Текст книги "Пленники раздора"

– Лесана? – Лют сел на лавке. – Почему ты испугалась, когда я тебя схватил?

Она повернулась и сказала твёрдо:

– Я не испугалась.

– Испугалась. – Оборотень упал обратно на сенник. – Ты пахла страхом. Так вкусно…

Последнее он протянул очень мечтательно.

– Боялась, что не сдержусь, прибью прямо в коридоре, – буркнула обережница и закрыла за собой дверь.

Глава 12

Когда в мертвецкую ворвался всклокоченный Зоран, Лашта терпеливо наблюдал, как второгодки пытаются поднять покойника. Синее тело голого мужика, лежащее на полу, вяло дрыгалось, колыхалось, но вставать и подчиняться воле начинающего колдуна отказывалось. Взопревший выуч усердно бубнил слова заклинания и капал кровью на мертвяка. А тому хоть бы хны!

– Никому не выходить! – рявкнул Зоран и подпёр входную дверь ближайшим столом.

Рубаха парня была разорвана, щека оцарапана, глаза дикие, а в руке нож.

Лашта посмотрел на выуча с удивлением.

– Не выйдем, – спокойно сказал Донатос, учивший в дальней части залы своих подлетков потрошить оборотня. – Нож положи. И говори, что случилось.

– Кровосос этот, Белян, вырвался! – выпалил запыхавшийся послушник. – Ильгара об стену приложил, потом на меня кинулся… Я едва оберег успел сломать, а он уж в шею вцепился.

Услышав это, Лашта быстро кивнул выучам, чтоб отошли в дальний угол. Подлетки сгрудились у стены и теперь с тревогой смотрели на кое-как перегороженный вход в мертвецкую.

Донатос замкнул наскоро начертанную обережную черту перед дверью и спросил Зорана:

– А даром его сковать ты, дуболом, не догадался?

Послушник развёл руками.

– Попытался, но он только пуще взъярился. Ежели б Ильгар не подоспел, загрыз бы меня. Я в него вцепился и держу, а сам думаю: ну всё… сил больше нет. А он сзади…

Пока Зоран сыпал словами, Лашта повернулся к своим ребятам и прикрикнул:

– Ну чего уши развесили? Продолжаем, продолжаем… – Он кивнул на синюшного покойника.

Выуч, который до появления встревоженного вестника безуспешно пытался поднять мертвеца, сызнова начал бубнить заклинание. Только теперь запинался и потел ещё сильнее. Да к тому же то и дело обеспокоенно косился на вход в мертвецкую.

Зоран сидел на низкой скамеечке и жадно пил воду прямо из кувшина. Уф! Успел!

В этот миг в подпёртую столом створку отчаянно загрохотали. Послушники подпрыгнули, а читавший наговор испуганно смолк. В наступившей тишине из-за двери раздался звонкий голосок Руськи:

– Дядька, а дя-а-адька, ты там? Я что-то дверь открыть не могу… Дядька, невеста твоя совсем расхворалась.

Донатос выругался, стремительно подошёл к двери, сдвинул стол и за шиворот втащил Руську в мертвецкую.

Зоран тут же захлопнул тяжёлую створку, а Лашта перекрыл вход и подновил черту.

– Какая невеста? Я тебе весь зад синим сделаю! – Крефф тряс за ухо пищащего паренька. – Коли взрослый такой по подземельям шляться, так и у столба под кнутом выстоишь. Умна всю жизнь вложу!

Мальчонок скулил, привставал на цыпочки, выворачивал шею и лопотал:

– Эта лохматая в жару мечется, всё тебя зовёт. Я и прибёг! Дя-а-адька, больно ж!

Донатос отпустил Русаево ухо и встряхнул мальца, словно пыльное одеяло.

– Нечего ночами шастать!

Он бы добавил ещё что-нибудь, да позабористей, но в дверь сызнова заколотили.

– Отворяйтесь! Поймали! – раздался густой голос Дарена.

Сызнова отодвинули стол, открыли.

– Чего там стряслось? – спросил Лашта. – Как он вызверился? Я ж ему сам науз плёл…

– Да будто спятил, – ответил ратоборец. – Хорошо ещё парень Ольстов не растерялся. Но досталось ему знатно: бок подран, голова разбита.

– Ихтор с Рустой где? – спросил Донатос, направляясь к выходу.

Вой махнул рукой.

– Там. В башне. Храбреца нашего припарками пользуют.

Наузник обернулся к всклокоченному Зорану.

