Текст книги "Держись и пиши. Бесстрашная книга о создании текстов"

Вспомните и опишите одно из застолий, в котором вы участвовали. Это может быть семейный новогодний ужин, поход на свидание в ресторан, пикник в парке, привал в горном походе – что угодно. Опишите его максимально подробно: готовили ли вы блюда или, может быть, долго изучали меню? Какой именно была еда, как она пахла и выглядела, в какой манере ел каждый из участвовавших? Набрасывались ли вы на еду, или смаковали ее, или скрывали, что не едите мяса, чтобы никого не обидеть, или пытались понять, нравятся ли ваши блинчики любимому человеку? Может быть, вы кормили больного с ложечки? О чем вы разговаривали? Какие отношения были между собравшимися? Просто опишите все, что было.

А теперь посмотрите на написанное с точки зрения вечных сюжетов. Что делают люди, когда они едят вместе? Что это за мотив? Совместная трапеза отсылает нас к теме причастия. В большинстве религий вы найдете обряд или церемонию, в которой единоверцы едят вместе. Это символ объединения, мира, причастности к чему-то большему, соединенности, доверия.

В том, как люди едят, видно и их самих, и их отношения. Предательство во время трапезы выглядит хуже, чем просто предательство. Именно поэтому в литературе совместная еда так часто выступает фоном: если отравить кого-то, то за едой – то есть в момент кажущегося единения; если устроить скандал, то за обедом, когда все должно бы идти мирно; если отречься и предать – так за Тайной вечерей.

Чувствуете, как ваша сцена обретает символизм? Посмотрите внимательно на отношения ваших героев. О чем они? Заострите эту тему, используя метафоры или сравнения (например, если вы описываете ужин влюбленных, вы можете изобразить еду, используя чувственные и эротичные образы, а если в вашей сцене происходит борьба коллег за власть – использовать военные метафоры). Отредактируйте текст, держа в голове мотив причащения. И посмотрите, что получится.

Глава 5
Миф о мериле ценности

Или: это не считается!

Когда я была подростком, я писала стихи. Одни из них, как джинн из лампы, выскакивали, стоило мне потереть ручку. Другие рождались долго и переписывались не раз. Какие я ценила больше?

Если быть честной, те, что дались мне легко, я считала безделушками. А те, над которыми приходилось думать – серьезными работами. Моего мнения не меняло то, что газеты брали в печать в основном «легкие» стихи. Или что моя подруга переложила стихотворение, написанное за полчаса, на музыку – и наша компания любила петь его под гитару. Ровно наоборот: мне было стыдно, что именно эти стихи стали популярны (наверное, из-за музыки и манеры исполнения!) – и я взяла с подруги слово, что она не выдаст, кто автор.

Когда меня просили прочесть что-то, я не задумываясь выбирала то, что далось мне с трудом.

«Здесь мерилом работы считают усталость», – пели тогда Наутилус Помпилиус. И это было про меня.

Прошло много лет, я взяла не одну консультацию у психолога, прежде чем смогла увидеть, как обесцениваю свою работу. Слагаемые в этом уравнении легко меняются местами: можно точно так же обесценивать тексты, которые вы много раз редактировали, говоря себе, что они искусственны. Можно вообще не ценить своих стихов, а ценить лишь прозу. Или наоборот.

Но правда в том, что дух дышит, где хочет. Что то, как родился текст, не определяет его качества. Что тексты рождаются каждый по-своему, и лучше быть открытыми и восприимчивыми к любым сюрпризам.

Это же касается и пиявочного вопроса «Писатель ли я?». Пиявочного потому, что он обесточивает вас. Этот вопрос – отличная среда для обесценивания. Вы можете думать, например, что, если ваша основная работа не связана с текстами, вы не писатель. Или если вы пишете нерегулярно, то вы не писатель.

Если без оценки не обойтись, я предлагаю другой критерий. Каждый раз, когда вы садитесь за компьютер и пишете или редактируете, вы – писатель. И дело не в том, кем вы работаете и сколько времени у вас остается на творчество. Дело в вашей приверженности.

