багров, ни ведер, ни воды. Некоторые из них пытались броситься в огонь, чтобы спасти какую-нибудь ценную вещь; Эрминия не позволяла им этого сделать: «Пусть всё сгорит, – повторяла она, – не рискуйте собой». Немецкая прислуга плакала навзрыд: столько добра пропадает! Но мадам Оффенбах, подобная античной героине, лишь вздохнула один раз: «Бедный дом!» – и всё.

Пожарная команда тоже прибыла, а как же.

 
Карабинеры мы, порядка мы оплот.
Кто, кроме нас, от бед людей спасёт?
Но вот беда – случись беда,
так поздно мы являемся всегда.
 

Можно подумать, что Мельяк думал о французских пожарных, когда сочинял эту песенку из первого акта «Разбойников», – слышали бы вы хохот, какой она вызвала в вечер премьеры!

Господин де Морни попытался меня утешить, добившись через свои связи, чтобы меня включили в списки кавалеров Ордена Почетного легиона. Меня наградили уже 15 августа, на именины императора. Красная лента рдеет теперь угольком в моей бутоньерке, когда я с невообразимым достоинством несу свой крест.

Через два года после моей виллы в Вене сгорел Театр Тройманна, и партитуры пяти моих успешных оперетт обратились в пепел. А Опера на улице Лепелетье горела целые сутки…

Черт побери, четыре с половиной минуты!

Не только это нам следовало бы перенять во Франции. В Америке каждый может установить в своем рабочем кабинете телеграф – это обычная вещь во всех отелях, кафе, ресторанах, даже в винных и табачных лавках. Неутомимая машинка будет с утра до вечера отстукивать новости со всех концов света, и вы, когда придет охота, сможете выудить из плетеной корзинки с бумажной лентой последние депеши из Парижа, о войне на Востоке[11]11
  Имеется в виду Балканский кризис 1875–1877 годов.


[Закрыть] или о выборах в Цинциннати. В любой час вы будете знать котировки на бирже во всех странах мира, и новость о том, что вы разбогатели или разорились, настигнет вас в ту же минуту.

Из моего окна видна площадь Мэдисон-сквер, образованная пересечением Пятой авеню, Бродвея и 23-й улицы. Вся ее середина занята парком. К верхушкам деревьев прикрепили небольшие домики, полускрытые листвой: там живут воробышки, привезенные из Европы. Они находятся под защитой закона, трогать их запрещено, их почитают, точно голубей с площади Святого Марка.

На великолепных площадях Нью-Йорка очень мало памятников – ну разве что генералу Вашингтону на пересечении Пятой авеню и 14-й улицы, похожий на статую доброго короля Генриха на Новом мосту в Париже (по меньшей мере, конь точно такой же). Во Франции же чуть не каждый высечен в мраморе или отлит в бронзе! Художник Эдгар Дега любит объяснять иностранным туристам, что лужайки у нас огораживают проволокой, чтобы не пускать людей, желающих установить там статуи. С античными богами я бы еще смирился: они хотя бы отличаются друг от друга по характеру и аксессуарам, но воздвигать на каждом углу одинаковых господ в рединготах! Уж лучше подумать о дамах, вложивших столько фантазии в свои туалеты.

Поверьте старому женолюбу: нет женщин более соблазнительных, чем американки. Хорошеньких среди них куда больше, чем в Париже: на сто проходящих мимо женщин придется девяносто красавиц. К тому же они умеют одеваться – со вкусом, элегантно, тактично. Я покритиковал бы лишь одну деталь – карман на уровне колена, в том месте, где у знатных дам раньше висел кошелек для раздачи милостыни. В этот карман вставляют носовой платок. Издали белый краешек платка выглядит прорехой, в которую просвечивают интимные детали одежды… По крайней мере, для мужчин с плохим зрением и богатой фантазией, как я. А вот кошелек они носят не в кармане, а сжимают в руках: карманников в Нью-Йорке не меньше, чем в Париже.

