Текст книги "Пленники раздора"

Глава 10

Бьерга крутила в руках погасшую трубку. Впервые в жизни острая на язык обережница не знала, что сказать. Радовало одно: вместе с ней не знали, что сказать, и остальные креффы колдунов. Сидели, глядели остановившимися взглядами на огонь, горящий в очаге, и молчали.

Тамир устроился в стороне от наставника, уронив взгляд под ноги. Парня было жаль, потому что нынче он более всего походил на виноватого первогодка, готовящегося отведать кнута. Бьерга в очередной раз подивилась, как удаётся Донатосу так пестовать своих подлетков, что они сперва ненавидят его люто, а потом, как отца родного, почитают. Вон и Тамир не знает, куда деться от стыда, что доверил главе то, чего не доверил креффу.

Клесх ходил по покою туда-сюда, угрюмо хмурясь. Нэд, мрачный как туча, сидел за столом и постукивал пальцами по скоблёным доскам.

Да уж. Задал молодой глава задачу так задал.

– Ну что молчите? – спросил он наконец. – Я не колдун. Мне предложить нечего. Жду, когда вы слово молвите, а уж чуть не треть оборота – тишина. Донатос?

Наузник очнулся от размышлений, прожёг взглядом сидящего поодаль Тамира и ответил:

– Что сказать-то? Вот что? Любую навь упокоить надобно. Это тебе всяк скажет, не только я. Но как упокоить того, чьих костей днём с огнём не сыскать, а? Я не чудодей. Чего ты ждёшь?

Клесх нахмурился.

– Я жду решения. Иль ты не понял, что у нас с одной стороны обережник, ходящих породивший, навью бесприютной по болотам бродит, с другой – ещё один осенённый да неупокоенный мужик мается, а посередь – Серый со своей озверевшей стаей? Что делать с Серым, я знаю: убить да шкуру содрать, чтоб на ворота Цитадели прибить заместо украшения. А вот что делать с двумя другими, хочу от вас услышать. И услышу! Бьерга, может, хоть ты слово обронишь?

Колдунья задумчиво потёрла переносицу.

– Донатос прав: нам прежде не доводилось иметь дела со столь древней навью. Как таких упокоевать, лишь Хранители ведают. А поперёд всего их ещё сыскать надобно. Ну, положим, этого… как его… Волынца Тамир во Встрешниковых Хлябях видел. Так ведь и видел всего ничего, а потом стервец тот исчез, и ищи свищи. Вот и как его выманивать? Со вторым худо-бедно ясно лишь одно: он, видать, к ходящим тянется.

Лашта от этих слов оживился, вскинул голову.

– А ведь верно! Тамир первый раз его видел, когда девочку с собачкой встретил, а второй – когда оборотней в Невежи Лесана побила.

Донатос в ответ только покачал головой и спросил с привычной едкостью:

– Одному мне тут дико, что выуч мой навь видит и говорить с ней может?

Креффы переглянулись.

– Не одному, – ответил за всех Нэд.

– Так, может, они не к оборотням или ещё чему-то там тянутся, а к моему дуболому?

Тамир хмуро поглядел на наставника, но промолчал.

– Думаешь, на парня выманить удастся? – с сомнением спросил Нэд.

– Не к спеху нам их выманивать, – сказал Клесх. – От Серого нынче вреда куда больше, чем от нави. Но и забывать о них не дело. Две души осенённые маются. Решать надо. Ну?

Колдуны сызнова переглянулись. Ответил за всех Лашта:

– Глава, как быть, и без того ясно: упокоить обоих. От смерти их беда на десятки поколений обрушилась. Да только неведомо никому, как такие души с миром отпустить. Сколько крови надобно пролить? Какой наговор твердить? А самое главное, к чему привязать, коли останков нет?

– А ежели к человеку? – негромко спросил Тамир. – Ежели к человеку живому привязать, тогда что?

Донатос смерил бывшего выученика задумчивым взглядом.

– К живому человеку? Можно. Ненадолго.

Крефф колдунов задумался, а потом сказал:

– Навь, она ведь к живому тянется, плоть ищет. Вот ежели взять пару молодших выучей с даром послабее…

– Ты очумел, что ли? – спросил Нэд.

Донатос хлопнул себя по колену.

– Глава сказал: решать надо. Я вам решение предлагаю. Чего не так?

