Текст книги "Опыты исследования личной истории"

Литература

Alexander F. Five year report of the Chicago Institute for Psychoanalysis, 1932–1937. Chicago: Institute of Psychoanalysis, 1937.

Benjamin L. S. Structural analysis of social behavior // Psychological Review. 1974. V. 81. P. 392–425.

Bergin A. The evaluation of therapeutic outcomes // Handbook of psychotherapy and behavior change / S. L. Garfield, A. E. Bergin (eds). NY: Wiley, 1971. P. 217–270.

Bergin A.E., Lambert M.I. The evaluation of therapeutic outcomes // Handbook of psychotherapy and behavior change: An Empirical Analysis / S. L. Garfield, A. E. Bergin (eds). 2^nd ed. NY: Wiley, 1978. P. 139–189.

Beutler L. E. Toward specific psychological therapies for specific conditions // J. of Consulting and Clin. Psychology. 1979. V. 47. P. 882–892.

Cross D. G., Sheehan P. W. Secondary therapist variables operationg in short-term insight-oriented and behavior therapy // British J. of Medical Psychology. 1982. V. 55. P. 275–284.

Dahl H. Frames of mind // Psychoanalytic process research strategies / H. Dahl, H. Kaechele, H. Thomae (eds). NY, 1988. P. 51–66.

Elliott R. Five dimensions of therapy process // Psychotherapy Research. 1991. V. 1. P. 92–103.

Eysenck H. The effects of psychotherapy: an evaluation // J. of Consult. Psychology. 1952. V. 16. P. 319–324.

Fenichel O. Statistischer Bericht ueber die therapeutische Taetigkeit 1920–1930 // Zehn Jahre Berliner Psychoanalytisches Institut, Poliklinik und Lehranstalt / S. Rado, O. Fenichel, U. Mueller-Braunschweig (Hg.). Wien: Int. Psa. Verl., 1930. S. 13–19.

Flader D., Grodzicki W. D., Schroeter K. Psychoanalyse als Gespraech, Interaktionsanalytische Untersuchungen ueber Therapie und Supervision. Frankfurt/M.: Suhrkamp, 1982.

Gill M. M., Hoffman I. S. Analysis of transference. V. II. Studies of nine audio-recorded psychoanalytic sessions. NY: Intern. Univ. Press, 1982.

Goldstein A. P., Stein N. Prescriptive psychotherapies. NY: Pergamon, 1976.

Handbook of psychotherapy and behavioral change / A. E. Bergin, S. L. Garfield (eds). 4^th ed. NY: Wiley, 1994.

Henry W. P. Structural Analysis of Social Behavior as a Common Metric for Programmatic Psychopathology and Psychotherapy Research // J. of Consulting and Clin. Psychology. 1996. V. 64. № 6. P. 1263–1275.

Henry W. P., Schacht T. E., Strupp H. H. Patient and therapist introject, interpersonal process and differential psychotherapy outcome // J. of Consulting and Clin. Psychology. 1990. V. 58. P. 768–774.

Henry W.P., Schacht T.E., Strupp H.H. Structural Analysis of Social Behavior: Application to a study of interpersonal process in differential psychotherapeutic outcome // J. of Consulting and Clin. Psychology. 1986. V. 54. P. 27–31.

Horowitz M. Z. States of mind: Analysis of change in psychotherapy. NY– London, 1979.

Howard H. I., Kopte S. M., Krause M. S., Orlinsky D. E. The dose-effect relationship in psychotherapy // Amer. Psychologist. 1986. V. 41. P. 159–164.

Jones E. Report of the Clinic Work. London: London Clinic of Psychoanalysis, 1936.

Kaechele H. Psychoanalytische Psychotherapieforschung // Psyche. 1992. Bd. 46. № 3. S. 259–285.

Kaechele H., Strauss B. M. Approaches and Methods in Psychotherapy Research or Do we need Empirically Validated // Supported Treatments. Montevideo, 1998.