Метелла в «Парижской жизни» говорит, что лишь парижанки умеют ходить пешком. Просто Мельяк и Галеви, вложившие ей в уста эти слова, не видели американок – как они ходят, семенят, уворачиваются от экипажей, приподнимая юбки кокетливым жестом и с особым искусством показывая изящные ножки. (Огромное спасибо княгине фон Меттерних, которая ввела моду на узкие юбки вместо кринолинов!) Начиная с полудня, молодые девушки, которых никто не сопровождает, смело заходят в элегантные рестораны и спокойно там обедают, будто какой-нибудь европейский холостяк. Иные поджидают на углу Пятой авеню заранее нанятый экипаж, чтобы отправиться на прогулку в Центральный парк. И никто не позволит себе увязаться за хорошенькой янки и уж тем более вступить с ней в разговор – даже чтобы предложить ей свой зонтик в дождь. У развращенного парижанина это в голове не укладывается. Чтобы предложить даме зонтик – вместе с сердцем или без, – нужно быть ей представленным. Если у вас нет общего друга или знакомого, который взял бы на себя эту роль, достаточно поместить объявление в «Нью-Йорк геральд».

Словно по контрасту, мужчины в Америке одеваются весьма небрежно. В театр или на концерт они являются в костюме, какой мы, европейцы, отважились бы надеть только для загородной прогулки или на водах. К костюму полагается круглая шляпа. Даже мужчины из высшего общества могут прийти на званый ужин под руку с элегантной дамой и в нелепой мягкой шляпе вместо цилиндра. Многие из них в любое время дня и ночи носят белый галстук. (Мой, черный, сразу выдает во мне приезжего.) С шести утра янки повязывает на шею полоску батиста, никак не сочетающуюся с его нарядом. Кроме того, иностранцам непривычно видеть странный выступ на поясе, под полой редингота. Именно там господа американцы обычно носят револьвер.

Гулять здесь ездят в Центральный парк, ничуть не похожий на наш Булонский лес с широкими аллеями, извилистыми тропками, искусственными речками и насыпными островками с мостом. Нью-йоркцы совершают моцион на большой каменистой равнине, искусно прикрытой ухоженным газоном, с несколькими купами деревьев, парой прудов и великолепными дорожками. В первый раз я побывал в этом парке в сопровождении Мориса Грау. Он встречал знакомых на каждом шагу. Одним низко кланялся, с другими же здоровался, едва касаясь пальцами края шляпы. Я попросил объяснений, и он растолковал мне, что градация поклонов соответствует количеству нулей после единицы: человек, который стоит миллион долларов, заслуживает наивысшего уважения. Мне вспомнилась давняя рецензия на мой самый первый концерт в зале Герца, в апреле сорок третьего года, когда я пытался покорить Париж как виолончелист-виртуоз: «Музыка бенефицианта идет на повышение, как сказали бы на Бирже; акции Оффенбаха держатся без изменений и прогнозы обнадеживающие». Шелест купюр и звон монет – вот музыка, приятная всем…

Здесь, в Америке, мне тоже кланяются почтительно, хотя завистливый шепот за моей спиной («Ему платят тысячу долларов за вечер!») вызывает у меня неловкое чувство, будто я украл эти деньги. Во Франции я могу сказать господам, желающим залучить меня к себе на праздник для развлечения гостей: «У вас нет столько денег». Это не значит, что, если бы мне заплатили миллион, я стал бы у них тапером. Всему свое время. Когда мы с Жюлем жили на улице Мучеников, рассчитывать приходилось на восемьдесят три франка месячного жалованья, какое платили музыкантам в оркестре «Опера-Комик» (посредственный певец получал вдесятеро больше), да и тех денег на руки не выдавали: однажды у меня вычли целых тридцать франков штрафа. Мы часто питались одной картошкой – если мне удавалось уговорить мамашу Морель в очередной раз отпустить нам товар в долг. Я ходил к ней с футляром из-под скрипки, чтобы не возвращаться с мешком картошки у всех на виду – пфуй! Затем я отправлялся пешком в особняк какой-нибудь графини или баронессы, закрываясь по дороге своей виолончелью от ошметков уличной грязи, и тщательно чистил в вестибюле брюки и башмаки, чтобы казалось, будто я приехал в фиакре. Элегантные дамы принимали меня не менее любезно, чем какого-нибудь успешного литератора или даже иностранного посла: они ценили во мне талант! Правда, вместо гонорара я получал бесплатный ужин, зато приобретал нечто более ценное – известность в свете; издатели платили за романсы до пятисот франков за штуку, если автор с именем. Ах, мои милые дамы…