– Кроме того, что ты предлагаешь двух молодших послушников убить? – холодно спросила Бьерга.

– Ты другой способ знаешь? – зло рявкнул Донатос. – Забыла, что ли, навь без плоти упокоить тяжко! Иной раз трёх-четырёх колдунов надо, чтоб обычную душу отпустить. А тут мало того, что две, так ещё обе осенённые да ещё столько вёсен мыкающиеся. Тут хоть вся Цитадель досуха кровь из жил сцеди – не поможет. Один лишь способ мне известен: привязать мёртвые души к живым телам и упокоить. Ежели тебе другое ведомо, так говори. Я послушаю.

Клесх опять прошёлся туда-сюда, замер у окна и ответил:

– Выучей мы губить не станем. Их без того мало. Да и не потянется столь сильная навь абы к кому. Вон Тамир первый раз с Велешем в лесу был. Только Велеш ни сном ни духом. Не гляди, что старше и уж, почитай, отучился тогда.

Все замолчали.

– В общем, думайте, – сказал Клесх. – Спешить покамест некуда. Сперва с Серым разберёмся, а там уж с этими двумя.

– Глава, – негромко позвал Тамир. – Может, у нави и узнать, чего она мается? Душа заблудшая ведь не просто так…

– Конечно, не просто так, – оборвал бывшего выученика Донатос. – Не упокоили их, потому и болтаются.

– Я не об том. – Молодой обережник покачал головой. – За каждым из них вина горькая: у одного стыд, у другого отчаяние. Что, ежели это их и держит?

Бьерга было кивнула, но потом спросила с усмешкой:

– Вот только как нам этих двоих сыскать и хоть что-то выведать, ежели окромя тебя их никто не видит и не слышит? Отправить тебя по лесам блуждать?

Все сызнова замолчали. Хмурый и грозный сидел за столом Нэд. Озадаченно смотрел в пустоту Лашта. Угрюмо размышлял о сказанном Донатос. Бьерга по-прежнему вертела в руках трубку.

– Думайте, – заключил Клесх. – У нас тут не молельня, чтоб охать, ахать да на чудо надеяться. Сроку вам до таяльника. А потом уж не взыщите, с каждого спрошу.

Глава 11

Белян лежал, уткнувшись лбом в войлок, застилающий настил. Лучина в светце давно прогорела. Пленник мог бы подняться и зажечь другую, но не хотел. Нынче он весь день ходил туда-сюда по своему узилищу: вперёд, назад, вперёд, назад. От лучинки рябило в глазах и кружилась голова. Поэтому, когда она погасла, пленник порадовался. В темноте он видел ничуть не хуже, чем при свете. Даже как-то уютнее стало.

Беляна снедало необъяснимое волнение. Перед глазами мелькали смутные образы, доносились отголоски разговоров, смысла которых он не успевал уловить.

Дурнота подступала к горлу, во рту пересохло, язык казался шершавым и распухшим. Взялись зудеть да пульсировать дёсны. Тело словно распирало от внутреннего жара, который искал, но не находил выхода, а потому отзывался тревогой в душе и болью в костях.

Несколько раз узник прикладывался к кувшину с водой, но никак не мог напиться. Жажда становилась всё сильнее, а изнутри била крупная дрожь, не давала усидеть на месте. Каменные стены и потолок давили на плечи, усиливали беспокойство и смутную тоску. Ещё этот запах… плесени, камня, сырости, прелости. До чего же душно! Воздух стал густым и вязким. Вдыхаешь его, вдыхаешь, а он не проливается в горло, застревает комками. Как же зубы болят! Челюсти сводит! И в висках: «Тук-тук-тук…»

Вот ведь жизнь у него… Хотя кого он обманывает? Разве ж можно это жизнью назвать? Тот, кто родился подъярёмной скотиной, никогда не станет вольным зверем. Не сумеет. Как ни освобождай, а он всё одно будет бояться, обмирать, искать хозяина, который защитит, не даст в обиду. Исчезнут охотники – будет татей бояться. Исчезнут тати – испугается хищника в чаще. Трус всегда останется трусом. А он, Белян, трус. Чего уж обманываться.

Он видел, как на него смотрели: брезгливо и с жалостью. Не только охотники. Все. Даже вожак, обративший его и ставший заместо отца, жалел потом, что связался с таким боязливым, неуверенным парнем… Думал, его разочарование незаметно. Но, увы, от Беляна оно не ускользало.