Kazdin A. Methodology, design, and evaluation in psychotherapy research // Handbook of psychotherapy and behavioral change / A. E. Bergin, S. L. Garfield (eds). 4^th ed. NY: Wiley, 1994. P. 19–71.

Kellner R. Psychotherapy in psychosomatic disorders: A survey of controlled outcome studies // Archives of General Psychiatry. 1975. V. 35. P. 1021–1028.

Kernberg O. F., Bursteine E. D., Coyne L. et al. Psychotherapy and psychoanalysis. Final report of the Menninger Foundation // Bull. of Menninger Clin. 1972. V. 36. P. 3–275.

Kiesler D. The process of psychotherapy. Chicago: Aldine, 1973.

Kiesler D. The 1982 interpersonal circle: A taxonomy for complimentarity in human transactions // Psychol. Rev. 1983. V. 90. № 3. P. 185–214.

Krause R. Eine Taxonomie der Affekte und ihre Anwendung auf das Verstaendnis der «fruehen» Stoerungen // Psychotherapy and Medical Psychology. 1988. V. 38. P. 77–86.

Krause R., Luetolf P. Facial Indicators of transference processes within psychoanalytic treatment / H. Dahl et al. (eds). NY, 1988. P. 241–256.

Lambert M., Bergin A. The effectiveness of psychotherapy // Handbook of psychotherapy and behavioral change / A. E. Bergin, S. L. Garfield (eds). 4^th ed. NY: Wiley, 1994. P. 143–189.

Lambert M., Hill C. Assessing psychotherapy outcomes and processes // Handbook of psychotherapy and behavioral change / A. E. Bergin, S. L. Garfield (eds). 4^th ed. NY: Wiley, 1994. P. 72–113.

Luborsky L., Bachrach H., Graff H., Pulver S., Christoph P. Preconditions and consequences of transference interpretations: A clinical– quantitative investigation // J. of Nervous and Mental Disease. 1979. V. 167. P. 391–401.

Luborsky L., Schimek J. Psychoanalytic theories of therapeutic and developmental change: implications for assessment // Personality change / P. Worche, N. Byrne (eds). NY: Wiley, 1964.

Luborsky L., Singer B., Luborsky L. Comparative studies of psychotherapy // Archives of General Psychiatry. 1975. V. 32. P. 995–1008.

Luborsky L., Crits-Christoph P., Mintz J., Auerbach A. Who Will Benefit From Psychotherapy. NY: Basic Books, 1988.

Morris R. J., Suckerman K. R. Morris and Suckerman reply // J. of Consulting and Clin. Psychology. 1975. V. 43. P. 585–586.

Morris R. J., Suckerman K. R. The importance of therapeutic relationships in systematic desensitization // J. of Consulting and Clin. Psychology. 1974. V. 42. P. 148–156.

Morris R. J., Suckerman K. R. Therapist warmth as a factor in automated systematic desensitization // J. of Consulting and Clin. Psychology. 1974. V. 42. P. 244–250.

Nicholson R. A., Berman J. S. Is follow-up necessary in evaluating psychotherapy? // Psychological Bulletin. 1983. V. 93. P. 261–278.

Rachman S., Wilson G. T. The effect of psychological therapy: Second enlarged edition. NY: Pergamon, 1980.

Rogers C. R. The necessary and sufficient conditions of therapeutic personality change // J. of Consulting Psychology. 1957. V. 21. P. 95–103.

Russell R. Language in psychotherapy: Strategies of discovery. NY: Plenum, 1987.

Shapiro D., Firth J. Prescriptive versus exploratory psychotherapy. Outcomes of the Sheffield Psychotherapy Project // British J. of Psychiatry. 1987. V. 151. P. 790–799.

Shapiro D. A., Shapiro D. Meta-analysis of comparative theory outcome studies: A replication and refinement // Psychological Bulletin. 1982.V. 92. P. 581–604.

Spence D. Traditional case studies and prescriptions for improving them // Psychodynamic treatment research. A handbook for clinical practice / N. Miller et al. (eds). NY: Wiley, 1993.

