Текст книги "Приеду к обеду. Мои истории с моей географией"

Выспросила рецепт. Еле-еле, с ним не очень хотели расставаться, но уговорила. Нацарапали на бумажке, достаточно подробно. Смотрите.

Тесто:

500 г муки;

1 яйцо;

25 г свежих дрожжей;

1,5 ст. л. сахара;

1,5 ст. л. растительного масла;

щепотка соли;

1 стакан тёплого молока;

2 ст. л. коньяка (я беру 3, люблю алкогольную насыщенность).

Заварной крем:

1 стакан молока;

1 яйцо;

1,5 ст. л. муки;

0,5 стакана сахара;

0,5 ч. л. ванильной эссенции;

растительное масло для жарки (новое, не использованное).

Сначала готовим тесто, а потом переходим к крему, тесто как раз немного и полежит в это время: муку просеиваем и соединяем с дрожжами. Добавляем яйцо, сахар, масло, соль и молоко. Потом столовую ложку коньяка (остальные две выльем в крем), и снова вымешиваем. А что вы хотите – это еще рецепт наших бабушек, маленький такой секретик для того, чтобы тесто стало более воздушным и легким. Ну вот, теперь всё хорошенько месим и, закрыв плёнкой, ставим на час в тёплое место, пока тесто не увеличится вдвое.

Теперь крем: в маленькой кастрюле кипятим 3/4 стакана молока с сахаром. С мукой соединяем яйцо и оставшееся молоко – до гладкой однородной массы. Аккуратно и тонкой струйкой вливаем горячее молоко, не забывая при этом постоянно помешивать. Нежно, до загустения, провариваем на маленьком огне, добавляем ваниль и ставим остужаться. Когда подостыло, вливаем коньяк, не раньше, чтоб он кипятку не отдал свои градусы.

В древнем пещерном городе Уплисцихе

В кастрюльке на среднем огне тихонько нагреваем масло, в котором будут плавать наши пончики. Никаких больших бульбухов, никаких буйств и всплесков! Тихо и мирно. Поставьте туда деревянную ложку и следите – как по ней пойдут мелкие пузырики – масло достаточно нагрелось. Пока масло тихо и неотвратимо калится, мы займемся тестом и ласково его взбодрим. Потом начинаем отрывать по кусочку размером с яйцо и формируем красивую лепешку. В центр кладём чайную ложку начинки и хорошенько защипываем со всех сторон.

Обжариваем до художественного рыжего цвета и выкладываем готовые пончики на бумажное полотенце. Зачем нам лишний жир? Калорий там и так вполне достаточно.

Можно присыпать сахарной пудрой, можно есть голенькими, кто как любит. Еда совершенно восхитительная, очень советую себя и любимых побаловать.

#######

Встретила здесь на одном вечере замечательную грузинку, красивую, неторопливую, достойную, плавную, гордо несущую себя и очаровательно растягивающую слова. Пригласила нас к себе. У нее усадьба недалеко от Тбилиси, маленькая гостиничка, виноградники, плодовые сады, винодельня и сыроварня.

– Вот окна моей спаааальни, просыпаааюсь, окошко наааастежь и сразу на лозу смотрюююю. Цветки винограда люблюююю, хоть невзрачные, но стоооолько в них силы! Какую драгоценность дают – винооооо… Я вообще в этом мире всёёё люблю! Всёёёё без исключееения, а иначе жить зачем? Место здесь хорошее, дааааа? Это очень элитный дом. Красиво. У меня тут мноооого известных людей перебывало, что ни фамилияяяя, то имяяя. Часто, когда хотят номер заказать, спрашивают, виден ли Кавказский хребеееет. Дааааа, говорю, вот холмик пошел, – она показала на конец огорода, – тут хребеееет и начинается, большая река с ручейка идеееет, а большая гораааа с моего огороооода. Но винограад… Это и есть сама жиииизнь!..

Она сорвала усик лозы и протянула мне:

– С сыром хорошо, – говорит, – попробуйте, кислинку нужную дает, оттеняет. В сентябре приезжайте, виноград подавим, ногами, как встарь, как Челентано в фильме, – и она показала, приподняв подол, как именно он двигался, томно поводя задом и мурлыча ту виноградную музыку.