Юноша понимал. Всё понимал. Но разве себя переневолишь? В стае с ним считались лишь потому, что он осенённый. В Цитадели относились вовсе как к таракану.

Но обиднее всего, что эту его трусость принимали как должное. Будто не мог он быть иным. Будто родился вот таким ущербным: порожним сосудом, в который Хранители забыли вложить самое главное – человеческое достоинство.

И даже Славен, которого Белян предал, лишил дома и спокойной жизни… Так вот, даже Славен, узнав, кто привёл к нему охотников, не устыдил парня, а лишь вздохнул и сказал: «Эх, горе ты горькое…»

От этой жалости, от незаслуженного сострадания Беляну сделалось ещё гаже, чем могло бы быть, возьмись давний знакомец его обвинять. Выходит, такой вот он, Белян, выблевок, что ни гнева, ни ненависти не заслуживает за свой поступок, а только сочувствия?

Затем глава заставил его пригубить крови Славена. Ну да, всё верно. Им же надо знать, дойдёт он до Лебяжьих Переходов или нет. А ежели дойдёт, то как его там примут.

Кровь была густая и пьянящая. Она оставила горько-солёный привкус на языке, обожгла гортань. Сил сразу прибыло, но пленник от этого лишь острее почувствовал себя ничтожеством. Он исподволь глядел на Славена, который даже в мудрёных наузах оставался уверенным в себе. Да, настороженным, да, недоверчивым, но не сломленным.

Или взять хоть Люта. На этого вовсе нацепили собачий ошейник, а глаза спрятали от дневного света под повязку. Только он зубоскалит да смеётся! Так почему же Белян червяк червяком? Почему он настолько жалок?

Нет! Он никого не боится! Он лишь пытался вести себя с людьми по-человечески. Но они видят в нём только шелудивого пса, на которого и смотреть тошно, и пнуть жалко. А он не скотина какая-то! Он осенённый! Ходящий! В нём сила!

Дар клокотал в груди, калился. От напряжения на лбу Беляна высыпал пот. Сердце гулко колотилось в груди, отзывалось в висках.

Как же болят дёсны!

Нет! Он не трус! Ежели б не наузы, он бы разорвал глотки этим самонадеянным скотам. Он бы…

– Белян? Ты чего?

На пороге каземата застыл озадаченный охотник по имени Ильгар. В одной руке он держал горшок с ужином, а другую отвёл в сторону. На кончиках пальцев переливался голубой огонёк.

Сияние чужого дара резануло по глазам, ужалило внезапной болью. И страшная, глухая ярость наполнила душу Беляна до краёв, застила сознание. Он ослеп от гнева, от невозможности дальше терпеть злость и обиду.

Пленник ринулся стремительно и внезапно, но охотник прытко увернулся и ударил в ответ. Белян взвыл, захрипел, прянул в сторону, к стене. Сызнова кинулся.

– Зоран, оберег! – успел крикнуть Ильгар за миг до того, как сверху на него обрушилась смазанная тень…

Неслышимый, но всё одно раскатистый и гулкий звук ударил по ушам, взорвался в голове. Белян не понял, что это такое, да и раздумывать не стал. На его стороне сила, скорость и злость. А люди… они слишком медленные и неповоротливые.

И всё-таки охотник успел напасть. Правый бок узника ожгло ослепительной болью. Белян взвыл. Чужая сила отшвырнула его в сторону. Он едва устоял на ногах и тут же сызнова бросился. Ударил наотмашь, чтоб убить, снести голову с плеч. Ух, сколько же в нём мощи! Однако человек ловко пригнулся, и тут же сызнова что-то чиркнуло по боку. Пленник взревел, рванулся прочь.

Не смогут! Они не смогут его остановить! Ни один из них!

Ильгара с размаху приложило об стену. На миг перед глазами всё помутилось, но боли он не почувствовал, лишь злость. Вот же тварь ходящая! Там ведь Зоран у двери. Не отобьётся!

Послушник кинулся туда, где катался по полу клубок из двух сплетённых тел. Навалился сверху, вцепился тому, кто явно одерживал победу, в волосы. Дар вспыхнул, охватил огнём голову кровососа. Ходящий выгнулся, заорал, но не ослаб, как ожидалось, а рванулся с ещё большей яростью, оставив в кулаке у обережника клок волос. Низкую дверь Белян сорвал с петель. Она с треском грохнулась об стену, а узник понёсся вперёд по длинному коридору.