– К целителям бегом! – После этого перевёл глаза на Руську, распухшее ухо которого заметно оттопырилось и горело, словно головня. – А ты идём. Невесту глядеть.

Светла и впрямь металась в жару. Губы пересохли, вокруг глаз залегли тёмные круги. Горячие пальцы лихорадочно дёргали ворот рубахи, будто та сдавливала горло, заставляла задыхаться.

– Что ж за наказанье… – Донатос взял дуру на руки и велел Руське: – Сапожки её возьми, полушубок, да за мной ступай.

Мальчонок сгрёб всё, что велели, в охапку и побежал впереди: отворять двери. По счастью, пройти в башню целителей можно было, не выходя во двор, но в каменных переходах стоял такой холод, что пришлось остановиться и закутать Светлу.

Когда колдун со своей ношей на руках и Русаем в сопутчиках пришёл в лекарскую, Ихтор и Руста уже заканчивали перевязывать Ильгара. Тот ещё был заметно бледен, но не испуган, скорее раздосадован.

– А с этой-то чего опять? – не скрывая недовольства, спросил Руста. – Без неё будто дел нынче мало. Зачем приволок?

– Да уж не тебе похвастаться, – огрызнулся Донатос. – Горит вон вся, задыхается. Иль, может, ты сам к ней хотел прибежать?

Руста дёрнул плечом, всем видом показывая, что бегать к дуре не собирается.

– На лавку положи, – спокойно сказал Ихтор, щупавший багровый кровоподтёк на боку Ильгара. – Туда, к окну. Я посмотрю её. Руста, Зораном займись.

Донатосов выуч сидел на лавке и смирно ждал своего череда. Потрёпан он был не сильно, но лекарь всё одно ощупал его сверху донизу, напоил какой-то гадостью, а щёку намазал жирной вонючей мазью.

Колдун тем временем выпростал свою ношу из полушубка, устроил на лавке и потрогал лоб. Горит. Горит, клятая. Как печь пышет. И воздух губами ловит, будто мало ей его.

С подоконника спрыгнула рыжая кошка, прошла по краю скамьи. Донатос хотел её согнать, но она зашипела и, вместо того чтоб уйти, легла на грудь без того задыхающейся Светле, замурчала…

Крефф протянул руку, чтоб сбросить блохастую. Но Светла вдруг рвано вздохнула и открыла глаза. Взгляд у неё был отрешённый, обращённый в никуда, но горячая рука нашарила ладонь колдуна.

– Родненький, – прошептала скаженная, стискивая его ледяные пальцы. – Замаяла я тебя… Ты уж прости… Хоть ел… нынче? Или опять… позабыл?

Она слепо смотрела мимо него.

– Ел, – глухо ответил Донатос, чтоб прекратить жалобное лепетание. – Ежели узнаю, что опять без полушубка во двор…

Дурочка слабо улыбнулась.

– Нет, свет мой… какой уж теперь двор? – Она ласково погладила его запястье. – Устал… Тебе бы поспать… Ты иди… иди… отдохни… Я утром… кашки принесу…

Её голос угасал. Веки тяжелели и медленно опускались.

Подошёл Ихтор, согнал кошку, ощупал девку, оттянул веко, потрогал за ушами, под подбородком и растерянно сказал:

– Не пойму, что с ней… Не настыла уж точно. Надо лучше глядеть. Раздевай.

Донатос поймал себя на том, что едва не начал пятиться к двери. Хранители, за что?! Может, ему ещё и припарками её обкладывать?

– Ну? – Ихтор повернулся от стола, на котором смешивал какое-то питье. – Служки спят все. Раздевай.

– Иди за дверью постой, – приказал Донатос Руське, который присел на низенькую скамеечку и развесил уши. – А ты отвернись, – сказал уже Зорану.

Парень покраснел и спешно отвёл глаза.

Крефф колдунов приподнял бесчувственную Светлу и взялся неловко стаскивать с неё исподнюю рубаху. Отчего-то ему сделалось муторно от мысли, что нагую дурочку будет смотреть сторонний мужик, трогать, крутить то так, то эдак.

Рыжая кошка сызнова устроилась на подоконнике и оттуда внимательно наблюдала за мужчинами.

Ихтор подсел к скаженной, на которой из всей одёжи остались только шерстяные носки, взялся водить руками повдоль тела, где-то мягко нажимая, где-то осторожно щупая. Искорки дара сыпались с пальцев, просачивались под кожу. В движениях целителя не было ни сластолюбия, ни глумления, лишь заученная отточенность. Он делал то, что следовало, не обращая внимания, кто перед ним.