Если идут годы и вы не оставляете затею писать, вы – писатель. Если, заботясь о детях и стареющих родителях, вы выбираете не уснуть или посмотреть сериал вечером, а открыть файл со своим текстом, чтобы поработать над ним хоть полчаса, вы – писатель. Если, думая о книге, вы заботитесь не о том или не только о том, как ее продать, но о том, чтобы она получилась очень хорошей, вы – писатель. Если вы видите истории в каждом дне, вы – писатель. Если иногда вы отказываетесь от чего-то, чтобы сберечь время для своего текста, вы – писатель.

Пусть ваш внутренний голос не будет похож на голос судьи Дзержинского суда Савельевой Е. А., которая вела дело Бродского в 1964 году. Вы читали эту стенограмму, записанную Фридой Вигдоровой?

Судья: Ваш трудовой стаж?

Бродский: Примерно…

Судья: Нас не интересует «примерно»!

Бродский: Пять лет.

Судья: Где вы работали?

Бродский: На заводе. В геологических партиях…

Судья: Сколько вы работали на заводе?

Бродский: Год.

Судья: Кем?

Бродский: Фрезеровщиком.

Судья: А вообще какая ваша специальность?

Бродский: Поэт, поэт-переводчик.

Судья: А кто это признал, что вы поэт? Кто причислил вас к поэтам?

Бродский: Никто. (Без вызова.) А кто причислил меня к роду человеческому?

Судья: А вы учились этому?

Бродский: Чему?

Судья: Чтобы быть поэтом? Не пытались кончить вуз, где готовят… где учат…

Бродский: Я не думал… я не думал, что это дается образованием.

Судья: А чем же?

Бродский: Я думаю, это… (растерянно) от Бога…

Судья: У вас есть ходатайства к суду?

Бродский: Я хотел бы знать: за что меня арестовали?

Судья: Это вопрос, а не ходатайство.

Бродский: Тогда у меня нет ходатайства.

Честно говоря, раньше такая судья Савельева Е. А. сидела у меня внутри и обвиняла. Но на самом деле мне куда ближе ответы Бродского, чем ее вопросы. И пока я не осознала это, я не смогла уволить судью и взять на ее место поэта.

В 1972 году Бродскому пришлось уехать из страны и потерять советское гражданство. Позже он рассказывал, как, сидя в своем кабинете в США, однажды потянулся за словарем – и понял, что точно так же он тянулся бы за словарем и в Петербурге, и в Норинской. Этот жест он будет делать, где бы он ни жил, при любом политическом строе.

Я думаю, что этот жест – точка опоры. Зона комфорта. Даже для того, кого выдворили из страны, лишив возможности видеть своих родителей, свою любимую и только что родившегося ребенка.

У вас тоже есть такая точка опоры. Не прячьте ее, говоря: «Где Бродский, а где я?» Вы рядом.

«Если вы одаренный человек, это не значит, что вы что-то получили. Это значит, что вы можете что-то отдать», – писал Карл Густав Юнг. Отдавайте все – и будь что будет.

P. S. Я пишу эту главу второго мая. Инстаграм подсовывает фотографии сочных шашлыков моих друзей. За окном свежо и красиво, и хочется гулять. Но я сижу – уже и спина затекла, и в голове начинает куриться туман – и пишу. Я отказываюсь от шашлыков и беззаботных выходных в пользу своей книги. Одни главы рождаются легко и быстро, другие я перекраиваю по десять раз и откладываю на потом. Но я выбираю писать. И просто делаю все, что могу, веря, что это не зря.

1. Не судите текст по тому, как он был написан.

2. Судите, писатель ли вы, не по своему стилю жизни или количеству публикаций, а по степени своей приверженности этому делу.

3. У вас внутри может сидеть самоед, а может – поэт. Вы имеете власть назначать и снимать с должности.