Stiles W. B., Shapiro D. A., Elliott R. Are all psychotherapies equivalent? // Amer. Psychologist. 1986. V. 41. P. 165–180.

Strupp H.H. Success and failure in time-limited psychotherapy: A systematic comparison of two cases-comparison 1 // Archives of General Psychiatry. 1980. V. 37. P. 595–603a.

Strupp H.H. Success and failure in time-limited psychotherapy: A systematic comparison of two cases-comparison 2 // Archives of General Psychiatry. 1980. V. 37. P. 708–716b.

Strupp H.H. Success and failure in time-limited psychotherapy: A systematic comparison of two cases-comparison 4 // Archives of General Psychiatry. 1980. V. 37. P. 974–945c.

Strupp H. H. Success and failure in time-limited psychotherapy: With special reference to the performance of a lay counselor // Archives of General Psychiatry. 1980. V. 37. P. 831–841d.

Strupp H., Schacht T., Henry W. Problem-Treatment-Outcome congruence: A principle whose time has come // Psychoanalytic process research strategies / H. Dahl, H. Kaechele, H. Thomae (eds). NY, 1988. P. 1–14.

Sullivan H. S. The interpersonal theory of psychiatry. NY: Norton, 1953. The psychotherapeutic process: A research handbook / L. Greenberg, W. Pinsof (eds). NY: Guilford, 1986.

Wallerstein R. S. Forty-two lives in treatment: A study of psychoanalysis and psychotherapy. NY: Guilford, 1986.

Wallerstein R. S., Robbins L., Sargent H., Luborsky L. The psychotherapy Research Project of the Menninger Foundation: Rationale, Method and Sample Use. First Report // Bull. of Menninger Clin. 1956. V. 20. P. 221–278.

Weiss J. B., Sampson H. The psychoanalytic process: theory clinical observation and empirical research. NY: Guilford, 1986.

Нарратив в психотерапии: рассказы пациентов о личной истории

Предпринятое исследование – наш первый шаг в изучении функции нарративов в психотерапевтическом процессе посредством анализа их содержательных и формальных характеристик. В ходе предварительных исследований проанализированы многочисленные труды, посвященные проблеме рассказывания историй в процессе психотерапии, конструирования и реконструирования личной истории пациентов, а также проведен анализ многих психотерапевтических сеансов: под разным углом зрения, с использованием различных методик[2]2
  В исследованиях по психотерапии используются различные единицы анализа текста; наиболее употребительными являются: а) так называемые «отдельные мысли» (thought units), используемые в методах SASB и др., б) разнообразные более крупные фрагменты, например, эпизоды взаимодействия (Л. Люборски), рассказ о событии (X. Даль), семантические единицы (воспоминания, рассказы, сновидения – В. Буччи), рассказ о значимых событиях (Silberschatz и др.) и т. п.


[Закрыть]. Оба эти направления позволили сформулировать собственный подход и понимание нарратива как специфической формы психотерапевтического дискурса.

Человек, проживая свою жизнь, конструирует ее историю, личную «повесть временных лет». То, какой будет эта повесть, зависит от многих условий и обстоятельств, часть которых сложилась еще до его рождения, а другие – в детстве или более позднем возрасте. Родителям (или тем, кто их заменяет) принадлежит важнейшая роль в этом процессе на протяжении первых лет после рождения; впоследствии в написании «личной истории» начинают участвовать другие значимые люди. Каждое новое событие жизни ретроспективно получает некую интерпретацию, которая обусловлена предшествующим ходом событий. Таким образом составляется своего рода цепочка, состоящая из похожих друг на друга звеньев. Если суть такой интерпретации положительна, человек воспринимает ход своей жизни как последовательность успешных решений и достигнутых целей, невзирая на случайные неудачи и препятствия. Если же исходная интерпретация негативна, то восприятие жизни оказывается окрашено пессимистически, независимо от того, насколько в действительности человек успешен в своих действиях. Пример с двумя актерами, один из которых утверждал, что зал был наполовину полон, а другой – что наполовину пуст, дает представление об этом фундаментальном различии в интерпретации одного и того же события.

