Текст книги "Голоса из окон. Ожившие истории петербургских домов"

Доходный дом
(1910 г., архитектор М. И. Серов)
Некрасова ул., 6 / Короленко ул., 1

«Первый день войны мы с мамой встретили на пляже у Петропавловской крепости. Воскресенье, нагретые солнцем гранитные стены, теплый песок и холодная невская вода…

Когда по радио объявили о выступлении Молотова, пляж как-то замер. Казалось, что все остановилось. Голос из репродукторов перекрывал шум машин и трамваев на Кировском мосту. Люди слушали молча, быстро собирались и уходили. Всюду было слышно слово – война. <…>

Наш дом номер шесть по улице Некрасова готовился выдержать тяготы войны. Дети вместе со взрослыми таскали на чердак песок, наполняли водой железные бочки, раскладывали лопаты, ломы, большие щипцы, которыми надо было хватать зажигательные бомбы. Без конца теребили взрослых – что еще надо сделать? Каждый чувствовал себя бойцом, участником в общем, ответственном деле. Из подвала в наш двор-колодец были вынесены все дрова. <…> Мы пожалели потом, что не наполнили дровами все углы нашей коммуналки. Что осталось во дворе – пропало. Подвал должен был стать бомбоубежищем. Там поставили скамьи, нары и по вечно сырому полу положили мостки.

Первая в моей жизни бомбежка осталась в памяти ярче других, потому что было страшно, непередаваемо страшно, как никогда потом за всю жизнь. Рев самолетов, грохот зениток совсем рядом, с Баскова переулка. Дрожание стекол и взрывы, от которых качался наш дом. И еще – темнота… Мама держит меня за руку. Мы выходим, спотыкаясь в темноте о непривычные углы и пороги, на черную лестницу.

Тьма наполнена шорохами, дыханием людей, на ощупь спускающихся вниз в бомбоубежище. Кажется, что шевелится сам дом.

В шепоте голосов ощущение неуверенности и общего страха. Хочется скорее туда, где свет, но в темноте все идут очень медленно. Еле нахожу ногой ступени. Ноги мои, как из ваты, коленки не просто дрожат – они дергаются и не слушаются меня. «Что со мной? Это от страха… Значит, я трус? Хорошо, что темно, – никто не увидит, как мне страшно… Только бы не потерять, не выпустить мамину руку!»[15]15
  Короткевич Л. И. Нам жизнь дана… СПб.: Островитянин, 2012.


[Закрыть]

Лина Короткевич

Летом 1941 года Лине Короткевич, жившей в коммунальной квартире № 3 на втором этаже этого дома, было всего девять лет. Она только что закончила первый класс, получила в подарок пианино «Красный Октябрь» и, уже собрав чемоданы, готовилась, как обычно, отправиться на каникулы к бабушке и деду.

Вместо этого девочку ждали четыре года войны, девятьсот дней блокадного голода, обстрелов, страха и испытаний, свидетелями которых стали стены этого дома, который Лина и ее мать, проводив почти всех соседей, не покинули.

В самые жуткие голодные дни, когда спасением были даже сушеные очистки от картошки, была одна вещь, которую мама настрого запретила трогать Лине. Бутылочка прокипяченного подсолнечного масла, запасенная с лета. Вскоре Лина узнает, для чего предназначалась заветная жидкость. А пока девочка, запертая в четырех стенах (какие могут быть прогулки в такое время), коротала дни в нескончаемой череде налетов и обстрелов, находя утешение лишь в невыключавшемся радио, по которому, пока нет перерыва на сообщение об очередной бомбежке, транслировали так много детских передач.

Под «Тома Сойера» и «Детей капитана Гранта» Лина представляла, как она сама попадает в героические приключения. В эркере второго этажа этого дома как раз устроили пулеметное гнездо для защиты со стороны Володарского (Литейного) проспекта.

Вместе с мамой девочка дежурила здесь же, в доме, в помещении домовой конторы. Когда объявлялась тревога, мама крутила механическую сирену, и по дворам разносился сигнал опасности. А в свободное от дежурств время мама учила Лину шитью и вязанию – они мастерили маленькие рубашечки, из чего-то выкраивали пеленки. Тогда и стало понятно, для чего, а точнее для кого была оставлена неприкосновенная бутылочка с подсолнечным маслом.