4. Отказываться от чего-то, чтобы поработать над книгой – прекрасно.

5. Если вы одаренный человек, это не значит, что вы что-то получили. Это значит, что вы можете что-то отдать.

Это – записка Чарльза Диккенса своему другу. В ней он отказывается от встречи, выбирая писательство:

«Мне все пишут:

“Это только полчаса!”, “Это займет всего лишь один вечер” и т. д. Но они не понимают, что я не могу скомандовать себе отвлечься на пять минут и потом сразу вернуться к работе, да и простая встреча может взволновать меня так, что я не смогу написать ни строчки целый день.

Тот, кто занимается настоящим творчеством, должен заниматься им постоянно, находить в этом свое призвание. Мне жалко, что ты подозреваешь меня в том, что я не хочу тебя видеть, но я не могу тут ничем помочь; у меня свой путь, и я буду по нему идти вне зависимости от желаний других людей.

“Нет” делает нас невежливыми, скучными, эгоистичными, антисоциальными, одинокими и т. д. Но “нет” это то, что заставляет нас продолжать творить».

Вам нравится?

Посмотрите на свое расписание на ближайшую неделю. От чего в нем можно отказаться в пользу писательства? Это может быть встреча с кем-то либо, какое-то задание, которое можно перепоручить другому человеку. А может быть работа, если вы работаете на себя. В таком случае вы-писатель можете купить у себя-предпринимателя рабочий час (или несколько). Это станет инвестицией в ваше писательское будущее.

Напишите творческую записку, как у Диккенса, тому, от чего вы отказываетесь. Отправьте ее адресату либо повесьте у себя над столом – пусть она напоминает вам о вашей приверженности тому, что для вас значимо.

II.В творческом процессе письма

Глава 6
Миф о том, что я никогда не смогу писать как…

Или: они недосягаемы!

Я читала присланную мне для разбора рукопись и вспомнила автора, за которым следила еще во времена живого журнала. Та женщина писала пронзительные и теплые истории о своем сыне. Я вспомнила ее ник, отыскала старый ЖЖ и сохранила ссылку в закладки. Чтобы на консультации сказать Лере:

– Мне кажется, тебе понравится. Вы с этим автором будто литературные родственники.

Но Лера вздохнула:

– Катя, я знаю это имя. Десять лет назад я читала эти посты. Читала и каждый раз плакала. Мне так нравилось! Но меня съедала страшная черная зависть, что вот эта женщина пишет, и пишет так – а я нет. Мне невмоготу было это читать и так завидовать! И я отписалась.

Это была бы грустная история о черной зависти, если бы у нее не было продолжения. Прошло десять лет. Лера преодолела диктат внутри себя: «Чем ты вообще занимаешься? кому это нужно? что за темы?..» – и все-таки начала писать. Она вбежала в писательство, как вбегает в море соскучившийся по нему человек. И писала много, самозабвенно, с удовольствием.

И вот теперь я говорю ей:

– Вот твой литературный родственник. После твоих текстов так же, как после ее, остается изумление хрупкости мира и прочности настоящей любви, тонкой связи ребенка и мамы, тому, сколько слоев есть в каждом человеке.

И Лера кивает. Она завидовала именно этому читательскому изумлению, когда отписывалась от автора живого журнала. Но сейчас она сама – автор, а я работаю ее зеркалом, возвращая ей эффект, который производят ее рассказы.

Для меня эта история о том, что то, что нам так отчаянно нравится, всегда есть в нас самих. И отравлять нас оно начинает, только когда мы не даем ему сбыться.

От каких текстов у вас мурлычет внутри? Что приводит вас в восторг? Читая кого, вы вздыхаете, что хотели бы так же?

Сформулируйте для себя это. Ведь на одном очаровании далеко не уедешь. Если вы смотрите на чужой текст как на прекрасную, но недосягаемую вершину, вы не сможете подступиться к нему. Наша задача – не застрять в немом восхищении, а сделать восхищение топливом для вашего собственного писательства.