В ходе индивидуальной психотерапии происходит осмысление и переработка личной истории пациента через диалог с психотерапевтом (Schafer, 1992). Под «переработкой биографии» не следует понимать «переписывание» истории, изображенное Оруэллом в его антиутопии «1984», когда на групповых фотографиях благодаря работе ножниц и клею исчезали одни персонажи и появлялись другие. Состав исторических действующих лиц остается прежним, меняется лишь отношение к ним и событиям, в которых они принимали участие. Невозможно отменить ни один эпизод, но можно придать ему новый смысл. В результате трагические события, ранее непереносимо болезненные, займут свое место в представлениях пациента о его истории жизни, перестанут причинять боль. Схематически процесс психотерапии можно представить себе следующим образом: пациент рассказывает психотерапевту истории из своей жизни, прошлой и настоящей, участниками которых могут быть его родственники, друзья, коллеги и т. д.[3]3
  Разумеется, пациент сообщает не только подобного рода истории, он рассказывает также свои сновидения, фантазии, делится впечатлениями о различных событиях, не имеющих прямого отношения к нему, и т. д., и т. п. Мы намеренно ограничиваемся рассмотрением лишь историй, повествующих о реальных эпизодах из жизни пациента (по крайней мере, которые сам пациент считает таковыми).


[Закрыть] Затем они вместе обсуждают эти истории более или менее подробно, с большей или меньшей степенью участия обоих собеседников. В результате у пациента постепенно возникает новое видение этих историй, причем не только в интеллектуальном, но и в эмоциональном плане. Благодаря этому и осуществляется изменение в психотерапии: пациент приходит к более целостному и оптимистическому восприятию своей жизни и самого себя.

Таким образом, совершенно очевидно, что рассказывание пациентом историй из своей жизни является необходимым условием успеха психотерапии. Но вот что неочевидно: все ли истории, рассказываемые пациентом, одинаково продуктивны с точки зрения возможности возникновений инсайта? В литературе часто встречаются замечания, что рассказывание историй «из жизни» представляет собой проявление психологических защит пациента, т. е. его сопротивления процессу изменения и психотерапии в целом (Wiedemann, 1986). Можно предположить, что пациенты рассказывают разные по психотерапевтической эффективности истории: одни необходимы для развертывания продуктивного процесса, ведущего к возникновению инсайта, другие же, напротив, тормозят его.

Следующий вопрос, ответ на который также неоднозначен: что именно в рассказывании историй оказывает положительное воздействие на переживания пациента и способствует возникновению инсайта: сам процесс рассказывания или же последующее обсуждение в ходе психотерапевтического сеанса? Иными словами, почему история, которой пациент, возможно, уже делился со своими друзьями, будучи рассказана психотерапевту, ведет к возникновению инсайта? Наиболее правдоподобно предположение, что психотерапевт реагирует на рассказ иначе, чем близкие и друзья пациента, именно это и обусловливает терапевтический эффект. В то же время, вероятно, важную роль играет и форма рассказа, т. е. как пациент преподносит происшедшее с ним, какие именно выразительные средства использует для описания своих действий и переживаний, пересказывая собственную историю.

Еще один вопрос, также не получивший пока окончательного решения: являются ли истории данного пациента вариациями какого-то одного сюжета, или истории разных пациентов – это лишь варианты одного и того же «классического» сюжета[4]4
  Именно этой точки зрения придерживался 3. Фрейд, развивая свою концепцию Эдипова комплекса: каждый ребенок в возрасте между 3 и 6 годами стоит перед задачей разрешения так называемых «треугольных» (триадных) отношений, испытывая при этом любовь к родителю противоположного пола и ненависть (ревность, зависть) к родителю своего пола.