Но Донатос всё одно скрипнул зубами и уставился в окно. Прибывающая луна торжественно сияла, будто ухмыляясь со своей высоты.

– Чудно́… – послышался голос целителя. – Здорова девка. Отчего у неё жар, не пойму… Ты её не донимал ли? Может, обидел как? Бывает с ними такое…

– Какое? – разозлился колдун. – Уж не первый день то полыхает, то скачет как коза. Нынче вон совсем плоха. Ты лекарь или нет? Чего делать скажешь? Колыбельными мне её пользовать, что ли?

– Оставляй тут, – велел Ихтор. – Пусть будет под приглядом. Я к ней выуча приставлю следить, малиной поить, мёдом потчевать. Глядишь, и пройдёт всё. Ну и ты… помягче с ней.

– Я её сюда на руках принёс, уложил, раздел, – начал перечислять Донатос. – Куда уж мягче-то, а?

Ихтор задумчиво кивнул. И впрямь, всё совершённое было для колдуна сродни подвигу нежности.

Донатос тем временем поглядел на раздетую дурочку и не удержался, прикрыл её отрезом чистой холстины, лежавшим на одной из полок.

– Пойду спать. Завтра утром загляну.

Целитель кивнул и снял с подоконника кошку. Погладил между ушами, отчего Рыжка довольно зажмурилась.

– Иди. Ежели что, я за тобой пришлю.

Колдун мученически вздохнул.

Спать.

Небось с утра Клесх соберёт всех, будет пряники раздавать за Беляна. Лишь теперь Донатос понял, что ни у кого так и не спросил ни про побег кровососа, ни про его дальнейшую судьбу. Ни про что. Весь отдался хлопотам о своей дуре. Обережник даже не заметил, что впервые, пусть и лишь в мыслях, но назвал Светлу своей.

Глава 13

Лют дрых, распластавшись на лавке, когда дверь его узилища распахнулась. На пороге возникла Лесана, прошла в каморку и положила на край стола стопку одёжи.

– Одевайся.

Оборотень в ответ буркнул что-то невнятное и отвернулся к стене.

– Эй! – громче позвала обережница. – Тебя глава хочет видеть.

Волколак в ответ зевнул и спросил:

– Чего ему на меня глядеть? Соскучился, что ли?

– Одевайся, – повторила Лесана.

– Вот есть же злобные девки! – сердито выдохнул пленник. – И главе-то вашему не спится! Утро ведь ещё…

Он бубнил и бубнил, но всё-таки взял одёжу и начал собираться. Обережница в темноте толком не разглядела, зажила его спина или нет, но двигался Лют легко. Стало быть, раны не донимали.

– Я ж говорил, что на волках всё заживает быстрее, чем на собаках, – весело сказал оборотень.

Вот как он догадался, о чём она думает? Лесана угрюмо промолчала.

– Так что там глава хочет-то? – спросил по-прежнему беспечный Лют.

– Да небось узнать, почто ты его дочь на задний двор заманивал, – ответила Лесана.

Волколак замер, аж забыл одеваться дальше: голову в ворот рубахи продел, а рукава так и остались болтаться. Он медленно повернулся к собеседнице и переспросил:

– Кого?

– Дочь. Клёну, – ответила обережница, в душе радуясь, что он наконец-то растратил самообладание и привычную насмешливость.

Просчиталась. Вместо того чтоб напугаться, смутиться или растеряться, Лют вдруг заливисто расхохотался. Лесана никогда прежде не слышала столь беззастенчивого, а самое главное – заразительного смеха. С одной стороны, ей тоже стало почему-то смешно, с другой – захотелось дать пленнику подзатыльник, чтоб успокоился. Чай не о безделице говорят – о дочери главы! Да и просто… не привыкла она к тому, что мужчина может без повода заходиться, словно жеребец. От обережников слова зряшного не дождёшься, не то что улыбки. А этот чуть чего – покатывается. Смотреть противно.

– Что ты гогочешь? – Девушка поморщилась. – Что тут смешного?

Лют успокоился и совершенно серьёзно ответил:

– Клёна вашему главе не дочь. Можешь его расстроить. Ну или обрадовать.

– С чего ты взял? – удивилась Лесана.

А сама, к стыду своему, подумала: нешто Клёна говорила этому прохвосту что-то плохое о Клесхе? Да нет, не могла. Не водилось за ней привычки к злословию.