Ильгар рывком поставил на ноги Зорана и рявкнул ему в лицо:

– В мертвецкую! Бегом! Скажи, чтоб заперлись! – И подтолкнул для скорости, а сам бросился в другую сторону, видать, к людским.

Выученик Донатоса мчался коридорами, сжимая в руке нож. В голове билась только одна мысль, дарившая хоть какое-то облегчение: успел сломать оберег, успел поднять тревогу! Гулкое эхо высвобожденного дара мгновенно разошлось по Цитадели, встряхнуло каждого осенённого. Наверху уже вскинулись креффы, уже оружаются. А этот говнюк никуда не денется! Поймают! Главное, людей предупредить, чтоб не высовывались! Вон в нём силища какая…

* * *

После дня работы на поварне девушки устали, словно чернавки. С раннего утра подружки крутились, как белки в колесе. Едва-едва успевали оборачиваться под окрики старшей кухарки. То репы начистить, то лук накрошить, то крупу перебрать, то посуду помыть.

Клёна сызмальства помогала матери. Но одно дело – на троих-четверых горшок напарить, а другое – на прорву здоровых парней, которые всегда едят, словно последний раз в жизни.

А Матрела только посмеивалась, мол, ничего, девоньки, пообвыкнетесь.

На счастье «девонек», тяжёлую работу – выносить помои, таскать воду и дрова на истоп – поручали молодшим послушникам. Но хлопот всё одно была прорва. И к вечеру употевшие, раскрасневшиеся работницы только и мечтали, что об отдыхе.

– Уф! Аж ноги гудят. – Нелюба опустилась на лавку, убрала с мокрого лба выбившиеся из косы волоски. – Надо в мыльню сходить, а то так упрела, словно в бороне весь день ходила.

– Да-а-а… – мечтательно протянула Клёна. – И одёжу бы простирнуть.

Цвета кивнула.

– Давайте чистое возьмём и у входа на нижние ярусы встретимся.

На том и порешили.

В своей каморке Клёна достала из ларя смену одёжи, утирку, гребешок. Огляделась – не забыла ли чего? В этот миг кольнула мысль: надо бы поглядеть рубахи отчима. Собрать грязные да посмотреть, не починить ли какую. Они ж на нём будто горят!

Перебирая рубахи в Клесховом покое, девушка наткнулась на стоящий в углу сундука кувшинец. Наткнулась и оцепенела. Взяла подрагивающими руками, погладила глиняные бока, словно не сосуд в руках держала, а что-то живое, родное… Кувшинец был из дома. Мама в него сливки снимала. Вот и крохотный скол на горлышке – это Эльха стукнул, когда в бадье полоскал.

Клёна смотрела на столь знакомую, но такую нелепую и неуместную в стенах Цитадели вещь. Шаль старая да кувшинчик, на дне которого что-то плескалось, – вот и всё, что осталось от некогда счастливой семьи.

Девушка сняла заботливо обмотанную тканью крышку, принюхалась к содержимому. Пахло терпко и горько. Травами. Надо будет спросить у отчима, что там такое, нешто мамино? А покуда она вернула кувшинец на место и обложила чистыми рубахами, чтоб не разбился. И тут же встрепенулась: идти пора! Нелюба с Цветой, поди, заждались.

Спускаясь, Клёна молилась, чтоб не попалась на пути Нурлиса. Впусте. Та выкатилась из какого-то кута и заскрипела:

– Ты чего тут колобродишь на ночь глядя? Нет бы спать шла… Зелёная вся, ажно жилы сквозь кожу просвечивают. Так нет, ходит…

– Да я помыться, – виновато ответила девушка. – И не поздно ещё. Только-только стемнело.

– Не поздно ей, – ворчливо отозвалась старуха и, подслеповато прищурившись, посмотрела на охапку одёжи, которую Клёна прижимала к груди. – А это что у тебя?

– Отцовы рубахи взяла постирать.

– Ишь ты… отцовы. Ну, иди стирай. – Бабка посторонилась и сказала в спину поспешно удаляющейся Клёне: – Гляди там, воду-то не лей без меры, а то знаю я вас. И бате своему передай, чтоб до весны за новой одёжей не приходил! А то повадился…

Клёна в ответ кивнула.