Каждый день в Центральном парке дефилируют экипажи, да какие! Самые причудливые вариации на две главные темы. Первая – средневековая карета, чудовищная берлина, в которой можно легко разместить довольно много народу, но как же уродливы эти дома на колесах! Вторая – легкая крошечная коляска, максимум на двух человек, с откинутым верхом и поставленная на четыре столь тонких колеса, что напоминает паука. Девушки из лучшего общества часто ездят в багги одни и сами правят крепкими лошадьми.

Я посвятил прекрасным американкам вальс, который исполнили уже на втором концерте, четырнадцатого мая, вместе с вальсом «Американский орел», и здесь его тотчас переименовали в «Оффенбах-вальс».

Все знают, что я работаю быстро. «Г. Оффенбах регулярно сочиняет три вальса до завтрака, мазурку после обеда и четыре галопа между едой. Это юное дарование просит нас сообщить о потере белого носового платка с от руки набросанным вальсом. Нашедшему – вознаграждение», – эта заметка в «Менестреле», в марте тридцать седьмого года, обошлась мне в сумму, весьма существенную для моего бюджета, но как иначе могла заявить о себе «молодая знаменитость, о существовании которой музыкальный мир, к нашей досаде, и не подозревает»? Шутка только тогда вызывает улыбку, когда в ней есть доля правды.

Источники вдохновения порой встречаются в самых неожиданных местах, поэтому я всегда ношу с собой блокнот или либретто, чтобы делать пометки на полях, ведь Муза может и отказаться исполнить свою песню на бис. Но когда я уже ухватил ее напев и он зазвучал у меня в голове, я могу прокручивать его и так, и этак много-много раз, пока не получу то, что нужно, и лишь тогда перенесу на бумагу. Помните арию «Ах, как я люблю военных!» из «Великой герцогини»? Я отмел один за другим дюжину вариантов, пока не нашел нужный ритм – и не вальс, и не полька. Но когда я его нашел, когда он с удобством разместился в моей черепной коробке, мне уже ничего не стоило записать всю пьесу целиком, как я это обычно делаю: в центре страницы – вокальную партию, на двух нижних строчках – аккомпанемент на рояле, вкратце или полностью, а то и наброски оркестровки. Если музыка звучит внутри меня, внешний шум мне уже не мешает – мой друг Людовик Галеви никак не возьмет этого в толк и всегда удивляется, когда я пишу за разговором в веселой компании, покрывая нотный стан быстрыми штрихами, точно телеграфист: точки – тире, точки – тире… Для этого нужно лишь одно условие: душевный покой. К счастью, я всегда могу его обрести среди родных и друзей.

У каждого композитора своя манера работать. Глюк, чтобы мысленно перенестись в Тавриду или Спарту, ставил посреди луга фортепиано и сочинял на вольном воздухе, под палящим солнцем, потягивая шампанское. Сарти, напротив, требовалась большая, пустая, темная комната с единственной лампой под потолком; музыкальные идеи приходили к нему только среди ночи и в полнейшей тишине. Сальери уходил из дому бродить по самым людным улицам, поедая конфеты и держа под рукой нотную бумагу и карандаш, чтобы сразу записать пойманные на лету удачные идеи. Паэр написал «Камиллу», «Агнессу» и «Ахилла», шутя с друзьями, журя своих детей, отдавая приказания слугам, ругаясь с женой, лаская свою собаку и своего переписчика. Чимароза тоже любил шум и приятное общество. Обер сочинял свои оперы верхом, прогуливаясь по Булонскому лесу, Россини – за столиком в римских ресторанах.