– Она им не пахнет, – пояснил Лют. – Значит, не кровная. Как ты или я.

– Она его падчерица, – сухо произнесла Лесана. – Единственная выжила из всей семьи. Сына родного Серый загрыз. Жена непраздная умерла всего месяц тому. Он и попрощаться не успел с ней – по надобям ездил.

Обережница говорила негромко и ровно. Не обвиняла, не гневалась. Однако становилось понятно, что в этот миг Лют ей глубоко неприятен. Словно именно он убил и замучил всех тех, про кого она вспомнила.

Волколака это не пристыдило. Он лишь развёл руками и вздел-таки болтавшуюся на шее рубаху.

– Не повезло. А на меня ты почто сердишься?

Лесана сама не понимала почто, потому огрызнулась:

– Да все вы – семя про́клятое.

Лют хохотнул и взялся вязать обмотки.

– Ничего не проклятое. Ты просто глядишь через злобу. А я, например, буду хорошим мужем.

– Чего? – Обережница даже растерялась от такой дерзости.

– А что? Сама посуди: днём я сплю и жену не донимаю. Ночью, когда мужик всего нужнее, я в самой силе. Опять же, места в избе мне много не надо: могу и в конуре спать. А ежели на цепь пристёгивать, так и гулять не стану. Буду и верным, и рядом всегда. В мороз об меня греться можно. А коли вычёсывать, так ещё и носков навяжешь. Я – подарок, Лесана. С какой стороны ни взгляни. Ну и ещё ко всему, со мной ночью ходить можно и ничего не страшно. Ав тебе просто злость говорит. Или зависть.

Он подмигнул собеседнице, а та насмешливо ответила:

– Чему завидовать-то? Что ты однажды жене голову откусишь, не удержавшись?

Оборотень посмотрел на неё укоризненно.

– Зачем же мне жене голову откусывать? Что я, припадочный? Лесана выразительно пожала плечами.

– Припадочный или нет, а главе любопытно, зачем ты его дочь обхаживал.

Пленник покачал головой.

– Уж вы меня и в чулан заперли, и ошейник нацепили, и заклинаньями по рукам и ногам сковали, а всё одно подвоха ждёте. Вот он я, весь ваш. Спросит – отвечу. А дочь я его не заманивал и не обхаживал. Первый раз она заблудилась и случайно во двор вышла. А что ж мне не поговорить с красивой девкой? Второй раз, правда, сама пришла, да и то через день. Видать, от скуки. А третий – с подружками прибежала, когда от Беляна спасалась. Ну и чего я сделал не так? Надо было её в первый раз прогнать? Сказать с порога, что я волк? Чтоб она на всю Цитадель голосила? Это бы главе твоему понравилось?

– Надо было сказать правду, – ответила обережница. – Ане смущать девочку. Ей и без того несладко.

– Ладно, – легко согласился Лют. – Правду так правду. Я пленник. Делаю, что велят.

Почему-то Лесана почувствовала подвох в этих его словах.

– Гляди, не вздумай на жалость давить. Ты зверина дикая, она человек. Так что нечего тут похохатывать и зубы ей заговаривать. Ишь выискался.

Ходящий посмотрел на неё долгим задумчивым взглядом.

– Не буду. Чего ты хочешь? Как велишь, так и сделаю.

– Прекрати девочке голову дурить, – сказала обережница.

– Я не дурил.

Лесана тяжело вздохнула и произнесла раздельно:

– Скажи. Ей. Правду.

Лют рассердился:

– Да какую правду-то? Иль ты думаешь, она не разглядела, что я ходящий?

Собеседница усмехнулась.

– Правду о том, что ты её сожрёшь ине подавишься. Что не спасал надысь, а лишь себе на радость поохотился нароком. Лют, давай начистоту? Нрава ты самого поганого. И дурачить людей любишь. Скажи честно, она бы так и ходила к тебе, ни о чём не догадываясь, верно?

Волколак усмехнулся.

– Я всё думал, злость тебе глаза застит. А ты, оказывается, ко мне приглядывалась. Даже вон понимать начала. Там было скучно, Лесана, на этом вашем дворе. Я не люблю одиночество. И дрова рубить не люблю. А тут она пришла, красивая. Пахнет вкусно. Поленницу складывать вон меня научила. Чего ради мне было её пугать? – Он наконец обулся. – Ну, веди, что ли. Чего стоишь?