Скоро в доме на Некрасова, 6, где не было ни воды, ни канализации, ни света, ни дров, не говоря уже о хлебе, должен был появиться младенец…

Большая коммунальная квартира быстро пустела – остались лишь Лина с мамой и женщина с дочкой, которые вот-вот должны были эвакуироваться. Квартира стояла холодная. Ни плиту, ни печь было не протопить. Дров не хватало, а при высоте потолков более четырех метров все тепло уходило вверх.

Но однажды мама все-таки основательно натопила большую печь. Она вытащила припасенные сухари и сахар, вручила их Лине и взяла с нее слово, что девочка никуда не выйдет из квартиры, кто бы ни звал, не будет жечь остаток свечи и спички, постарается не бояться обстрелов. А будет только ждать. Ждать маму. И она непременно придет через несколько дней и еще принесет малыша.

Вид углового фасада жилого дома с общественными помещениями № 6/1 на углу улиц Некрасова и Короленко, 1960 (ЦГАКФФД СПб)

Поцеловав дочь, женщина отправилась в больницу на улице Маяковского. Ее не было целую неделю, и напуганной Лине, до того никогда не остававшейся совсем одной, было никак не связаться с ней.

«Это время без мамы слилось для меня в нескончаемо длинное, мучительное, полное страхов ожидание. Бомбежки, обстрелы, день или ночь – было все равно. Черные шторы я не открывала, отгибала только угол. Боялась, что не смогу потом плотно закрыть, и с ними казалось безопаснее. <…> Большую часть времени сидела на кушетке, где в угол, образованный стеной и боком пианино, можно было положить подушки и прижаться к ним спиной. Таким способом сзади обеспечивалась безопасность от всего неизвестного, может быть, даже и от снаряда?

Я знала, что обе стороны нашего дома считаются опасными при артобстреле.

С моего места было видно почти всю комнату и дверь. Пока было хоть немного светло, я подшивала что-то из одежды для маленького, читала, рисовала и слушала радио.

Большой заботой была экономия спичек и свечки. Подолгу я сидела в темноте с коробочкой спичек в руке, загадывая, что просижу без света столько-то. До тех пор не зажигала огня, пока мне не начинали мерещиться всякие ужасы. В темноте, когда заняться было нечем, еще и есть хотелось отчаянно. Оставленную еду я разделила на части по числу дней, назначенных мамой. Но к вечеру, к ночи, из части следующего дня я все-таки откусывала кусочек, а то и еще. Очень презирала себя за это, но… потом снова делила то, что осталось, на равные доли, разложив все богатство на маленькие бумажки. Доли становились все меньше и меньше. Потом осталась одна вода. В комнате давно уже было очень холодно. Свечка превратилась в расплывшийся по блюдечку блин. Огонек в этой лужице все уменьшался и однажды совсем погас. Тогда я уже не слезала с кушетки, не открывала штору, решила спать, чтобы скорее прошло время. Уснуть не получалось, было страшно. Остатки спичек держала в руке даже и под одеялом. Зажигала в минуты отчаянного страха, чтобы убедиться, что в комнате никого нет»[16]16
  Короткевич Л. И. Нам жизнь дана… СПб.: Островитянин, 2012.


[Закрыть].

Через неделю мама вернулась, а с ней новорожденная сестренка Лины – Светик, появившаяся на свет в самую жуткую позднюю блокадную осень, но мгновенно развеявшая в воспоминаниях Лины все пережитые ужасы. Лина полюбила Свету, как большую куклу. Вскоре стало понятно, что матери придется с утра до ночи работать, и в свои девять лет Лина – единственная, кто сможет вырастить малышку. Молоко у истощенной женщины пропало сразу, бесконечное питье кипятка лишь добавляло отеки. На помощь пришла молочная кухня на Фурштатской, 24, где выдавали разбавленное сгущенное молоко и два кругленьких печенья, которые надо было в нем размачивать. Лина и мать получали тогда по 125 граммов блокадного хлеба в сутки, и как же смотрели они на печенье, предназначенное малышке!

А бутылка с маслом? Да, она очень пригодилась. Ранним утром, уходя на работу, мама пеленала Свету во столько пеленок и одеял, сколько удавалось, и оставляла Лине. Весь день до самого позднего вечера девочка так и лежала в своих пеленках, постоянно крича. Лина качала ее, пела песни, кормила сгущенным молоком, сокрушалась, что даже пустышки нет, чтобы успокоить малышку. Высвободить девочку из пеленок было нельзя – в квартире не топили, а морозы стояли такие, что по дому они ходили в пальто и спали, не раздеваясь. Воды не было, помыться было огромной проблемой. Лина стойко дожидалась вечера, чтобы передать кричащую сестру матери. И тогда, придя после многочасовой изнуряющей работы, голодная ослабевшая женщина распеленывала малышку, после чего обильно смазывала опревшую кожу Светы спасительным маслом, не тронутым даже в жесточайших муках голода.