Потом позвала в гостиницу:

– Идите сюда, вот я сама рукодельничаю, смотрите, решила сделать ковер из своего прошлого. У каждого «прошлого» попросила галстук: кто-то сам отдал, у кого-то выманила, у других выменяла, кому-то пригрозила, и вот что получилось… Красиво, да? Не у каждой женщины такой есть, скорей всего, ни у кого, только у меня.

Прошлое оказалось необычайным ковром в красных тонах, оно было ярким и, видимо, очень любвеобильным, занимающим целых два на полтора метра у самого входа.

– Теперь можно и ногами, – махнула она на своих бывших любовников, лежащих теперь под ногами трофеем, как шкура убитого медведя, когда-то опасного, дикого и неуемного, а теперь застывшего с вечно оскаленной пастью и стеклянными глазами. Она снова топнула по ковру из мужских галстуков ногой и пошла украшать собою мир.

#######

Поехали в Кахетию, по винным местам. Время холодное, но по красоте очень удачное, все подвспорошено снежком, который оттеняет землю, словно серебристая подпушка у чернобурки. Летом-то понятно, зеленая богатая благодать, а зимами вот такая беззащитная оголенность, прозрачность и звонкость. Редкая картинка. Но снег снегом, но вдруг зеленые кусты вокруг пошли – собирается цвести мушмула, сказали! Зачем ей цвести в снег??

По дороге порасспрашивала про свои любимые грузинские вина – киндзмараули и хванчкару. Тут же что не деревня, то название вина! С грузинского киндзмараули переводится как «кинза и уксус», но это совершенно не отвечает роскошно-терпкому вкусу вина! Причем тут кинза? Какой уксус?? Для вина это не самый хороший комплимент!

Хванчкара растет на километр выше киндзмараули в горах, и этот километр много решает – и сахаристость, и цвет, и кислотность, и всякое важное другое. Неважно, хороши оба!

Посмотрели на дорогу, понаслаждались, вина понапробовали, а к вечеру приехали еще к одному к уникальному человеку, Гураму, другу Высоцкого. Так тепло, так душевно, как может быть только у родных. И снова застолье заполночь, песни, чача и вино рекой. И разговоры, разговоры, разговоры…

Узнала, например, что Грузия делится на две слегка враждебные территории – острую и пресную. Половина народа любит аджику и не понимает, как это не приправить еду остротой, другая половина – спокойная и медленная, считает, что ни к чему перчить жизнь, когда она и так сама по себе острая. Хотя, думаю, глупости это, в жизни нужно и то, и другое, чтоб друг друга оттеняло и помогало радоваться жизни.

Тбилисские подъезды

Дали там один рецепт, хотя никак не могла б его к грузинской кухне отнести – курица в молоке. Странное сочетание, но я-то странности люблю!

Цыпа распластывается как для табака, солится, перчится, приправляется и жарится на медленном огне с двух, естественно, сторон. Потом режется на куски, засыпается толченым чесноком и молоком. И в печь, чтоб чуток прокипело. Р.S. Так, кстати, можно оживлять запеченную курицу и двухдневной давности, которая устала лежать в холодильнике и спросом не пользуется. Так реанимируйте ее в чесночном молоке! Не зря ж всякие древние царицы принимали горячие молочные ванны, чтобы молодо выглядеть! Курица тоже омолодится!

#######

Ночь. Улица. Фонарь. Старый Батуми.

Балкончики, местами беззубые, но очаровательные, на которых можно провести всю жизнь и узнать все новости. Старухи, такие же беззубые, но удивительные, вразвалочку, руки в боки, стерегут свое жилье и свою семью, покрикивая на зажившихся мужей и на народившихся правнуков. И дворики, дворики, дворики, те самые, где лоза, и цветы, и котята, и запах хачапури, и крики «Вай мэ, арааа!»