– Ты скажешь правду.

– Скажу, скажу. Я ведь уже обещал.

Обережница завязала ему глаза и лишь после этого отворила дверь и пропустила вперёд. Неторопливо они миновали коридор, поднялись по короткому всходу. В этот миг из кромешной темноты навстречу выступила Клёна.

Лют замер, широко улыбаясь. В воздухе подземелья ещё витал запах дыма от погашенной лучинки. Клёна знала, что огонь причиняет ходящему боль, и не захотела его мучить.

– Пришла? – спросил Лют, снимая повязку.

– Я… Я спасибо хотела сказать, – прошептала девушка, испуганно вжавшись в стену.

– Не за что, – ответил волколак. А потом мягко шагнул вперёд, взял собеседницу за плечи и негромко сказал: – Ты так вкусно пахнешь. Совсем как тогда, в деревне. Ежели б не та псина, ты б не убежала, ягодка сладкая. Нет. Это из-за тебя я охромел. А теперь мне ещё и от твоего батьки достанется… Добро бы зубы не вышиб, а то придётся добычу не грызть, а обсасывать. Так что, чего уж там, поквитались.

Даже в синильной темноте было видно, как Клёна отшатнулась. А Лесана схватила Люта за ошейник и поволокла прочь, в душе кляня себя, что позволила этим двоим перемолвиться. В груди обережницы клокотал испепеляющий гнев.

Когда нынче Клёна упрашивала отвести её к Люту, Лесана воспротивилась. Чего ей там делать? Пугаться лишний раз или, напротив, привораживаться? Этот змей, ежели кольцами обовьёт, не вырвешься. Но Клёна так просила, что пришлось уступить. Пусть встретятся. Пусть увидит, как мерцают во мраке звериные глаза, вспомнит, как перекидывался человек в волка. Глядишь, умишка-то прибудет. Да и с волколаком Лесана загодя поговорила, наказала, чтоб отсёк от себя глупышку, не дурил голову. И ведь слово-то он сдержал, сказал правду. Но кто ж знал, что правда его окажется такой… уродливой.

Клёна шла рядом, заметно бледная, но без гнева в глазах. Однако обережница всё одно озлилась на пленника и намеренно вытолкала его на верхние ярусы, не защитив глаза повязкой.

Решил поиздеваться? Добро. Терпи теперь.

Волколак зажмурился, закрыл лицо локтем и наугад побрёл туда, куда тычками гнала его осенённая.

– Это правда? – спросила его Клёна в спину. – Это правда был ты?

– Я, – ответил Лют. – Просто тебе тогда повезло. А мне нет.

Он с сожалением вздохнул и пошёл дальше. Оборотень не видел, как девушки обменялись короткими взглядами. Во взгляде Лесаны читалось: «Я же говорила». А во взгляде Клёны: «Я поняла».

Вскоре Лют почувствовал, что Клёна свернула в другой коридор: её запах медленно ускользал, истончался и наконец вовсе пропал.

А спустя несколько сотен шагов обережница впихнула пленника в покой главы. Лют нащупал лавку, опустился на неё, крепко-накрепко закрыл глаза ладонями и изготовился к казни.

Глава 14

Лучинка чадила и потрескивала. Огонёк дрожал, бросая на стены зыбкие тени. Ночь уже была на исходе. Через оборот горизонт начнёт светлеть, над лесом покажется солнце. Сугробы окрасятся поначалу в сиреневый, а потом в розовый цвет. Однако пока за окнами тоскливо подвывал ветер, да сквозило в щели заволочённого окна. А Ихтор всё сидел за столом и перебирал старые свитки. Аж спина затекла горбиться.

Он читал не то шестой, не то седьмой свиток по лекарскому делу, но так ине мог понять, что приключилось с Донатосовой дурочкой. Впервые Ихтор имел дело со столь чудной хворью, чтоб болящий и огнём горел, и в ознобе трясся, и потел, и едва стонать мог от жажды, и задыхался, и кашлял, и блевал без остановки, и леденел до синевы. И всё это едва ли не одномоментно. А потом скаженной вдруг делалось легче. Она немного дремала, после чего поднималась свежей, полной сил, осунувшейся, конечно, но явно не умирающей. Да только через пару оборотов всё начиналось сызнова.

Как Встрешник сглазил!

Вот и сидел Ихтор, забыв про сон, читал-перечитывал ветхие свитки, но так ни на шаг ине приблизился к пониманию этого недуга.