Обе девочки и их мать, оставшиеся в войну единственными жильцами в этом доме, выжили. Лина стала художником и архитектором, преподавала на кафедре художественной керамики и стекла в Академии им. А. Л. Штиглица и дожила до семидесяти восьми лет.

Литература

Архитекторы-строители Санкт-Петербурга середины XIX – начала XX века / под общ. ред. Б. М. Кирикова. – СПб.: Пилигрим, 1996.

Короткевич Л. И. Нам жизнь дана…: воспоминания / Лина Короткевич. – СПб.: Островитянин, 2012.

Короткевич Л. И.: преподаватели // Санкт-Петербургская Государственная Художественно-промышленная академия им. А. Л. Штиглица, Кафедра Художественной Керамики и Стекла // glassceram.ru.

Доходный дом Зайцевых
(1877 г., архитектор И. С. Богомолов)
Фурштатская ул., 20

«…imaginez-vous que ma femme a eu la maladresse d’accoucher d’une petite litographie de ma personne. J’en suis au désespoir malgré toute ma fatuité [… представьте себе, что жена моя имела неловкость разрешиться маленькой литографией с моей особы. Я в отчаянии, несмотря на все свое самомнение]»[17]17
  Пушкин – Вяземской В. Ф., 4 июня 1832 // Пушкин А. С. Полное собрание сочинений: В 10 т. Л.: Наука. Ленингр. отд-ние, 1977–1979.


[Закрыть], – пишет Пушкин княгине Вяземской 4 июня 1832 года о долгожданном событии, произошедшем в доме Алымовых, стоявшем тогда на этом самом месте.

Тридцатитрехлетний поэт и его двадцатилетняя супруга наняли просторную четырнадцатикомнатную квартиру на Фурштатской, 20, всего месяц назад, в мае. И в мае же, 19 числа, именно здесь впервые стали родителями. Счастливое событие привело в восторг всю семью. Сам поэт плакал при родах и говорил, что в следующий раз убежит (к слову, так и получилось – следующие три раза он приезжал уже после появления детей на свет).

Имя новорожденной – Мария – Александр выбрал по нескольким причинам. Во-первых, так звали бабушку поэта, а во‑вторых, Пушкин негодовал от народной фантазии, привыкшей коверкать красивые русские имена до полной неблагозвучности. Евдокия превращалась у нас в Авдотью, Феврония в Хавронью, Флор во Фрола, что на слух поэта и вовсе было собачьей кличкой. Александр решил всем своим наследникам, Марии и будущим детям, давать имена, из которых «возлюбленные соотечественники» не ухитрятся сделать «безобразные для уха».

Сестра поэта Ольга искала в малышке сходство с Александром: «Теперь сижу у брата, и он мне объявил, чтобы я и не думала от него уехать раньше субботы. Невестка чувствует себя хорошо, а малютка у нее хоть куда; на кого будет больше похожа, нельзя сказать, но, кажется, скорее на отца, и выйдет такая же крикунья, как и он, судя по тому, что голосит и теперь очень исправно»[18]18
  Павлищев Л. Н. Мой дядя – Пушкин. Из семейной хроники. М.: Эксмо, 2012.


[Закрыть]. Отец же Пушкина, Сергей Львович, сравнивал новорожденную девочку с ангелочком, сошедшим с полотен Рафаэля. Ему вторила мать поэта, Надежда Осиповна: «Именно, ангел кисти Рафаэля, и чувствую: полюблю Машу до безумия, сделаюсь такой баловницей, как все прочие бабушки. <…> Девочка меня полюбила; беру ее на руки…»[19]19
  Там же.


[Закрыть]. Позже, однако, Надежда, отметя слабое здоровье малышки, предрекала, что долго она не проживет: «Мари не меняется, но она слабенькая, едва ходит, и у нее нет ни одного зуба. <…> не думаю, чтоб она долго прожила»[20]20
  Русаков В. М. Рассказы о потомках А. С. Пушкина. СПб.: Лениздат, 1992.


[Закрыть].