По счастью, Цвета и Нелюба не стали её дожидаться, ушли в мыльню вдвоём. Поэтому, когда она явилась, обе уже вовсю плескались. В клубах пара мелькали обнажённые тела и распущенные косы. Слышался смех.

– Ты чего так долго? – спросила Нелюба.

– К отчиму сходила, рубахи собрала… – смущаясь неведомо чего, ответила девушка, а про себя подивилась: отчего при подругах так и не может назвать Клесха отцом?

Поди пойми придурь собственную. При Нурлисе смогла, а при них нет. Словно кость в горле застряла.

Пока Клёна стирала, распаренные девушки поочерёдно тёрли друг друга мочалом и, смеясь, вспоминали, как в родных Лущанах пошли топить баню, да испугались забежавшей туда кошки, приняли за банника. Уж визжали, уж вопили, едва не вся деревня сбежалась!

А у Клёны от воспоминаний о доме опять слёзы на глаза навернулись и сердце сдавило. Да ещё стыдно было, что какую рубаху Клесха ни возьми, ни одной целой нет: то завязка рукава на последней нитке болтается, то по вороту истрепалась… Мама бы увидела, ахнула. Надо завтра время выгадать, починить. Не дело главе Цитадели ходить оборванцем. Сам-то он на это внимания не обращает: мол, тепло, удобно, чисто, да и ладно. Но не бесприютный ведь, есть кому позаботиться. И отчего её раньше так сердило в нём то, к чему нынче вдруг возникло понимание? Отчего злили эти обтрёпанные рубахи, эти завязки, срезанные по вороту?

Пока она размышляла, стирая, полоская да отжимая, подруги намылись, завернулись в холстины и ушли отдыхать в раздевальню.

А Клёна скинула исподнюю рубаху, в которой всё это время оставалась, и побыстрее расплела косу, чтоб прикрыть наготу. После перенесённой хворобы она до сих пор оставалась похожей на заморённого цыплёнка: тощая, рёбра выпирают, коленки острые. Подруги-то – кровь с молоком: наливные, ладные, телом мягкие. Она средь них будто рыба сушёная. А ведь раньше красавицей была.

– Клёна, хватит поливаться-то. Уж как снег скрипишь. – В мыльню заглянула Цвета и протянула подруге сухую холстину. – Пойдём наверх, нам Матрела взвара ягодного дала да лепёшек с мёдом. А то уж слюнки текут.

Вот так лакомства! Эх, баловала девок старшая кухарка, жалела… Предвкушая сладкую трапезу, подружки оживились, поспешно оделись и заторопились из мыльни. Их оживлённые голоса отскакивали от потолка и каменных стен, а смех эхом разлетался по коридору.

Клёна как раз перекинула бадью со стираным бельём с одного бедра на другое, когда из-за поворота вылетел оскалившийся окровавленный парень с такими безумными выпученными глазами, что девушки отпрянули.

– Мамочки… – чужим, каким-то жиденьким голоском пискнула Нелюба.

А больше она сказать ничего не успела. Потому что страшный незнакомец кинулся к ней, скалясь и захлёбываясь рычанием.

Происходящее казалось Клёне медленным, неторопливым. Вот обезумевшее чудовище, лишь отдалённо похожее на человека, несётся вперёд, плавно взмывает над полом… Вот она хватает из лохани рубаху отчима и наотмашь бьёт нападающего по лицу. Медленно. Всё очень медленно. Будто во сне.

Мокрая ткань хлестнула почище кнута. Звонко, с оттягом.

Вой! Рык! Тяжёлая лохань полетела в нападающего следом за рубахой. Что-то скользнуло по плечу, обожгло кожу. Клёна будто очнулась: всё вдруг сызнова понеслось разноцветным вихрем. Она схватила сомлевших подруг за руки и ринулась единственным известным ей путём.

* * *

Лют замер, прислушиваясь.

Что-то случилось. Человечий слух волколака не чета звериному, но и не чета людскому… Оборотень воткнул топор в чурбак. И в этот миг дверь, ведущая из Цитадели, распахнулась, ударилась о заснеженную стену, а во двор вылетели три испуганные полуодетые девушки. Глаза вытаращены, рты открыты в беззвучном крике, лица белее снега, а у той, которая в середине, ещё и рука поранена.

В лицо ударил густой пряный запах крови.

– Лют!