[Закрыть], или же у каждого человека есть несколько различных сюжетных мотивов, универсальных для всего человечества[5]5
  См. концепцию К. Юнга о коллективном бессознательном и проявлении архетипов в индивидуальном сознании (Юнг, 1994).


[Закрыть], или глубоко индивидуальных, приобретенных в ходе онтогенеза.

К числу самых животрепещущих в исследованиях по психотерапии относится вопрос о том, какова степень соответствия между историями, которые рассказывает пациент, и его реальным поведением как вне терапии, так и при взаимодействии с психотерапевтом. Согласно классической точке зрения, взаимодействие с психотерапевтом должно во многом совпадать с тем, как пациент ведет себя в общении с другими людьми, и, следовательно, с его рассказами об этом общении. С другой стороны, рассказывание истории как особая деятельность также имеет определенный коммуникативный смысл (прагматический аспект нарратива), который необязательно должен совпадать с содержательной стороной рассказа (Quasthoff, 1980).

Предпринятое нами исследование основано на представлении о том, что нарративы являются средством организации и соотнесения личного опыта субъекта (Russel, Broek, 1989). В этом смысле они действительно отражают некие внутренние структуры и эмоциональные состояния рассказчика. Но поскольку нарративы рассказываются в ходе диалога, они оказываются встроенными в структуру взаимодействия в целом и функционируют как эквивалент речевого акта: просьбы, отказа и т. п. (Labov, Fanshel, 1977). Иначе говоря, нарративы рассказываются с целью оказать на слушателя некое воздействие и вызвать у него отклик – ментальную реакцию или реакцию на поведенческом уровне (Quasthoff, 1980). Кроме того, одной из важнейших функций нарратива является самопредъявление (self-presentation) рассказчика в ходе разговора. В результате процесс организации и соотнесения личного опыта рассказчика подвергается многочисленным искажениям вследствие его актуальных целей взаимодействия, действия защитных механизмов, механизмов социальной желательности и т. п.

Реальный «наивный» слушатель рассказа, как правило, не различает эти аспекты нарратива и реагирует на них недифференцированно. Однако психотерапевт не является таким «наивным» слушателем: его умение различать «что говорится» и «как говорится» относится к числу базовых, поэтому любой рассказ пациента он анализирует как минимум с этих двух точек зрения. Соответственно, ответная реакция психотерапевта является следствием его решения подчеркнуть тот или иной аспект, представленный в рассказе; иногда оказывается необходимо отреагировать не на отдельные аспекты, а на повествование в целом.

В исследованиях по психотерапии нарративы, рассказываемые пациентом, привлекают все больше внимания; в первую очередь это касается изучения психоаналитической психотерапии. В последнее десятилетие в психоаналитической литературе часто можно встретить призыв интерпретировать историю жизни пациента, рассказываемую в ходе психотерапевтических сеансов, именно как нарратив (Polkinghorne, 1991; Schafer, 1992; Spence, 1982; Wyaff, 1986). Использование этого понятия оказывается продуктивным при столкновении с проблемой достоверности рассказов пациента: с момента становления психоанализа стоял вопрос о том, действительно ли те или иные события в жизни пациента имели место[6]6
  Безоговорочное и полное доверие 3. Фрейда, например, к рассказам пациенток привело его к созданию теории развития истерического невроза как следствия сексуального соблазнения девочек отцами. Впоследствии Фрейд отказался от этого представления, обнаружив, что рассказы его пациенток зачастую являются вымыслом, фантазиями, отражающими определенные бессознательные желания.


[Закрыть], или же, что более вероятно, рассказы пациентов следует понимать как одну из возможных субъективных версий происходивших событий, своего рода «субъективную правду», которая отлична от «объективной правды» (если таковая вообще существует). Эта последняя точка зрения, базирующаяся на концепции социального конструктивизма, становится все более распространенной среди исследователей психоанализа и практикующих аналитиков.