Не бойтесь, что при разборе «великого» автора вы потеряете удовольствие от текста. Все наоборот: ваше удовольствие станет и больше, и тоньше.

Чтобы дать вам какой-то пример, я напишу о себе. Я люблю «Фауста» Гете, «Письма Баламута» Льюиса, «Розу и крест» Честертона и стихи Федерико Гарсиа Лорки за то, что жизнь в этих текстах настолько живая и пульсирующая, что, читая их, и я становлюсь живей. Мне нравится, что в маленьком и бытовом там сияет космическое. Что эти авторы – в контакте с чем-то большим. Что они верят в человека и любят его душу, его чувственность, его творческое начало.

Запишите, что вы любите (или чему завидуете) в текстах других авторов. Чтобы, когда вы будете получать обратную связь на ваши, вы могли сравнить.

Юнг писал о принципе зеркала. Он утверждал, что то, что раздражает нас в других, может привести к пониманию нас самих. Но я думаю, что это верно не только для раздражения, а и для восхищения тоже. Поэтому я часто прошу авторов присылать мне отрывки из произведений, вызывающие у них восторг. Если рассмотреть эти тексты под микроскопом, иначе говоря – ответить на вопрос «Как это сделано?», то можно очень быстро продвинуться в своем писательстве. Обычно я показываю авторам инструменты, которыми создается тот или иной эффект. Руки автора начинают гореть: ведь это и его инструмент, просто он к нему еще не приноровился. Каждый раз я вижу, что найденный так инструмент – продолжая метафору – ложится в ладонь автора как родной.

Если, читая это, вы волнуетесь о плагиате, то напомню вам, что писательские инструменты не подпадают под закон об авторском праве, как не подпадают под него молотки и стамески. Ими вправе пользоваться все. Другое дело – что нужно дать себе труд освоить инструмент, чтобы после чувствовать, когда использовать его.

Все равно у вас получится нечто иное, чем у автора, чей инструмент вы с восхищением позаимствовали. И при этом велика вероятность, что читатель будет ценить ваш текст за ту же «живую жизнь», «космическое в бытовом» и тому подобное – подставьте свое.

Самое худшее, что может сделать тот, кто мечтает писать – не писать. Тогда вместо повышения мастерства вы повышаете уровень своей тревожности, самоедства, сомнений и зависти. Но какой смысл завидовать хорошему писателю? Это как завидовать возрасту. Этот автор наверняка просидел большее количество часов в текстовом редакторе, сделал большее количество редактур и выбросил больше черновиков, чем вы. Вы тоже сможете писать так, если будете практиковаться. Годы вашей жизни пройдут в любом случае. Но если вы хотите, чтобы они прошли красиво, делайте свою работу сейчас. Как говорил Пабло Пикассо – откладывайте на завтра лишь то, что вы не хотите завершить до самой смерти.

1. То, что нам так отчаянно нравится у других, всегда есть в нас самих.

2. Отравлять нас оно начинает, только когда мы не даем ему сбыться.

3. Делайте вашу очарованность топливом для писательства.

4. Писательский инструментарий принадлежит всем. Берите те инструменты, которые вам приглянулись.

5. Читайте как писатель, то есть отвечайте для себя на вопрос: «Как это сделано?»

Возьмите ваш любимый текст или, если он большой, отрывок из него. Прочтите его столько раз, сколько посчитаете нужным, чтобы запомнить детали.

Теперь отложите этот текст. Возьмите лист бумаги или откройте текстовый редактор и запишите прочитанное по памяти, максимально близко к оригиналу. Когда закончите, сравните эти варианты. Скорее всего, там, где они различаются, прячется знание об искусстве создания прозы.

Этим упражнением поделился мой литинститутский преподаватель Сергей Романович Федякин. Он рассказал, что однажды проделал его с началом «Мастера и Маргариты». Выучив текст почти наизусть, он закрыл книгу и написал:

«Однажды весною, в час небывало жаркого заката, в Москве, на Патриарших прудах, появились два человека».