– Не чёрная лихорадка, не сухотная, не паду́чая[4]4
  Паду́чая – так в старину называли эпилепсию.


[Закрыть], – бормотал вполголоса целитель, перебирая названия всевозможных хворей и сверяя их с приметами Светлиной болезни.

Ихтор со всем тщанием вчитывался в рукописи, тёр лоб. Впусте. По всему выходило, что девка болела… всем. Вот только, как ни всматривался целитель, не видел в сиянии дара чёрных пятен, которые обычно указывали на хворобу. Не понимал он, как такое могло быть, и оттого злился.

Отложив в сторону очередной свиток, целитель уронил голову на скрещённые руки. Всё без толку.

Ветер тоскливо завывал за окном, словно оплакивая печальную участь не то болящей дурочки, не то пытающегося её вылечить обережника.

Лучинка, догорев, погасла, а Ихтор, сам того не заметив, задремал. Очнулся он от противного скрежета когтями по двери.

Рыжка. Явилась гулёна.

Поди, как обычно, притащила на порог пару-тройку дохлых крыс. Ихтор едва ли не каждый день выкидывал разорванные тушки. А кошке всё нипочём. Зазевается хозяин-дуралей, так она и в постель крысу или мышь подложит. Гляди, мол, пока ты тут дурью маешься, я вся в делах, вся в хлопотах.

По двери сызнова провезли когтями. Царап-царап-кхр-р-р. Какой противный звук! Аж скулы сводит!

Ихтор поднялся из-за стола и отправился отворять. Рыжая красавица, вместо того чтобы войти, уселась на пороге, вопросительно поглядела на человека круглыми янтарными глазищами и призывно мяукнула.

– Ну заходи. Чего замерла-то? – устало спросил он.

Обережник уже привык разговаривать с кошкой как с равной. Собеседницей она была хорошей: не перебивала, речами не досаждала. Бывало, правда, что разворачивалась и уходила, не дослушав. Ну так, а что взять с животины? А вообще Рыжка явно считала Ихтора диковинным недоразумением, которое почему-то возомнило себя её хозяином.

Кошка сызнова требовательно мяукнула и отошла от двери на несколько шагов. Уселась посреди тёмного коридора. Только глаза мерцают. И сызнова: «Мя-а-а-ау-у-у!»

– Ну не хочешь – не иди.

Целитель захлопнул дверь, но не успел и шагу сделать, как створку сызнова принялись терзать острые когти, обладательница которых требовательно и обиженно мяукала.

– Тьфу ты, пропасть! – выругался Ихтор, сызнова отворяя. – Чего надо? Я спать хочу. Молоко у тебя есть. Нагулялась. Что вопишь?

Кошка сызнова отбежала на несколько шагов и обернулась. Идём, мол, надоел языком трепать.

Ихтор выругался, однако подхватил с лавки кожух и отправился следом. Рыжка бежала впереди, то и дело оглядываясь и проверяя, идёт человек или отстал?

– Да иду я. Иду…

Она фыркнула, будто давая понять, что думает о его расторопности. А уже через десяток шагов обережник догадался: Рыжка ведёт его в башню целителей. Вот что за напасть с ней?

Перед дверью лекарской кошка остановилась и громко мяукнула. Ихтор толкнул створку, пропустил спутницу вперёд, сам вошёл следом.

– Наставник! – Из соседнего кута выскочил обрадованный появлением старшего Любор. – А я уж не знаю, что и делать. Едва дышит девка-то. И вся ледяная, как покойница. Сердце чуть трепещет…

Крефф подошёл к лавке, пощупал холодный лоб лежавшей без памяти Светлы.

Взаправду ледяная. Как бы не пришлось Донатосу поутру упокоевать девку.

– Дохала, чуть всё нутро не выплюнула, – тем временем частил выуч. – Я её салом волколачьим стал натирать, а она как кинется блевать да метаться! Вон рубаху мне порвала. – Юноша указал подбородком на разорванный ворот и оцарапанную до крови кожу под ним. – А как проблевалась, ничком повалилась и захолодела вся, будто сосулька. Я уж и очаг развёл пожарче, и в одеяло меховое её закутал. А она всё одно чуть дышит и ледяная.

– Дай-ка погляжу.

Ихтор отодвинул послушника и опустился на край лавки. Рыжка обеспокоенно крутилась в ногах обережника, пока он водил мерцающей ладонью над телом скаженной.