Такой подход к исследованию историй пациента нуждается в однозначном способе обнаружения нарративов в контексте психотерапевтического дискурса, т. е. четкого определения нарратива. Анализ литературы по данной проблеме показывает, что в работах многих исследователей термин «нарратив» понимается различно, а именно как: а) рассказ пациента о событиях жизни, пересказывание сновидения, фантазий (Boothe, 1994; Bucci, 1993, 1995; Luborsky, Crits-Christoph, 1991; и др.); б) тематически единая сюжетная линия, охватывающая весь жизненный путь человека (Russel, Broek, 1989; Schafer, 1992); в) один из модусов психотерапевтического дискурса (Wiedemann, 1986). При этом выяснилось, что имеются значительные расхождения в понимании сути нарратива и его характерных признаков. Кроме того, очевидно также отсутствие какого бы то ни было однозначного определения нарратива, которое позволило бы отличать его от «не-нарратива».

Наше исследование исходит из прагматического подхода к теории дискурса, согласно которому контекст играет решающую роль в порождении значения (Brown, Yule, 1983). Применительно к нарративу это означает, что рассказывание истории не только осуществляется в определенном контексте, но и организовано в соответствии с характерными чертами этого контекста. Из этого следует, что рассказы пациента в рамках психотерапевтического сеанса в той или иной мере детерминированы данными рамками, т. е. отношениями «психотерапевт – пациент», задающими модус взаимодействия для обоих участников диалога.

В лингвистических исследованиях классическим считается определение устного нарратива, предложенное Лабовым и Валецки (Labov, Waletzky, 1967); это определение получило дальнейшее развитие в работе Лабова и Фэншела (Labov, Fanshel, 1977), посвященной непосредственно психотерапевтическому дискурсу. Согласно этому определению, нарратив рассматривается как «один из способов репрезентации прошлого опыта при помощи последовательности упорядоченных предложений, которые передают временную последовательность событий посредством этой упорядоченности… Одним из наиболее общих способов введения нарратива является формулирование общей пропозиции, которую должен проиллюстрировать нарратив <…> они функционируют как эквиваленты единичных речевых актов, таких, как ответ, высказывание просьбы, претензии и т. п. Нарративы иногда вводятся при помощи структурного средства, названного нами резюме <…> каждый нарратив обычно начинается с указания времени, места, действующих лиц и поведенческих характеристик ситуации…» (Labov, Fanshel, 1977, p. 47). Необходимыми лингвистическими признаками нарратива являются: наличие придаточных предложений, соответствующих временной последовательности событий, отнесенность повествования к прошедшему времени и наличие определенных структурных компонентов. К последним относятся: а) ориентировка – описание места, времени действия, персонажей; б) осложнение или конфликт – возникновение препятствия; в) оценка – выражение авторского отношения к происходящему; г) разрешение – устранение препятствия; д) кода – завершение повествования и возврат в «здесь-и-теперь».

Такое деление на составляющие вызывает справедливую критику со стороны многих исследователей, прежде всего потому, что в реальном дискурсе крайне редко можно встретить нарратив, в котором действительно выражены все пять частей. У. Квастхоф (Quasthoff, 1980) недостатком данного деления считает тот факт, что выделяемые части относятся к разным сторонам нарратива: ориентировочная и оценочная части – к прагматическому аспекту, а оставшиеся три (конфликт, разрешение, кода) – к семантическому. Она же предлагает вместо конфликта и разрешения ввести критерий неожиданности, когда запланированный ход событий внезапно (с точки зрения рассказчика) нарушается непредвиденными обстоятельствами и требует осуществления незапланированных действий. Кроме того, Квастхоф различает нарративы, в которых сам рассказчик является главным действующим лицом (актантом), и повествования о событиях, где рассказчик был всего лишь наблюдателем. Мы полагаем, что для психотерапевтического дискурса это различение очень важно, поскольку основная задача пациента в ходе психотерапии – рассказывать о себе истории, где он сам является актантом, и, соответственно, появление историй второго типа может свидетельствовать о действии сопротивления или механизмов защиты.