Все совпало, кроме последнего слова: у Булгакова в романе написано «гражданина», а не «человека». Чувствуете разницу? Вместо нейтрального и обычного «человека» автор выбирает слово, в котором есть, во-первых, маркер эпохи, а во-вторых, ирония. И получается:

«Однажды весною, в час небывало жаркого заката, в Москве, на Патриарших прудах, появились два гражданина».

Последнее слово предложения всегда находится в сильной позиции. Но молодой автор Федякин еще не чувствовал этого. Его научил Булгаков.

Мне интересно, чему научат вас ваши любимые авторы. И я уверена, что, сделав и проанализировав это упражнение, вы поймете кое-что об искусстве создания прозы, которая вам нравится.

Глава 7
Миф о вдохновении на много страниц

Или: я жду подходящего состояния…

Я смотрю на его высокий почерк: мягкие знаки петельками вверх, размашистое большое «я», подчеркивания, зарисованные фразы. В строчках по три-пять слов, как будто текст отформатирован для чтения со смартфона:

«Я невольно, нечаянно, сам не зная зачем и что будет, задумал лица и события, стал продолжать, потом, разумеется, изменил, и вдруг завязалось так красиво и круто, что вышел роман, который я нынче кончил начерно, роман очень живой, горячий и законченный, которым я очень доволен и который будет готов, если бог даст здоровья, через две недели…»

Это пишет Лев Николаевич 25 марта 1873 года об «Анне Карениной». Судя по количеству лишних слов (одни «очень» чего стоят) и по захлебывающемуся синтаксису, Толстой пишет это в эйфории. За нее и извиняется в самом конце:

«Не взыщите за бестолково написанное письмо – я нынче много радостно работал утром, кончил, и теперь, вечером, в голове похмелье».

Он извиняется – и так и не отправляет письмо.

Так многим и представляется написание романа или другого длинного текста: вспышка, удар молнии – все завязалось красиво и круто – и вот уже написан черновик, а через две недели из принтера вылетают сотни пламенеющих листов, за которые будут бороться издательства.

Если отсчитать две недели от 25 марта, когда Толстой пишет Страхову – редактору, литературному критику и другу Толстого, – получится, что он планирует окончить, то есть отполировать и покрыть лаком новый роман к 8 апреля.

Как вам такая скорость? «Гений…» – вздыхаю в этом месте я, вспоминая, что моей рукописи вот уже год, а края работы пока не видно. Повесть, которую я пишу, сначала казалась мне необычной, важной, интересной. А теперь мне скучен и мой сюжет, и мои герои. «Не то что у Толстого», – сетую я.

Но, к счастью, это письмо Страхову – не единственное. Закончится не только март, но и апрель, и май – и в последний день весны Лев Николаевич напишет:

«Роман мой тоже лежит, и я уж теряю надежду кончить его к осени».

Если читать письма писателя одно за другим, обращая внимание на даты, становится понятно, что и у классика не было постоянного, многостраничного и многомесячного вдохновения.

Да и как оно может быть? Сильная эмоция всегда лаконична.

К концу августа у Толстого вместе с романом вырастают и сомнения в нем.

«В писательском же деле наживаешь не опыт, а неуверенность», – напишет век спустя Бродский.

Толстому в этом письме уже 44, «Война и мир» издана, писатель – признан. Но его письмо Страхову наполнено стыдом:

24 августа 1873 года:

«…а я, к стыду, должен признаться, что переправляю и отделываю теперь тот роман, про который писал вам, и в самом легком, нестрогом стиле. Я хотел пошалить этим романом и теперь не могу не окончить его и боюсь, что он выйдет нехорош, т. е. вам не понравится. Буду ждать вашего суда, когда кончу; но хоть бы вы были тут или я в Петербурге, я не прочел бы вам».

Через месяц после отправки этого письма Толстой еще раз отсрочит окончание романа. Думает ли он здесь о вдохновении, опьянен ли он счастливой работой, как в самом начале?