Он едва успел её подхватить, испуганную, дрожащую, в сползшей с одного плеча рубахе, под которой проглядывало нагое тело. Заметил мокрые волосы, ощутил запах мыльного корня, услышал, как тяжело и часто колотится её сердце. И тут же задвинул себе за спину, потому что в дверном проёме возник тяжело дышащий, всклокоченный, израненный… Белян.

Лицо кровососа было дикое, а глаза безумные. Он замер, озираясь.

Лют рванул ворот рубахи и подставил Клёне шею.

– Расстегни! Быстрее!

Но девушка, не отрываясь, глядела на тяжело дышащего преследователя и явно не понимала, чего от неё хотят. Видать, об одном лишь думала: путь отрезан, другого выхода из дворика нет.

– Расстёгивай! – прорычал Лют, схватив Клёну за руку и положив её ладонь себе на шею.

Девушка нащупала железную пряжку и, не раздумывая, рванула.

– Держи! – Ей в руки легло гладкое топорище. – Подойду – бей. И его тоже.

Она поняла, о чём он говорил, только когда оглушительно, до звона в ушах закричали жмущиеся к дровянику Цвета и Нелюба. Потому что мужчина, чья спина ещё миг назад закрывала их от опасности, припал на колени и резко выгнулся. Клёна услышала треск и хруст. В свете ущербной луны увидела, как лопается кожа повдоль хребта, как стремительно выступают кровавые кости, жилы, мокрая шерсть… А через миг огромный волк встряхнулся и утробно зарычал.

Топор едва не выскользнул из ослабшей, вспотевшей ладони. Нельзя! Лют сказал бить. Она перехватила оружие посподручнее и замерла.

Что произошло следом, девушки толком не разглядели. Стремительная смазанная тень метнулась от входа. Ей навстречу взмыл зверь. И вот уже по снегу катится, разбрызгивая чёрную кровь, рычаще-хрипящий клубок.

А над всем этим летел, летел, летел какой-то противный оглушающий звук. Клёна круто развернулась и влепила Цвете пощёчину. Звук оборвался. А девушка стала заваливаться на поленницу. Нелюба вцепилась в подружку трясущимися руками.

Чёрные тени метались по заметённому снегом двору. Одна рвалась к сжавшимся возле нескладного дровяника жертвам, другая не пускала. А потом они сызнова переплелись. В этот миг откуда-то со стороны полыхнуло ослепительно белым. Так ярко, что у Клёны перед глазами запрыгали сверкающие закорючки.

– Клёна!

Она узнала голос. А когда отчим подбежал, обхватила его за плечи и стала оседать, подломившись в коленях, содрогнувшись от пережитого ужаса. Лишь теперь она почувствовала, что левую руку дёргает от боли, что во дворе холодно, что ветер обжигает, что тело будто разом лишилось сил.

А потом Клёна обернулась и увидела скорчившегося в снегу Люта. Он был наг, а по его плечам текла чёрная кровь.

– Я… я… твои рубахи постирала. Они где-то в коридоре валяются, – дрогнувшим голосом сказала девушка и спрятала лицо на груди отчима.

– Чистые? – спокойно спросил он.

– Чистые.

– Хорошо. Высохнут – заштопаешь.

Клёна обняла его и судорожно вздохнула.

* * *

– Эй! – позвала удивлённая Лесана.

Лют поднял голову.

– Ты чего скорчился?

Он закрыл слезящиеся глаза ладонями и сказал сипло, отрывисто:

– Ошейник… мой… принеси…

Обережница смерила трясущегося пленника обеспокоенным взглядом, а потом огляделась.

Повсюду горели огни дара, в голубоватом свете которых по маленькому дворику, перерытому звериными лапами и залитому кровью, мельтешили суматошные тени. Возле дровяника двух рыдающих навзрыд девушек утешали послушники из старших. Клёна жалась к отчиму. Ихтор с Рустой склонились над распростёртым окровавленным Беляном. Над ними глыбой застыл Дарен, готовый, случись что, вбить кровососа в снег. Ну и где же искать пропажу?

– Кто его с тебя снял? – спросила обережница.

– Не помню, – прорычал в ответ Лют. – Найди!

С запозданием Лесана поняла, в чём дело, и тут же увидела искомое в судорожно сжатом кулаке Клёны.

– Дай-ка. – Обережница мягко забрала у девушки ошейник и шагнула к пленнику.

Диво, но тот сам подставил шею. И лишь когда звякнула металлическая пряжка, его окаменевшие, измаранные кровью плечи расслабились.