Берлиоз однажды взялся писать кантату по стихотворению Беранже и никак не мог найти верную мелодию для рефрена – «Бедный солдат, я вновь увижу Францию!» Он бросил кантату и забыл о ней, но через два года, гуляя в Риме по берегу Тибра, оступился и свалился с кручи. Падая, он уже простился с жизнью, думая, что утонет в бурном потоке, однако бурный поток оказался мелкой речушкой с илистым дном. Воскресший Берлиоз выбрался на берег, распевая: «Бедный солдат, я вновь увижу Францию!» Неуловимый мотив был найден. Если бы мне каждая строчка давалась с таким трудом, я оказался бы в аду прежде «Орфея». Моя неутолимая жажда работать – один из моих неискоренимых пороков; мне искренне жаль людей, которые не любят мою музыку (как господин Золя, например), потому что им просто некуда от нее деться.

На втором нью-йоркском концерте я вставил в программу пьесы других композиторов: Вебера, Штрауса, Гуно, покойного Берлиоза – чтобы дать себе отдых: я дирижировал, только когда играли мои произведения, а потом меня сменял Макс Марецек – его ангажировали на этот вечер, чтобы понизить стоимость билетов для публики.

Макс – замечательная личность; у него умное, открытое, одухотворенное лицо. Он чех и мой ровесник; учился в Вене, работал в Париже и Лондоне, а в сорок восьмом году, когда в Европе разразилась очередная революция, уехал в Америку. Мне рассказывали, что однажды он рассорился со своими музыкантами за день до премьеры «Марии де Роган» Доницетти, всех уволил, за ночь набрал новый оркестр, в семь утра приступил к репетициям и вечером преспокойно сыграл премьеру.

На следующий вечер меня пригласили на обед в мою честь в клубе «Лотос»; там собрались литераторы, артисты, коммерсанты, банкиры, множество журналистов всех мастей. Я произнес тост за Соединенные Штаты, но не просто, а за Штаты, Соединенные с Европой. Мне бурно аплодировали.

Многие журналисты довольно долго жили во Франции и прекрасно говорят по-французски. Мне вспомнился великолепный ужин в парижском «Гранд-Отеле» по случаю сотого представления «Разбойников». Когда начались тосты, я встал и произнес речь по-немецки, Ксавье Обри ответил мне по-английски, Анхель де Миранда – по-испански. Тут слово взял наш весельчак Дезире: «Дамы и господа, я собирался сказать тост по-французски, но боюсь, что меня здесь не поймут, так что не буду». Ах, добрый толстяк Дезире, неподражаемый Юпитер из «Орфея в аду»! Как я сожалею, что его больше нет среди нас! Жизнь – такая дурацкая штука: хочешь не хочешь, а умирай.

Умереть в Америке можно только с разрешения властей. В газетах писали про одного пьяницу, который повесился, но неловко: его вернули к жизни. Затем его потащили к судье, который приговорил его к шести месяцам тюрьмы. Обычно за попытку самоубийства дают три месяца, но этот пьяница уже вешался раньше. Если у него и в третий раз ничего не выйдет, его, наверное, казнят.

Впрочем, для перехода в мир иной есть много законных способов. Например, попасть под лошадь. Но и это не так-то просто, поскольку в самых людных местах переходы через улицы вымостили особыми плитами и поставили там полисмена, который должен следить, чтобы пешеходов не давили. Надо видеть, как он с отеческой заботой переводит через улицу даму с ребенком, остановив все проезжающие экипажи. Некоторые американки специально делают изрядный крюк, чтобы их перевел через улицу страж порядка. Мне объяснили, что, если вам посчастливится попасть под лошадь на пешеходном переходе, вам выплатят солидную компенсацию, но если это случится в другом месте, то вы не только ничего не получите, но и заплатите штраф владельцу экипажа, которого вы задержали.