Бабушка ошиблась. Мария проживет долгую, наполненную событиями жизнь. Станет фрейлиной императрицы Марии Александровны, влюбится и выйдет замуж за Леонида Гартунга, который, будучи управляющим Императорскими конными заводами, через семнадцать лет счастливой семейной жизни будет несправедливо обвинен в растрате и совершит самоубийство, не выдержав позора. Познакомится со Львом Толстым и станет внешним прототипом Анны Карениной:

«Лев Николаевич… пристально разглядывал ее.

– Кто это?…

– М-mе Гартунг, дочь поэта Пушкина.

– Да-а, – протянул он, – теперь я понимаю… Ты посмотри, какие у нее арабские завитки на затылке. Удивительно породистые.

<…>…Она послужила ему типом Анны Карениной, не характером, не жизнью, а наружностью. Он сам признавал это»[21]21
  Кузминская Т. А. Моя жизнь дома и в Ясной Поляне: воспоминания: [О Л. Н. Толстом]. М.: Правда, 1986.


[Закрыть].

Наконец, Мария станет свидетельницей революции! Дочь Пушкина, единственная из детей помнящая своего отца (ей было четыре с половиной года, когда его не стало), умрет от голода весной 1919 года, чуть-чуть не дождавшись пенсии, о которой ходатайствовал для нее нарком просвещения Луначарский. Москвичи не увидят больше старушки, долгие годы приходившей на Тверскую и часами сидевшей возле памятника своего отца.

 
Во всей России знать лишь ей одной,
Ей, одинокой седенькой старухе,
Как были ласковы и горячи порой
Вот эти пушкинские бронзовые руки.
Она встает. Пора идти к себе
В квартиру, чтоб заснуть сегодня рано.
Уходит. Растворяется в толпе
Неторопливо, молча, безымянно[22]22
  Доризо Н. России первая любовь. Мой Пушкин: Стихотворения, поэмы, проза. М., 1986.


[Закрыть].
 

Дом на Фурштатской, где родилась Мария, еще в 1870-х будет снесен и заменен каменным и приобретет современный вид. В конце XIX века здесь поселится присяжный поверенный Дмитрий Стасов, чья дочь Елена станет знаменитой революционеркой. В этих стенах, в квартире родителей, ее арестуют в 1912 году и отправят в сибирскую ссылку. Здесь же в 1917-м она в своей комнате будет проводить заседания бюро ЦК, на которых неоднократно бывал Владимир Ленин.

Улица Петра Лаврова. до реконструкции! (ЦГАКФФД СПб)

В 1917 году двери этого дома открывает Владимир Ильич, а за восемьдесят пять лет до этого то же самое делал Пушкин, три месяца проживший в доме Алымовых, стоявшем на этом месте: «Александр, когда возвращался домой, целовал свою жену в оба глаза, считая это приветствие самым подходящим выражением нежности, а потом отправлялся в детскую любоваться своей Машкой, как она находится или на руках у кормилицы, или почивает в колыбельке, и любовался ею довольно долго, часто со слезами на глазах, забывая, что суп давно на столе»[23]23
  Павлищев Л. Н. Мой дядя – Пушкин. Из семейной хроники. М.: Эксмо, 2012.


[Закрыть].

Литература

Архитекторы-строители Санкт-Петербурга середины XIX – начала XX века / под общ. ред. Б. М. Кирикова. – СПб.: Пилигрим, 1996.

Доризо Н. России первая любовь. Мой Пушкин: стихотворения, поэмы, проза. – М., 1986.

Кузминская Т. А. Моя жизнь дома и в Ясной Поляне: воспоминания: [О Л. Н. Толстом]. – М.: Правда, 1986.

Павлищев Л. Н. Мой дядя – Пушкин. Из семейной хроники. – М.: Эксмо, 2012.

Пушкин – Вяземской В. Ф., 4 июня 1832 // Пушкин А. С. Полное собрание сочинений: В 10 т. – Л.: Наука. Ленингр. отд-ние, 1977–1979.

Русаков В. М. Рассказы о потомках А. С. Пушкина. – СПб.: Лениздат, 1992.

Стасова Е. Д. Страницы жизни и борьбы. – Издательство политической литературы, 1960.

Февчук Л. Портреты и судьбы: из ленинградской Пушкинианы. – 2-е доп. – Ленинград: Лениздат, 1990.

Черкашина Л. А. Мария, дочь поэта // Столетие. – 7.03.2019.