– Хоть набросить чего дай. Что мне, так и сидеть нагишом? – сварливо сказал оборотень.

Лесана повернулась к одному из старших ребят и жестом попросила дать накидку. Тот без лишних вопросов бросил одёжу пленнику. Лют, не открывая глаз, перехватил её и закутался. Затем поднялся и кивнул обережнице.

– Всё. Замаялся я с вами. Веди обратно.

Лишь теперь девушка заметила, что оборотень едва стоит на ногах.

– Что с тобой? – спросила она озадаченно.

– Устал.

– А с ним? – Она кивнула на простёртого в снегу кровососа.

– Да Встрешник его знает! Одурел, похоже. Лесана, прошу, уведи меня отсюда!

Сжалившись над пленником, девушка подошла к Клесху.

– Глава, я уведу Люта. Он еле стоит.

Крефф отвлёкся от падчерицы и смерил волколака острым взглядом.

– Уведи. Завтра сним поговорю. Нынче не до того.

– Шагай.

Обережница подтолкнула оборотня к выходу, но напоследок почему-то оглянулась на Клёну и перехватила её взгляд. Лесане показалось, будто девушка смотрит на Люта не столько потрясённо, сколько задумчиво. Впрочем, он к ней не обернулся. Да и зачем оборачиваться с закрытыми-то глазами?

Пока шли по тёмному коридору, обережница молчала. Волколак, пошатываясь, хромал впереди. Наконец Лесана не выдержала:

– Что с тобой? Ты можешь объяснить?

– Я объяснил, – ответил он зло. – Устал.

– Налево.

– Что?

– Налево! – Она толкнула его в спину по направлению к мыльням.

– Я не хочу мыться. Я хочу спать, – сказал он.

– Ты весь в крови.

Пленник вздохнул, понимая, что проще подчиниться, чем спорить.

В раздевальне он повернулся к своей спутнице и спросил:

– Ну? Так и будешь тут стоять?

– Допрежь ты не стеснялся, – ответила она, пожав плечами.

Лют хмыкнул, сбросил накидку и скрылся в мыльне. Лесана уселась на лавку ждать.

На душе было мерзко. Кровосос, по всему судя, натерпелся от волчьих клыков. И что с ним приключилось, оставалось только гадать. Но всё одно незлобивого, трусоватого парня было жаль. Вот! Опять ей жаль ходящего…

В этот раз Лют плескался недолго. Видать, опрокинул на себя несколько ушатов воды да вышел. Обережница увидела, что спина и плечи его распаханы до мяса. Кровавые борозды влажно блестели.

До каморки дошли быстро. Лесане даже показалось, что идёт Лют куда бодрее. Видать, помылся, и стало легче. Наверное, она была права, потому что у самых дверей покойчика оборотень резко обернулся и дёрнул спутницу к себе. Горячее дыхание ожгло ей шею.

– Как же вкусно ты пахнешь…

Сильные руки перехватили запястья, лишив возможности вырваться. Полунагое мужское тело оказалось совсем рядом… Память обрушилась ледяным падуном! Холод, темнота, мужчина… Она совсем одна! Лесану сковал ужас, дыхание перехватило, перед глазами поплыли чёрные круги. Каменный пол крепости стремительно уходил из-под ног.

Казалось, будто всё это длилось вечность, но на деле Лесана не успела сделать и полвдоха. Тело само пришло в движение. Обережница ловко вывернулась, перехватила руку пленника, рывком развернула его, впечатывая в стену, и одновременно с этим крепко ухватила мокрые волосы на затылке, заставив Люта запрокинуть голову едва не к самым лопаткам.

Он резко выдохнул, но тут же хрипло рассмеялся.

– Вот ведь злобная девка!

– Я тебе… – Она так дёрнула его ошейник, что оборотень схватился за кожаную полоску, сдавившую горло. – Руки переломаю…

Ему явно было нечем дышать. Но он всё одно смеялся, сдавленно и сипло.

Лесана ослабила хватку.

– Я не хотел тебя пугать, – с искренним раскаянием сказал волколак. – Просто я только что перекинулся в зверя и обратно… Трудно уняться. Тем паче запах этот. Хорошо, что ты нашла ошейник. Боялся – не сдержусь. А тогда тот здоровый мужик уложил бы меня рядом с Беляном.

Лесана втолкнула пленника в каморку.