В более поздних работах (Ehlich, 1983; Hartog, 1994) предлагается различать нарратив в узком и широком смыслах слова: а) повествование вообще как процесс порождения историй, рассказов, описаний и т. п.; б) нарратив как конкретную, четко очерченную форму повествования, существующую наряду с другими, – так называемыми «отчетом», «описанием», «изображением». Отличительной чертой нарратива в узком смысле О. Людвиг (Ludwig, 1984, S. 45) предлагает считать наличие конфликта (осложнения) и его разрешения; прагматический аспект нарратива состоит в том, чтобы слушатель мог «как бы» принять участие в происходивших событиях. Иначе говоря, рассказывание истории направлено на то, чтобы вовлечь слушателя эмоционально, сделать сочувствующим наблюдателем или «соучастником» событий. Другую прагматическую задачу решает рассказчик, предлагая своему слушателю «отчет», который построен таким образом, чтобы предоставить слушателю информацию, необходимую для оценки или принятия решения по какому-либо вопросу (Rehbein, 1984).

Разнообразие подходов и пониманий нарратива заставляет усомниться в том, что это понятие можно операционализировать. Не случайно Р. Водак (Wodak, 1986) указывает, что нарративы в строгом смысле слова едва ли встречаются в повседневном общении, поэтому нет смысла искать некую единственную форму нарратива. Тем не менее, на наш взгляд, упомянутые подходы имеют нечто общее, а именно: во всех определениях нарратива прямо или косвенно отмечается изменение состояния персонажа (актанта) и/или ситуации в конце повествования по сравнению с его началом. Иными словами, нарратив в узком смысле слова в семантическом аспекте предполагает необходимость какой-то динамики состояний, внешней или внутренней, что является результатом некой деятельности персонажей, тогда как другие повествовательные формы (например, описание) не требуют непременной активности действующих лиц и осуществления изменений.

Исходя из этих соображений, мы предлагаем следующее операциональное определение нарратива. Данное повествование можно считать нарративным в случае, если выполняются следующие семантические критерии.

1. Репрезентация в рамках рассказываемой истории временной последовательности событий, включающей какие-либо действия актанта, ментальные и/или физические, которые ведут к некоему изменению его собственного состояния или состояния его окружения (ситуации, других действующих лиц). Такие действия могут принимать форму а) «осложнения и разрешения» или б) «нарушения плана»; при этом «изменения состояния» включают в себя изменения физического или ментального состояния, перемещения в пространственном и социальном континууме и т. п. актанта и других действующих лиц.

2. Отчетливое и конкретное указание на место и время действия, а также на действующих лиц.

Соответственно, маркерами нарратива в тексте являются: а) «резюме», предшествующее изложению нарратива; б) «кода», возвращающая слушателя от повествования к настоящему времени; в) прямая речь действующих лиц нарратива.

Формулируя данное операциональное определение нарратива, мы остаемся в рамках его традиционного понимания как сообщения о происшедших событиях, в котором установки, оценки и эмоциональные реакции рассказчика кажутся отодвинутыми на второй план. Иной подход, центром внимания которого является аффективно-оценочное отношение рассказчика к сообщаемому, предложен в работе Дж. Герхардт и Ч. Стинсона (Gerhardt, Stinson, 1994). Они опираются на концепцию Л. Полани (L. Polanyi, 1989), согласно которой всякий рассказ уникален потому, что его автор в своем повествовании неизбежно предъявляет определенную точку зрения на мир, предлагая слушателю принять и разделить ее. Герхардт и Стинсон разрабатывают понятие «объяснения» (account), которое представляет собой лингвистическое средство, используемое при оценивании какого-либо действия; оно призвано объяснить поведение или происшествия, когда события развиваются нежелательным, «неправильным», неудовлетворительным образом (L. Polanyi, 1989, p. 160). Иначе говоря, «объяснение» должно выявить значение, которое данное действие, происшествие или поведение имеет для субъекта. Такой тип дискурса авторы считают типичным именно для психотерапевтического взаимодействия, причем «объяснение» используют и терапевт, и пациент.