Доходный дом
(1882 г., архитектор А. И. Поликарпов)
Верейская ул., 12

«Единственно, чем Д. С. был не совсем доволен в нашей первой квартире, – это ее местоположением: это был очень недурной, не старый дом на Верейской улице, № 12, в третьем (по-русски) этаже. (В пятый Д. С. особенно не желал меня поселять). Эта Верейская улица – почти переулок – была действительно далеко и от центра… и ехать надо было, на тогдашних извозчиках, весьма долго.

Квартирка была очень мила. Ведь так приятно всегда вдруг очутиться среди всего нового, чистого и блестящего. Очень узенькая моя спальня, из которой выход только в мой кабинет побольше (или салон), потом, на другую сторону, столовая, по коридору – комната Д. С., и все. Ванны не было, но она была устроена на кухне, за занавеской.

Мне понравились цельные стекла в широких окнах. У меня были ковры и турецкий диван. Помню лампу на письменном столе (керосиновую, конечно, как везде) – лампу в виде совы с желтыми глазами.

Было тепло, уютно, потрескивали в каждой комнате печки. Марфа отворила нам дверь (она была солидная, и я ее сразу стала немного бояться), подала самовар. И тут все новое, незнакомое, – приятное. И я принялась разливать чай…

Д. С. был очень горд своим устройством (воображаю, как бы он справился без матери) и доволен, что все это мне нравится.

Ведь он даже добыл откуда-то рояль (он знал, что я привыкла играть) – должно быть, мать отдала свой. Он был не новый, но хороший, длинный»[24]24
  Гиппиус З. Н. Дмитрий Мережковский. Париж, 1951.


[Закрыть].

Сюда, в небольшую уютную квартиру на Верейской улице, повез свою молодую жену, девятнадцатилетнюю поэтессу Зинаиду Гиппиус ее новоиспеченный супруг, двадцатитрехлетний литератор Дмитрий Мережковский. Пара познакомилась всего семь месяцев назад, в июне 1888 года, в Боржоме. Зинаида тем летом уговорила свою едва сводившую концы с концами мать снять на горе небольшую дачу, а Дмитрий, сдав кандидатскую диссертацию и опубликовав первую книгу стихов, как раз путешествовал по Закавказью и, по совету случайных попутчиков, заехал в Боржом. Деньги на путешествие дала любимому сыну его заботливая мать (отец не позволил бы), которая тем летом лечилась в Виши и вела постоянную переписку с юношей, сообщая новости о своем здоровье. За этими-то письмами и зашел в боржомскую почтовую контору Дмитрий, уже собираясь уезжать из хмурого дождливого города. Начальником конторы оказался знакомый Зинаиды, увлекавшийся литературой. Услышав, что гость требует письма на имя Мережковского, служащий вспомнил, что читал его стихотворения в газетах, уговорил поэта остаться в городе и познакомил с кружком местной культурной молодежи, в котором, конечно, состояла и Гиппиус.

Дмитрий мгновенно стал центром компании – он был самый взрослым и самым интересным собеседником среди наскучивших Зине гимназистов. Пара стала встречаться ежедневно – в парке, на музыкальных вечерах, в гостях того самого почтового начальника. Почти все встречи, однако, заканчивались ссорами – Зинаида ругала стихи поэта, а Мережковский рассказывал о своем романе с местной барышней. Так продолжалось две недели, пока в середине июля, ночью, сбежав с душного танцевального вечера в прохладу безлюдного парка, молодые люди не решили пожениться. Традиционного предложения не было, оно и не было нужно – Зинаида и Дмитрий оба знали, что должны быть вместе, хоть с момента знакомства не прошло и трех недель.

Свадьбу играли через пять месяцев в Тифлисе, и тоже по-своему. Вместо белого платья невеста надела костюм темно-стального цвета, а вуаль заменила маленькая шляпка на розовой подкладке. Жених явился в церковь в сюртуке с пелериной и бобровым воротником, который испуганный священник, впрочем, потребовал снять. Не было ни певчих, ни толпы гостей. После быстрой церемонии, отметившись на устроенном матерью свадебном завтраке, молодожены провели остаток дня, читая в комнате Зины вчерашнюю книгу.

Затем – короткий «медовый месяц» в Москве, и, наконец, домой, в Петербург. Впрочем, домом этот город был лишь для Дмитрия. Зинаида, рожденная под Тулой, все последние годы прожила с матерью и сестрами в Тифлисе, а столицу знала лишь по детским воспоминаниям – когда-то Гиппиусы квартировали здесь с отцом, бывшим тогда товарищем обер-прокурора Сената. Однако воспоминания эти были не радужные – собственная болезнь, болезнь отца, вскоре унесшая его в могилу, сырость и снег…

Молодожены прибыли в Петербург январским утром 1889 года. После нескольких лет жизни на юге город даже в ранний час казался сумрачным и неприветливым. Дмитрий решил не портить впечатление Зинаиды от новой квартиры на Верейской, заботливо обставленной его матерью. В такое «мутное петербургское утро» она могла показаться уставшей после дороги девушке недостаточно привлекательной.