– Да что ж с тобой такое?! – рыкнул лекарь, поняв, что сила, которой он пытался пробиться к хвори, уходит в девку, как вода в потрескавшийся кувшин: вроде льётся, вроде наполняет, а глядь – сызнова пусто.

– Ты не мучься со мной, не надо, – тихо-тихо прошептала вдруг скаженная.

Обережник с удивлением заглянул только что умиравшей девке в глаза и подивился, какой покой отражался в прежде смятенном взгляде.

– Не надо… – Светла выпростала тонкую прозрачную ладонь из-под одеяла и мягко погладила Ихтора по запястью, будто утешая. – Каждой твари живой свой срок отмерен. Ни прибавить его, ни убавить…

Рыжка зашипела из-под скамьи, зафыркала, почему-то ударила креффа лапой, будто призывая не сидеть сиднем, а хоть что-то сделать. Однако, поняв, что делать человек ничего не собирается, вновь прыгнула на едва вздымающуюся грудь хворой.

Скаженная с трудом подняла трясущуюся руку, погладила кошку по голове и прошептала:

– Ласковая… Кто жизнью изуродован, цену состраданию знает…

В ответ Рыжка жалобно мяукнула и ткнулась лбом Светле в подбородок. Вставай, мол, хватит! Нам мышей ещё ловить, черепки да шишки собирать…

Но скаженная улыбнулась слабой, угасающей улыбкой и закрыла глаза, сызнова впав в беспамятство.

Ихтор, которому выуч уже подал тёплый липовый отвар с мёдом, чтоб напоить девку, от досады захотел побиться головой о каменную стену лекарской.

Рыжка глядела с укором: дескать, что же ты, а ещё целителем зовёшься…

Вот только не мог обережник распознать диковинную хворь. А покуда не распознаешь, как вылечишь? Хуже бы не сделать! Хотя куда уж хуже? Но и не глядеть ведь равнодушно, как помирает дурёха? Разве для того он сам столько вёсен учился, а потом других учил, чтоб дать человеку сгинуть неведомо от чего. А ежели завтра вся Цитадель от этого недуга сляжет? Что делать? Хранителям молиться и в бубен стучать?

Второй раз за короткий срок Ихтор не мог излечить хворобу. Сначала Дарине помочь не сумел, а теперь вот Светле.

Девки молодые мрут, а ему, уроду, всё нипочём: никакая немочь и зараза не берут. Только в глаз единственный, словно песка насыпали, да голова туманится от усталости.

Любор притащил из читальни новый ларец со свитками.

– Наставник, может, тут поискать? Жалко девку. Так мается. Да и понять надобно, в чём дело-то.

Хорошим Любор целителем станет. Дар в нём ярко горит, ум к знаниям тянется и душа отзывчивая.

Трещал светец. Шуршали старые свитки. Ихтор задумчиво тёр обезображенную глазницу, скользя здоровым глазом по неровным строчкам. Кошка спала, свернувшись клубком у него на коленях.

А потом в окно заглянуло солнце, и стало понятно, что ночь завершилась. Но ответа на вопрос, от чего и как лечить Светлу, так и не сыскалось.

Ихтор убрал свитки обратно в ларец и, как был одетый, повалился на свободную лавку в смотровой, лишь подложил под голову мешок с сушёным клевером. Хоть пару оборотов подремать, пока выучи не собрались.

Рыжка тут же улеглась в изголовье, отчего со стороны казалось, будто обережник натянул по самые уши меховую шапку. Так они и сморились за оборот до того, как проснулась, готовясь к новому дню, Цитадель.

* * *

Чаща тут была дикая. Глухая. Люди без надобности сюда не совались, да и с надобностью тоже. Деревья встречались в два обхвата. Могучие ели, под которыми даже нынче, зимой, не лежали сугробы. Кряжистые сосны с разросшимся у подножия багульником. Лещина, берест, дереза – чего тут только не росло.

Со стороны казалось, что через этакие заросли не продерёшься: всю одёжу оставишь клочьями висеть на кустах. Место нехоженое. Жуткое. Чащоба глядела сотней глаз, говорила сотней языков, шептала, предостерегала. Так ощущалась близость Черты.

Лыжи Славен давно скинул и нёс теперь на плече. Ежели бы не дар, давно бы уже сбился с пути, а то и вовсе повернул обратно. Но сила вела вперёд путями, для людей недоступными.