Скорее, он собирает по сусекам ресурсы:

«Я в своей работе очень продвинулся, но едва ли кончу раньше зимы – декабря или около того. Как живописцу нужно много света для окончательной отделки, так и мне нужно внутреннего света, которого всегда чувствую недостаток осенью».

Толстой думал, что закончит книгу за две недели. Но проходит год, и 6 марта 1874 г. он делится с А. А. Толстой:

«…Я пишу и начал печатать роман, который мне нравится, но едва ли понравится другим, потому что слишком прост».

Хотя начать печатать – не значит перестать редактировать. Я перепрыгиваю в конец июня 1874 года. Толстой все мучается:

27 июня 1874 года

«Но то, что напечатано и набрано, мне так не понравилось, что я окончательно решил уничтожить напечатанные листы и переделать все начало, относящееся до Левина и Вронского. И они будут те же, но будут лучше. Надеюсь с осени взяться за эту работу и кончить».

Верите ли вы еще во вдохновение на много страниц и в то, что можно написать целый роман, а не наметить его черновик, за месяц? В то, что можно работать над большой вещью без сомнений и страха, вдохновенно?

Еще в 1862 году И. М. Сеченов открыл процесс торможения. Торможение – это активный нервный процесс, который прекращает или ослабляет возбуждение (в нашем случае – вдохновение). За подъемом обязательно следует спад, и этот спад имеет огромное значение, ведь он охраняет нервные клетки коры головного мозга, защищая нервную систему от перевозбуждения. Иными словами, невозможно оставаться в состоянии вдохновения много месяцев.

О вдохновении и мотивации писал и основатель гештальт-терапии Фредерик Перлз. Он говорил о повышенной энергетической мобилизации, которая возникает при сильной заинтересованности и глубоком контакте: эротическом, агрессивном, творческом или любом другом. Но нас интересует, конечно, творческий. Согласно Перлзу, возбуждение не может длиться бесконечно. Как только что-то новое превращается в не-новое, энергия спадает.

Может ли большой роман, который нужно писать, проводя с ним много часов, оставаться для автора новым? Сохранится ли новизна, когда перечитываешь и правишь написанное, когда в десятый раз продумываешь варианты действия персонажей? Вряд ли.

«На днях у меня был Страхов, пристрастил меня было к моему роману, но я взял и бросил. Ужасно противно и гадко»,

– пишет Толстой 29 июля 1874 года Голохвастову. Ему же 15 августа 1874 года он отправит текст с такими словами:

«Корректуры мои, как они мне ни постылы, теперь к вашим услугам».

Если вас удивляет это, то подумайте о том, что такое роман. Это сложная конструкция, в которой много уровней. Есть уровень сюжетных линий, каждую из которых нужно прописать, не потеряв напряжения между поворотами. Есть персонажи, которых мало только обрисовать – нужно показать их трансформацию и путь. Есть символы и образы, интонация и стиль.

Самые авторитетные исследования вдохновения провели Todd M. Thrash and Andrew J. Elliot из университета Рочестера. В их исследовании 2010 года «Научное исследование вдохновения в творческом процессе: проблемы и возможности» («The scientific study of inspiration in the creative process: challenges and opportunities») говорится:

«В то время как писательское вдохновение предопределяет творческий потенциал произведения, писательское усилие предопределяет его технические достоинства. Таким образом, вдохновение и усилия – это факторы, определяющие разные аспекты качества произведения. ‹…› Подытоживая, вдохновение и волевые усилия не являются взаимоисключающими, они вносят качественно разные вклады в творческий процесс и продукт».

А Стивен Кинг сравнил написание длинного прозаического произведения с пересечением Атлантического океана на ванне. «В этой трудной, одинокой работе, – сказал он, – огромное количество возможностей для сомнений в себе».