Было решено взять номер в гостинице у вокзала, а в новый дом поехать только вечером. Пока Зина отдыхала и вновь знакомилась со столицей, Дмитрий съездил к нетерпеливо ожидавшей его матери.

Воды Виши, к сожалению, не поправили здоровья Варвары Васильевны Мережковской, но, несмотря на слабость, обожавшая сына женщина приняла самое активное участие в жизни молодой семьи.

«Будет тебе, будет твоя цаца!» – обещала Дмитрию мать, уговаривая его сурового отца выделить несколько тысяч на квартиру в этом доме и назначить молодоженам ежемесячную сумму «на прожиток».

Как ни тяжело пришлось обессиленной болезнью Варваре выносить упреки скупого мужа, поначалу не дававшего согласие на свадьбу, в положенный срок все приготовления завершили – квартира на Верейской была с любовью обставлена, прислуга нанята, а старший Мережковский примирился с выбором сына.

Для Дмитрия, не имевшего близких друзей и душевно далекого от своих братьев и сестер, а тем более от отца, мать была самым дорогим человеком.

«Я видела их вместе, когда она, первые месяцы, приезжала к нам, привозила в наше новое (и скудное) хозяйство что-нибудь из своего, украдкой, конечно: пару рябчиков, домашние пирожки… мало ли что. Всегда закутанная в салопе. У нее было измученное лицо, но очень нежное. Черные, гладкие волосы на прямой пробор. Почти не было седины, да ведь она не была и стара. Болезненная желтизна лица, обострившиеся черты – а была она, видно, очень красива. <…>

Литератор Д. С. Мережковский (справа) с женой З.Н. Гиппиус и Д. В. Философовым за чайным столом, 1914. (ЦГАКФФД СПб)

Я помню ее в моем салончике-кабинете, на турецком диване, и Дмитрия около нее, прислонившись головой к ее коленям. Она его, как ребенка, гладила по голове: «Волоски-то густые…» Она мне нравилась, но я чувствовала, что я ей, пока что, – чужая»[25]25
  Гиппиус З. Н. Дмитрий Мережковский. Париж, 1951.


[Закрыть].

Зинаиде так и не придется стать для свекрови «своей» – выполнив свой долг перед горячо-любимым сыном, всего через два с половиной месяца после его приезда домой, Варвара умерла.

В этом доме быстро ставшая знаменитой в творческих кругах Петербурга пара проживет недолго, меньше двух лет. Главным их обиталищем станет следующая квартира в знаменитом доме Мурузи, куда к Мережковским на их богемные литературно-философские вечера в течение многих лет будут совершать паломничества все мало-мальски известные в столице люди. Однако восхождение яркой музы Серебряного века, прославившейся не только своими работами и религиозно-философскими исканиями, но и загадочным, вызывавшим бурные толки стилем жизни, начнется именно здесь…

В мужском костюме, прибрав пышные волосы и элегантно развалившись на тахте, Зинаида курила через мундштук ароматические папиросы. Со взглядом сфинкса, наполненным «грешным всепониманием»[26]26
  Погорелова Б. «Скорпион» и «Весы» // Новый журнал. Нью-Йорк, 1955 – № 40


[Закрыть], заполняла она нервным почерком свой дневник любовных историй, сontes d’amour.

«Моя любовная грязь, любовная жизнь. Любовная непонятность. <…> Неужели животная страсть во мне так сильна? Да и для чего она? Для борьбы с нею? Да, была борьба, но не хочу скрывать, я тут ни при чем, если чистота победила. Я только присутствовала при борьбе. Двое боролись во мне, а я смотрела. Впрочем, я, кажется, знала, что чистота победит. Теперь она во мне еще сильнее. Тело должно быть побеждено»[27]27
  Гиппиус З. Н. Собрание сочинений. Т. 8. Дневники: 1893–1919. М.: Русская книга, 2003.


[Закрыть].

Союз Мережковских был чем угодно, но не традиционным браком. В квартире литераторов царили нравы свободной платонической любви, устраивались дружеские собрания, на которых обсуждалась религия и философия, читалась вслух «Половая психопатия», осуждалась физическая близость и деторождение.