Когда путник, усталый и, несмотря на мороз, взопревший, выбрался к заросшему старому логу, откуда-то слева свистнули. Славен обернулся. К нему, утопая в рыхлых сугробах, спешил крепко сбитый мужик с тёмной, посеребрённой инеем бородой, в лисьей шубе и меховых сапогах.

– Славен? Ты, что ли? – воскликнул страж Черты, и тут уж новоприбывший его узнал.

– Грозд?

– Он самый! – Обитатель Переходов похлопал знакомца по плечу. – Ты чего к нам? Случилось что?

– Случилось, Грозд. Потолковать надо.

– Ну, идём, потолкуем. – Кивнул тот. – Что ж не потолковать-то…

– Постой. – Славен удержал его за локоть. – Там ведь оборотни с вами?

Грозд хмуро кивнул.

– Ты уж проведи меня так, чтоб не заприметили. Чтоб Серый не дознался.

В цепком взгляде карих глаз промелькнуло понимание.

– Серый своих припадочных хороводиться увёл. Остались несколько осенённых да простые волки. Проведу тебя через старую пещеру. Идём.

Он махнул Славену рукой и направился вперёд.

Они миновали несколько оврагов. Склон одного из них оказался таким крутым, что пришлось вовсе съехать на заду, подняв волну снежной пыли. Потом продрались сквозь торчащий из сугробов ста́рник[5]5
  Ста́рник – луговая ветошь, прошлогодняя трава на корню.


[Закрыть] и по очереди ползком протиснулись в узкую каменную щель.

У Славена перехватило дыхание: показалось, застрял, как в кувшинном горлышке, но его дёрнули за рукав и втащили в кромешную тьму невысокой, круто спускающейся пещеры.

– Идём, – негромко позвал Грозд. – Они тут не ходят: подъём больно крутой, камни острые и выход неудобный. Шагай осторожней. Оступишься – все кости переломаешь.

Ход вёл вниз, петляя между глыб. Мелкие камешки разлетались из-под ног. Кое-где приходилось цепляться за выступы в стене, кое-где поддерживать друг друга на особо крутых спусках. Но вскоре пол выровнялся. Мужчины вышли в огромный подземный зал, в котором вольготно стояли невысокие избы и слабо пахло печным дымом.

Грозд поманил Славена к крайнему дому.

– Идём. Нам сюда.

В избе было натоплено. После стольких дней странствия по зимнему лесу захотелось наконец-то скинуть верхнюю одёжу и разуться. Словно угадав его желание, Грозд кивнул на вбитые в стену колышки. Вешай, мол, тулуп, покуда не упрел.

Зван уже ждал прибывших в горнице.

– Что так долго-то? – спросил он. – Ты ж мне зов послал едва не пол-оборота назад.

– Дак через старую пещеру шли.

– А напрямки вам чего не ходится? – удивился вожак.

– Мира в дому, Зван, – негромко сказал Славен. – Разговор у меня к тебе. О котором волки не должны ни сном ни духом…

Хозяин дома смерил гостя пронзительным взглядом и ответил:

– Мира в пути, Славен. Что ж за разговор такой?

Славен несколько мгновений помолчал, собираясь с мыслями. Все дни пути он раз за разом мысленно вёл нынешнюю беседу, а пришла нужда говорить – в голове пусто, как в старой бочке.

– Меня глава Цитадели к тебе отправил. Просит помочь изловить Серого и его стаю…

Зван и Грозд переглянулись.

– Погоди рассказывать, – мягко прервал вожак. – Тебе Смиляна на стол соберёт. А Грозд пока созовёт остальных. Что, Ясна-то в крепости осталась?

Славен опустил глаза и хмуро кивнул. Зван – умный мужик, быстро соображает.

Гость как раз успел закончить трапезу и сидел, привалившись спиной к горячему печному боку, когда пришли Мирег, Ставр, Новик, Велига, Грозд и ещё несколько незнакомых ему мужчин.

Осенённые входили один за другим и вразнобой говорили:

– Мира в дому.

Наконец расселись за скоблёным столом, с которого Смиляна, старшая Званова дочь, уже убрала миски и смахнула крошки.

Хозяин дома кивнул на чужина и сказал:

– Это Славен, он жил с женой на заимке под Росстанью. В конце студенника́ к нему нагрянули сторожевики. Велига, твой выкормыш, Белян, попался охотнице и выдал ей всё, что знал. Вот к Славену и явились. Забрали в Цитадель да пригрозили: или он к нам с посланием идёт, или жене его, Ясне, расскажут, с кем она столько вёсен ложе делила.