Гораздо вернее быть задушенным в давке внутри омнибуса, которые ходят каждые две минуты – по всем улицам проложены рельсы. Нью-йоркский car не похож на наши конки, которые парижане называют «американками». Во-первых, количество пассажиров не ограничено. Даже если все сиденья заняты, местечко всегда найдется. Можно стоять, держась за ремни внутри вагона, толпиться на платформе, сесть на закорки к кондуктору, если уж очень нужно ехать. Пока остался хоть один свободный выступ, незанятое колено, пустая подножка, кондуктор не объявит, что мест нет. Поэтому за скромную плату в пять центов в вагоне, рассчитанном на двадцать четыре пассажира, вполне могут проехать втрое больше людей, которым нужно попасть из одного конца города в другой. Эти car’ы очень популярны, ими пользуются даже мужчины и женщины из высшего общества. Судите сами: ехать на извозчике, конечно, удобнее, однако не каждый согласится заплатить полтора доллара за поездку в экипаже, запряженном одной лошадью, и два доллара, если ехать парой. Это же семь с половиной и десять франков! А если вы заранее не договоритесь о цене, чтобы, допустим, прокатиться в Центральный парк, с вас слупят целых семь долларов – тридцать пять франков за двухчасовую прогулку! Билет на поезд Париж – Руан, туда и обратно, стоит всего десять франков!

Между прочим, омнибусы, которые не ездят по рельсам, обходятся без кондукторов: пассажиры оплачивают проезд сами, без посредников, кладя монетку в специальную коробочку. Я спросил одного американца, много ли денег теряет компания при такой системе, и он ответил, что компания потратила бы больше на жалованье кондуктору и контролеру; положиться на честность сограждан обходится ей дешевле. Кстати, по вечерам эта коробочка, в которую кладут монетки, подсвечивается и превращается в фонарь. В таких мелочах и проявляется практичность американцев. На большинстве экипажей установлены гигантские зонты, которые не только защищают возницу от палящего солнца, но и несут на себе рекламные объявления, поэтому их меняют каждую неделю.

Реклама здесь повсюду: на улицах стоят триумфальные арки, воздвигнутые с единственной целью – сообщить о ближайшей распродаже. Стены домов оклеены плакатами неслыханной величины. Продавцы горчицы гравируют свое имя и адрес на булыжниках мостовой. В омнибусах и экипажах полно рекламных проспектов, не говоря уж об афишах. Я до сих пор не знаю, что такое «Созодонт», хотя это слово написано на каждом углу. Американец непременно выяснил бы, что оно значит, но я француз, я не настолько любопытен.

По ночам горят газовые и электрические рекламы; осталось только приспособить к этому делу волшебный фонарь. По улицам прохаживаются люди внутри бумажных кубов, подсвеченных изнутри и с надписями на всех четырех сторонах. Вот пала лошадь, целый день таскавшая конку с полусотней человек, – к ней тотчас бросается мальчишка, чтобы прилепить на морду афишу: «Масло для полоскания. Подходит для людей и животных». Бедная лошадь, ей теперь не поможет даже чудо-масло.

А вот еще один пример практичности: хитрые американцы изготовляют свои экипажи так, чтобы расстояние между колесами в точности совпадало с колеей для конки. Так ехать быстрее и менее утомительно для лошадей. Они съезжают с рельсов, только чтобы обогнать тяжелые сельские телеги.

В Нью-Йорке много ресторанов. Очень хорошо поесть можно у Брунсвика – он француз, чуть похуже – у Дельмонико, он швейцарец, довольно хорошо – у Гофмана, который немец. Есть еще итальянец Морелли, испанец Фраскати, у которого обед всегда стоит доллар с человека. Преимущество Брунсвика перед Дельмонико состоит в том, что у него огромный зал, каких в Париже не найти. Американских же ресторанов попросту не существует, даже в отелях кухня отдана на откуп иностранцам. Есть ли вообще такое понятие, как американская кухня? Чтобы узнать об этом наверное, надо попасть в гости к каким-нибудь простым людям, которые сами готовят себе еду, не нанимая для этого шеф-повара, но мне пока не представилось случая близко с ними познакомиться. Впрочем, наш плодовитый скульптор Бартольди – француз из Эльзаса с итальянской фамилией, изъездивший Соединенные Штаты вдоль и поперек от Нью-Йорка до Сан-Франциско, – находит американскую кухню отвратительной, а города (да и людей) – лишенными вкуса и очарования. Что ж, каждый находит то, что ищет.