Двадцатилетняя Зинаида и ее муж, казалось, были совершенно не похожи. Она напоминала «причастницу, ловко пленяющую сатану» – «точно оса в человеческий рост… ком вспученных красных волос (коль распустит – до пят)… очень маленькое и кривое какое-то личико; пудра и блеск от лорнетки, в которую вставился зеленоватый глаз… пламень губы… черный крест на безрукой груди»[28]28
  Белый А. Начало века. М: Художественная литература, 1990.


[Закрыть]. А Дмитрий «в карих штаниках, в синеньком галстучке, с худеньким личиком, карей бородкой, с пробором зализанным на голове, с очень слабеньким лобиком» был похож на «синодального чиновника от миру неведомой церкви, на что-то обиженного; точно попал не туда, куда шел… помесь дьячка с бюрократом»[29]29
  Там же.


[Закрыть].

Но уже здесь, на Верейской, стало понятно, что «сатанесса» и «дьячок» вместе представляют большую силу.

Идея «Новой церкви», Третьего Завета, в котором предлагалось устранить разрыв между духом и плотью, преодолеть разобщенность людей в поисках общего Бога, сблизить интеллигенцию с религиозными традициями народа и достичь той самой Свободы, которую обещал Сын Человеческий, приобрела небывалые масштабы. Начинаясь с домашних собраний единомышленников, «Новая церковь», придуманная Гиппиус, переросла в религиозно-философское общество. В церковных кругах с беспокойством отнеслись к потрясающему традиционные устои неохристианству, хотя поначалу сам обер-прокурор Синода Победоносцев дал согласие на проведение дискуссий. В горячем, свободном от условностей обсуждении, центром которого была Зинаида Гиппиус, разрабатывавшая догматы новой религии, участвовали не только близкие знакомые пары, такие как Розанов, Философов, Бенуа, Бакст, Дягилев, Бердяев, но и видные представители духовенства.

Религиозно-философские идеи находили прямое выражение в личной жизни литераторов. В союзе Мережковских отсутствовал «телесный элемент». Зинаида считала, что дух и плоть – единая суть, и противопоставлять их неправильно. Любовь должна пробуждать высшие чувства и приближать человека к Богу. Важной концепцией для Гиппиус и Мережковского была идея тройственного союза – через несколько лет пара реализует ее в «троебратстве» с литературным критиком Дмитрием Философовым, который из пятидесяти двух лет совместной жизни супругов проживет с ними почти пятнадцать.

Пока же, в этом доме, юная Зина, не мыслящая жизни без любовных страстей, «убивает время» с двумя поклонниками – университетским приятелем мужа Червинским и сорокапятилетним поэтом Николаем Минским.

«Вот Минский. (Ребяческую, тщеславную суету пропускаю.)

С Минским тоже тщеславие, детскость, отвращение: “А я вас не люблю!” И при этом никакой серьезности, почти грубая (моя) глупость, и стыд, и тошнота, и мука от всякого прикосновения даже к моему платью!

Но не гоню, вглядываюсь в чужую любовь (страсть), терплю эту мерзость протянутых ко мне рук и… ну, все говорить! горю странным огнем влюбленности в себя через него.

<…>

Если б я умела довольствоваться маленьким, коротеньким, так хорошо и легко бы жилось. Пусть демон хранит мое целомудрие, я люблю и позволяю себе ангельские приятные поцелуи…

После первого, полуслучайного поцелуя в дверях – я ужасно хорошо влюбилась. Было темно, я провожала его (Минского) в третьем часу. От него недурно пахло, духами и табаком. (Душится, говорят, mauvaisgenre, но я люблю).

Скользнула щекой вниз по его лицу и встретилась с его нежными и молодыми губами.

Я дурно спала и улыбалась во сне.

<…>

Это – какая-то тяжесть, узы тела, на теле; какое-то мировое, вековое, унаследованное отстранение себя от тела, оцепенелость тела, несвобода движений. Во всем, часто, с другими – внутри возникает непосредственное движение, естественное – и внутри же замирает, не проявившись. Это, я думаю, у многих. Это, я думаю, от векового проклятия всей “грешной плоти” во всем»[30]30
  Гиппиус З. Н. Собрание сочинений. Т. 8. Дневники: 1893–1919. М.: Русская книга, 2003.


[Закрыть].