Вот уже год Толстой плывет по Атлантике – и теперь пишет вот что:

25 августа 1875 года

Н. Н. Страхову

«Я не брал в руки пера два месяца и очень доволен своим летом. Берусь теперь за скучную, пошлую “Анну Каренину” и молю бога только о том, чтобы он мне дал силы спихнуть ее как можно скорее с рук, чтобы опростать место – досуг очень мне нужный».

Я пишу эту главу и привожу вам цитату за цитатой, чтобы показать, что роман на одном только порыве, на одном только вдохновении не создать. Что романы рождаются не только от искры, но с помощью дисциплины, самоограничений и упорства. Что сложности – это часть процесса, к которой лучше быть готовыми. Пересекая в маленькой ванне большой Атлантический океан, вы попадете в шторм, но и видами налюбуетесь вдоволь. Мне кажется, самое здравое, что может сделать автор – помнить о том, что сложности, сомнения, потеря интереса – просто один из этапов работы над большой вещью.

И что даже Лев наш Николаевич иногда прокрастинировал:

7 сентября 1875 года

«…С своим романом вожусь по утрам, но не берет, и ухожу на охоту».

9 ноября 1875 года

«…Боже мой, если бы кто-нибудь за меня кончил “А. Каренину”! Невыносимо противно».

12 марта 1876 года

А. А. Толстой

«Моя Анна надоела мне, как горькая редька. Я с нею вожусь, как с воспитанницей, которая оказалась дурного характера, но не говорите мне про нее дурного или если хотите, то бережно, щадя; она все-таки усыновлена».

15 марта 1876 года

А. А. Фету

«Я все мечтаю окончить роман до лета, но начинаю сомневаться».

Конечно, это пройдет – и жена Толстого Софья Андреевна напишет 9 декабря 1876 года:

«Анну Каренину мы пишем наконец-то по-настоящему, т. е. не прерываясь. Левочка, оживленный и сосредоточенный, всякий день прибавляет по новой главе…»

А потом снова:

Январь 1877 года

С. А. Толстая – Т. А. Кузминской

«…Левочка что-то запнулся и говорит: “Ты на меня не ворчи, что я не пишу, у меня голова тяжела”, – и ушел зайцев стрелять».

Но Лев Николаевич вернется с охоты – и снова сядет за письменный стол. Роман «Анна Каренина» будет окончен. Правда, не за две недели, а за четыре года. Редактор Николай Николаевич Страхов напишет Толстому: «Роман ваш занимает всех и читается невообразимо. Успех действительно невероятный, сумасшедший. Так читали Пушкина и Гоголя, набрасываясь на каждую их страницу и пренебрегая всем, что писано другими». Достоевский назовет Толстого «богом искусства». Известнейшие актрисы будут играть Анну в экранизациях. Книгу переведут на все главные языки мира и включат в списки произведений, которые нужно прочесть каждому.

Так можно ли писать иногда без вдохновения и получать прекрасные тексты? Конечно.

Писать – это наша работа, а вдохновение – наша зарплата.

А если бы вдохновения было достаточно, чтобы написать роман, то роман был бы у каждого, у кого есть такая амбиция. Ведь состояние вдохновения бывает у всех. Но романы создают только труженики.

К тому же вдохновение не гарантирует, что получится текст, который понравится не только маме автора, но и читателю. Об этом не раз говорил Хемингуэй. Например, в его дружеском письме Сэлинджеру:

«Посмотри, что получается на первых порах: творческий порыв, приятное возбуждение – писателю, а читателю ничего не передается. Позже творческий порыв иссякает, и нет того приятного возбуждения, но ты овладел мастерством и написанное в зрелом возрасте лучше, чем ранние вещи… Просто нужно не отступать, даже когда совсем скверно и не ладится. Единственное, что остается, если взялся за роман – это во что бы то ни стало довести его, проклятого, до конца».

Каждый раз, когда я преодолеваю собственное сопротивление и все-таки пишу, я вспоминаю слова Стивена Кинга: «Любители сидят и ждут вдохновения. Остальные из нас просто встают и идут работать», – и чувствую себя не размазней, а профессионалом.