Да, я забыл упомянуть о ресторанах, где едят бесплатно. Нашим рестораторам такое и в голову бы не пришло. Ни Биньон, ни Бребан, ни кафе «Риш» не завели бы бесплатный стол, такое возможно только в стране прогресса. В Нью-Йорке можно пообедать даром, если купить какой-нибудь напиток, пусть даже он и стоит десять центов. По воскресеньям, когда запрещено продавать спиртное, посетители в выигрыше, но им всё равно подают ланч. Я сам это видел у Брунсвика. А еще говорят, что в Америке жизнь дорогая! И не подумайте, будто бесплатным обедом не наешься. Вот, я списал меню: ветчина, огромный кусок жареной говядины, фасоль с салом, картофельный салат, оливки, корнишоны и пр., сыры, галеты. Главное блюдо – жареная говядина. Посетители могут сами отрезать себе кусок, какой понравится. (Вагнер, безуспешно старающийся стать вегетарианцем, наверное, окончательно сошел бы с ума.) Рядом с буфетом, где выставлены блюда из бесплатного ланча, стоит гора тарелок и насыпан курган из вилок и ножей, хотя люди обычно предпочитают брать еду прямо руками. Некоторые даже зачерпывают горстью из салатницы! Брр! До сих пор вздрагиваю. Я не мог удержаться от восклицания, и метрдотель счел своим долгом объяснить мне: time is money[12]12
  Время – деньги (англ.)


[Закрыть]. Эти господа спешат.

Они вечно спешат: приехать, уехать, заключить сделку или расторгнуть ее; не ходят, а бегают и даже спят впопыхах: сон – напрасная трата драгоценного времени.

Я тоже часто спешу и потому завел себе экипаж, чтобы не ходить пешком; на репетиции являюсь первым и сурово отчитываю опоздавших. Мой друг Вильмессан, главный редактор «Фигаро», называет опоздания на поезда моей «благородной привычкой» – не верьте ему, он шутит; я ненавижу опаздывать. Но мне же не придет в голову, например, разъезжать по улице в домашнем халате или, наоборот, спать во фраке, чтобы сэкономить время на переодевании!

Зато официанты здесь никуда не торопятся. Гарсон, который принес вам стакан воды со льдом, считает, что его миссия выполнена. Вам надо позвать другого, который принесет вам меню. Если вы желаете чего-нибудь выпить, второй гарсон не спеша пойдет и позовет к вам третьего, который и подаст напиток. Вот только гарсон, принесший бутылку, не имеет права ее откупорить, нужен четвертый – штопороносец (по крайней мере, так заведено у Брунсвика). В конце концов мне это надоело, и я заявил, что ноги моей не будет в этом заведении, если там не сменят порядки. На следующий день, когда я пришел завтракать, два или три десятка гарсонов, служивших в ресторане, выстроились в ряд на моем пути и каждый держал штопор.

Они не смогут воспользоваться этим инструментом в воскресенье, когда подавать спиртные напитки запрещено под страхом лишения свободы.

Кстати о свободе: негры – больше не рабы, о чём возвещали с такой помпой, но их не пускают в конки и прочие общественные экипажи, в театр – ни ногой, в ресторан – только прислуживать господам. Не скажу, впрочем, что во Франции дела обстоят совсем иначе. Мой друг Александр Дюма-сын как-то сказал о своем знаменитом отце, что тот готов сам сидеть на козлах своей кареты, лишь бы прохожие думали, будто у него кучер-негр. Между прочим, Дюма-отец негр только на четверть, а Виктор Кошина́, которого он сделал своим секретарем, когда тот только-только приехал с Антильских островов, – наполовину, что не помешало насмешнику Жиллю нарисовать его голым черным дикарем. (Впрочем, острый на карандаш Андре Жилль не щадил никого; меня он изобразил скелетом в пенсне, насилующим виолончель, – меня, которому виолончель отдавалась сама, томно постанывая под нежными прикосновениями моих ловких пальцев и никогда не подводящего смычка!) Кошина был адвокатом и журналистом в «Фигаро», а теперь ведет театральную хронику в «Желтом карлике», но он, скорее, исключение, чем правило. Чистокровные же негры, чего уж скрывать, могут рассчитывать лишь на карьеру клоуна Шоколада, раздающего оплеухи и получающего пинки под зад, или «Мисс Ла-ла», которой стреляют из пушки, – зато стены цирка оклеят аршинными афишами с их портретом.