За напряженным «тройственным союзом», помимо Дмитрия Мережковского, наблюдали критик Хаим Флексер, страстно влюбленный в Гиппиус, будущая жена Минского, двадцатисемилетняя поэтесса Людмила Вилькина, которой, впрочем, изредка пишет любовные письма Мережковский, и тетка Вилькиной, Венгерова, подруга Зины, тайно влюбленная в Минского (после смерти племянницы она все же стала его женой).

«Декадентская мадонна», как называли Гиппиус, жаловалась Венгеровой: «Подумайте только: и Флексер, и Минский, как бы и другие, не считают меня за человека, а только за женщину, доводят до разрыва потому, что я не хочу смотреть на них, как на мужчин, – и не нуждаются, конечно, во мне с умственной стороны столько, сколько я в них… Прихожу к печальному заключению, что я больше женщина, чем я думала, и больше дура, чем думают другие»[31]31
  Зобнин Ю. В. Дмитрий Мережковский: жизнь и деяния. М., 2008.


[Закрыть].

 
Увы, в печали безумной я умираю,
Я умираю.
И жажду того, чего я не знаю,
Не знаю.
И это желание не знаю откуда,
Пришло откуда,
Но сердце просит и хочет чуда,
Чуда! —
 

напевает неприступная Зина, раз из раза отказывая Николаю Минскому в близости. «Полюбите себя, как Бога, тогда вам не опасна ни любовь, ни самые мелкие страданья – все станет красотою» – слышит распаленный страстью поэт, удаляясь от объекта желания и встречая в дверях на Верейской молодую симпатичную горничную Мережковских Пашу…

Для Паши знакомство с другом семьи, регулярно заходившим в этот дом, станет роковым. Трагедия девушки, произошедшая в начале 1890 года на глазах изумленной Зинаиды, выльется в рассказ «Простая жизнь», который станет дебютом двадцатилетней Гиппиус в прозе.

Рассказ повествует о семнадцатилетней «казенной» сироте Паше (имена главных героев писательница менять не стала). Пройдя через годы унижений, работая то нянькой, то прислугой, Паша наконец нашла спокойное место в петербургской бельевой. Там ее и заприметила старая знакомая, ставшая настойчиво звать к себе пить чай. Жилец этой знакомой, немолодой, но кроткий и обходительный Николай, стал все чаще присоединяться к трапезе, а иногда и оставаться наедине с неопытной девушкой. Один из таких вечеров закончился для Паши несчастьем.

«Я села на диван. Принесли меду. Сначала я видела, как он тихонько улыбался, наливая себе стакан, потом сразу сделался серьезен, поднялся со своего места и сел рядом со мной. Я посмотрела на него: он был бледен, а в глазах его мне почудилось что-то злое и жестокое. Я испугалась и хотела встать, но он удержал.

– Полюбите меня!

– Послушайте, право, я удивляюсь: не глупый вы мужчина, и вдруг такие у вас ни к чему не нужные мысли. <…>

Он помолчал.

– Я слыхал, Прасковья Александровна, за вами артельщик один очень ухаживает?

– Правда, ухаживает. А вам-то что? За мной не один он ухаживает.

– Вот это-то мне и не нравится.

Николай крепко обнял меня. Я вскрикнула, хотела вырваться, но он держал меня и, наклонившись близко, произнес:

– Не кричи, все равно дверь заперта…

Помню одно, что после я, как безумная, выбежала оттуда на улицу»[32]32
  Гиппиус З. Н. Собрание сочинений. Т. 1. Новые люди: Романы. Рассказы. М.: Русская книга, 2001.


[Закрыть].

Паша из «Простой жизни» (как и Паша из квартиры на Верейской) забеременела. После первого отчаяния забрезжила надежда – а вдруг полюбит, вдруг женится? Николай и правда обещал все устроить, вот только работу найдет и материальное положение поправит. Через несколько месяцев жених, действительно, объявился, но просил он не руки беззащитной Паши, а расписку о том, что у нее к нему нет никаких претензий.

Николая ждала свадьба с зажиточной барышней, а появившегося вскоре на свет ребенка Паши – воспитательный дом, куда она обязана была сдать его на третий день после родов, чтобы продолжить работать: «Он точно все понимал, смотрит мне прямо в глаза, не плачет. <…> Я все вглядывалась в него, точно запомнить его хотела, все приметочки рассмотрела, волоски белые целую, сама плачу. Наконец благословила его, три раза перекрестила: Христос с тобой, детка, поезжай с Богом!»[33]33
  Там же.


[Закрыть]