Действительно, сам факт обращения пациента к психотерапевту уже означает, что в его жизни происходят нежелательные события, разрешить которые он надеется с помощью понимания – т. е. объяснения – их причин и целей. Разумеется, пациент располагает неким исходным объяснением, которое, однако, оказывается неудовлетворительным с точки зрения возможностей изменения ситуации. Следует отметить, что он далеко не всегда в состоянии вербализовать свое понимание/объяснение. Основной же способ предъявления пациента – это сообщение неких историй из жизни, включающих имплицитно или эксплицитно его оценки и базовые установки. В то же время на основе анализа литературы по исследованию нарратива, проведенного нами, можно утверждать, что нарратив, а точнее, его прагматический аспект (согласно У. Квастхоф) содержит «объяснения», т. е. аффективно-оценочный компонент, позволяющий, с одной стороны, вовлечь слушателя эмоционально, а с другой – передать собственные оценки и интерпретации рассказчика. Иными словами, «объяснение» является составной частью нарратива, которая более или менее очевидна и развернута в зависимости от рефлексивной способности пациента, степени доверительности его отношений с терапевтом, эмоциональной увлеченности рассказчика своим повествованием и т. п.

Таким образом, мы предполагаем, что наше определение нарратива позволит достоверно выявить именно те фрагменты психотерапевтического взаимодействия, которые передают сообщение пациента о конкретных историях его жизни, прошлого и настоящего, с оценками и аффективными установками по отношению к этим историям и действующим лицам. Анализ данных фрагментов при помощи контент-аналитических методов должен прояснить функции нарратива в психотерапевтическом дискурсе и дать ответ на некоторые вопросы.

Эмпирическое исследование роли нарративов в психотерапевтическом процессе имеет целью сопоставление эвристических возможностей предлагаемого нами определения нарратива с другими «нарративоподобными» единицами анализа текста, а именно с эпизодами взаимодействия (ЭВ), выделяемыми Л. Люборски. Как известно, он предлагает выводить центральный конфликтный паттерн на основе несложных статистических процедур, где компоненты, обнаруженные в ЭВ, обладают равными весами, так как все ЭВ считаются равноценными (Luborsky, Crits-Christoph, 1991). Мы предполагаем, что ЭВ в действительности неоднородны по своей структуре и функциям в психотерапевтическом процессе, поэтому необходим дифференцированный подход к их анализу.

В методе CCRT ЭВ определяется как рассказ о каком-либо взаимодействии пациента с окружающими, удовлетворяющий следующим требованиям: а) единство места, времени и объекта, с которым взаимодействует пациент; это означает, что границы ЭВ задаются сменой места, времени и объекта (например, если пациент рассказывает о своем взаимодействии с одним и тем же человеком, но в разное время, то эти истории будут идентифицироваться как различные ЭВ); б) наличие всех трех компонентов CCRT в пределах одного эпизода, т. е. желания (Ж), реакции объекта (РО) и реакции субъекта (PC). Из данного определения очевидно, что ЭВ могут также оказаться нарративами, однако это не обязательно для квалификации рассказа как ЭВ; соответственно, и нарратив может подпасть под определение ЭВ. Следовательно, возможны четыре типа текста, встречающегося в протоколах психотерапевтических сеансов: а) нарратив, не являющийся ЭВ; б) нарратив, одновременно являющийся ЭВ; в) ЭВ, не являющийся нарративом; г) остальной текст (диалогические фрагменты, описания и «отчеты», любые повествования, не удовлетворяющие критериям нарратива и ЭВ). Мы предположили, что рассказы пациента, удовлетворяющие критериям нарратива, должны отличаться от других типов повествования, в частности ЭВ, по своей роли в психотерапевтическом процессе, а именно: а) нарративы содержат более личностно значимую информацию; б) в коммуникативном отношении нарратив обладает большими возможностями передачи эмоционального состояния и стимуляции ответной реакции слушателя.

Для проверки этих предположений было проведено эмпирическое исследование протоколов психотерапевтических бесед.