Здесь мне рассказали о шоу «Менестрелей», в котором выступают негры. Меня это заинтересовало; в свободный вечер я отправился туда. Маленький зал, кругом одни африканцы: артисты, хористы, машинисты, кассир, контролёр, администратор, мужчины, женщины – все черномазые. Придя в театр, я увидел оркестр – негритянский, разумеется, – который наяривал кто во что горазд. Каково же было мое удивление, когда я понял, что привлек внимание музыкантов. Все эти черные господа указывали друг другу на меня. Вот уж никогда не думал, что меня знают столько негров, мне это даже слегка польстило. В Европе я уже привык, что меня узнают: когда я в Эмсе проходил мимо веранды для оркестра, музыканты начинали играть какую-нибудь мою мелодию; во Франкфурте, когда я по пути в Париж забежал в театр на репетицию «Болтунов», меня узнала публика, и мне пришлось выйти на сцену прямо в дорожном костюме. Но в Америке! Да еще негры! Спектакль был довольно смешной – упадок нравов, обманутые мужья, женщины, требующие права голосовать и участвовать в правительстве, и всё это под веселые танцы, напоминающие ирландские, и забавный аккомпанемент из скрипок, цимбал, барабанов и банджо. Я остался на второе отделение. Представьте себе мое удивление по возвращении в зал после антракта, когда та же комедия повторилась, то есть музыканты указывали на меня друг другу. На сей раз они были белые – белым-белешеньки, как мельники в «Булочнице». Мне стало ещё более лестно, но вот что такое слава: я узнал, что это были те же самые музыканты и что все, от директора до последнего машиниста, были ложными неграми, мазавшими и отмывавшими лицо три-четыре раза за вечер по ходу пьесы.

В «Робинзоне Крузо» мадам Галли-Марье, наша будущая Кармен, тоже мазала лицо морилкой, чтобы исполнить песню Пятницы: «Тамайо, брат мой!» Критики сочли эту песню достаточно негритянской, то есть оригинальной, но не странной до неприятного. Я-то рассчитывал познакомиться в Америке с настоящей негритянской музыкой, чтобы потом сочинять ее со знанием дела, но, видно, с этим придется обождать.

В Нью-Йорке есть еще два немецких театра и один французский, который играет время от времени, если сыщется директор. Но самым лучшим в США считается театр Уоллака, не уступающий европейским. Там ставят почти одни комедии, и в труппе нет «звезд», как здесь называют ведущих актеров, потому что все замечательно выучены и следуют одной методе, отличающейся от традиций старого театра: никаких выкриков и завываний, вычурных поз и вытаращенных глаз; актеры и актрисы держатся совершенно естественно, и это порой производит куда больший комический эффект, чем ужимки и гримасы. Я смотрел там пьесу под названием «Могучий доллар» о похождениях богатых американцев, бывавших в Европе. Всегда отрадно, когда люди умеют видеть смешное в самих себе. Эту комедию написал Бенджамин Вульф – в прошлом музыкант, игравший первую скрипку в одном бостонском оркестре, а ныне редактор музыкального отдела в вечерней газете. Главные роли исполняли выдающиеся актеры – мистер и миссис Флоренс. Эта пара играет дуэтом уже больше двадцати лет, в Америке ее просто обожают. Остальные поразили меня своей сыгранностью, и еще я заметил очаровательную инженю, которой самое большее семнадцать лет, – мисс Бейкер. Театром руководит мистер д’Энч, один из самых молодых и ловких нью-йоркских антрепренеров. Представьте себе: он ангажировал чету Флоренс на четыреста вечеров. Он собирается объехать с ними все главные города США от Нью-Йорка до Сан-Франциско и везде играть одну и ту же пьесу! Если бы я потребовал от Зульмы Буффар сыграть Лизхен четыреста раз кряду, не предложив ей других ролей, она бы выцарапала мне глаза!