Как же он её злил!

А Лют между тем сбросил накидку и, как был нагой, упал животом на сенник.

– Это надо зашить, – сказала девушка, разглядывая налитые кровью рваные борозды на теле оборотня.

Он широко зевнул.

– К утру сами затянутся. На волках всё заживает быстрее, чем на собаках. Вот одёжу жаль. Бабка твоя злобная порты дала, и то всего облаяла, а уж теперь, чую, вовсе нагишом ходить придётся. Накидку-то хоть не забирай.

Обережница смотрела на него и всё недоумевала: зачем он её сгрёб? Знал ведь, что мало не покажется. И почему опять зубоскалит?

– Лют… – Она решила спросить напрямую. – Ты почто меня нюхал?

Он приоткрыл сверкнувший в темноте звериной зеленью глаз и ответил:

– В этих ваших наузах тяжко. Естество ведь не перекроишь, оно выхода требует. А тут ошейник сняли впервые за столько дней. Я даже перекинулся, хоть и было больно. Знаешь, каково это – стать зверем? Нюх и слух обостряются. Ты слышишь биение сердца всех, кто рядом, далёкие шаги… Очень много звуков! Чуешь сотни запахов. Ты знаешь, как пахли эти девушки? – Он закатил глаза и честно сказал: – Как же хотелось их съесть!

Это прозвучало нелепо. Он вёл себя как человек, рассуждал как человек и вдруг признался в том, что…

– Съесть?

– Да. Они так боялись! А запах страха… Он лишает рассудка. Было очень тяжело с собой совладать. Я даже обрадовался, когда Белян вылетел, потому что побеги он другим путём… Я бы рехнулся! Заклинания-то ваши держат. Получается: в собственном теле, как в клетке. А потом вы все примчались и… ты так пахла. Ты вообще очень вкусно пахнешь.

Она смотрела на него с отвращением.

– Ну и чего ты скривилась? – Оборотень усмехнулся. – Лучше, ежели б я наврал? Я такой, какой есть, Лесана. Глупо прикидываться человеком, ежели от человека в тебе лишь половина.

– Почему же ты их защитил? Почему не сожрал? – спросила она зло.

Лют усмехнулся и прикрыл глаза.

– А зачем? Кровосос осенённый был. От его крови толку больше. Ну и ещё я сыт. Будь голоден, разумеется, не удержался бы. Как тогда, когда ты кормила меня щами. Но я не голоден. Смог пересилить себя. Хотя это было крайне непросто. Собственное естество всё-таки самый жестокий противник. Жаль, конечно, что Белян умер.

– С чего ты взял, что он умер? – удивилась Лесана. – Ихтор с Рустой над ним хлопотали, значит, был жив…

– Умер, Лесана, умер. Я ему горло разорвал, – спокойно сказал волколак. – Тут уж, прости, не удержался. Надо было прикусить и не отпускать, пока вы не сбежитесь. Но запах этих девушек всю душу мне разбередил. Не могу сказать, что Белян мне нравился, однако убил я его не из ненависти. Просто я слишком долго был человеком, потому, когда наконец перекинулся в зверя, одурел. А всё из-за ваших наузов: они сил лишают, а потом те прибывают разом, и животное теснит человечье. Это противно. Ты не попросишь у той бабульки одёжу новую?

Лесана смотрела на него задумчиво.

– Попрошу. Как ты думаешь, мог ли Белян вызвериться из-за наузов?

– Не знаю. – Пленник пожал плечами. – Но, скорее всего, именно из-за них и вызверился. Он ведь осенённый. А вы его оплели, лишили естества, заперли дар. Вот он и обезумел. Мне самому было тяжко последние дни. Ещё и луна прибывает…

Обережница смотрела на него, спокойного, вроде бы искреннего…

Ходящий в ночи.

Не человек.

Он легко может сравнить её с едой и не увидеть в том ничего плохого. Легко может загрызть, а потом развести руками и миролюбиво сказать, что не справился с собой. Надо было-де только руку отхватить, а тут голова в зубы попала…

– Дай посмотрю. – Она склонилась над ним, чтоб получше разглядеть борозды рваных ран на спине. – Закрой глаза.

– Что?.. – Он глухо зарычал, когда сияние дара осветило каморку.

Действительно, затягивались на глазах. Волколак прав: к утру даже следа не останется. Девушка погасила огонёк и направилась к двери.