А когда к Батуми подъезжаешь, то поначалу страшновато – небоскребы, гигантское колесо обозрения, странные мультяшные башни и вообще силуэт совсем не южного морского города. «Что это», – спрашиваю местных, показывая на абсолютно прозрачную высоченную башню. Это задумка нашего бывшего президента, но там не работает лифт. «Ааа», – говорю, – «а вот это», – показываю на копию диснейлендовского замка посреди города. А это тоже задумка… В общем, город весь в неоконченных задумках, но ничего, жители борются и отстаивают старые здания, чтоб их не рушили и не строили новые задумки. Выходят на улицу вместе с детьми и просят не трогать, не ломать любимые дома, которые стояли тут десятки, а то и сотни лет. Здание старой почты, например. И власти сохраняют почту, идут жителям навстречу, молодцы.

Все равно дух есть, дух южного доброго города, где тебе улыбаются, спрашивают, как дела, где знойные мужчины смотрят вслед и цокают языком, снова приговаривая «Вай мээээ!!», выражение на все случаи жизни, где магнолии размером с луну, а сердце размером с солнце.

Вернуться бы сюда. Вернуться!

Вокруг Смоленска

Приехала впервые в Смоленск. Как только вышла из поезда, моментально пошел легкий снег и сразу подморозило, а это уже волшебно украсило и сам город, и мое восприятие! Прекрасный Смоленский собор, семь смоленских холмов, чуден Днепр при ясной погоде, холодная набережная, отсутствие московской мишуры и пластмассовых украшений. Красота! Жалко, все галопом.

После городских смоленских красот – красоты человеческой души, что, собственно, и остается надолго в памяти, из чего и складывается потом впечатления.

Поехали мы в поселок Духовщина посмотреть, как оно на Руси бывает. Ну и в гости, соответственно. Промчались мимо сёл с приятными слуху названиями Протыркино, Момыркино и Мышегрёбово. В Духовщину приехали познакомиться с простой русской бабой-фермершей, замечательным блаженным романтиком Натальей Мамченковой, поднимающей с нуля сельское хозяйство на отдельно взятом географическом пятачке:

– Да захотелось мне, чтоб сельчане нормальную еду ели, дети наши уже вкус натуральных продуктов не знают, а мы и вовсе забыли!

Наталья взяла разрушенную ферму 1952 года, которую сама восстановила и заселила коровками разных пород. Приобщила в скотники местных бомжей и пьянчуг, рассказывает о них тепло и с юмором:

– Они уже все в жизни прошли и ценят любую мелочь и похвалу. Вон Юрка пропащий, Петька с белым билетом, да Толик с Носом. Элитные мои. Отмыла их, отчистила, надела им белые носки и пустила в жизнь. Живут у меня на всем готовом – я их кормлю, жильем обеспечиваю и еще зарплаты по 16 тыщ на нос. Но, бывает, и загуливают, пропадают по нескольку дней. Ставлю им тогда по налитой рюмочке для опохмелу у самого входа в коровник и еще две, каждая друг от друга на расстоянии, ближе к телкам, заманиваю их внутрь. А там они уже отходят, все вспоминают и начинают тихонько чистить.

Толик с Носом – это вообще полчеловека: Толик 40 килограммов весил, когда пришел. Худющий, голова мелкоскопическая, прям как помело, фрукт этот, знаете? Он меня довел как-то раз до белого каления, так я решила вдарить ему по башке, чтоб понял, а иначе бесполезно. Прицелилась, но кулаком попасть не смогла, головка-то с гулькин хрен, дважды промахивалась, так и не попала, пришлось закидать словами. Кто был у нас, тот в цирке не смеется! Чудной такой, сторожем оставила его как-то, прихожу вечером, спрашиваю, сколько коров? – Усе, говорит. – Сколько это? – Усе. – Что значит, усе? У нас 32, а в стойле 31. Где корова? – Точно, говорит, нету одной. И где ж она, спрашивает у меня.

Следака нашего попросила, милиционера, еле нашел ее через день. Та рухнула в колодец, голосу от страха не подает, стоит, а под ногами у нее череп другой коровы. Вынули беднягу, но Толик потом еще долго мучился: «Представляешь, как она там в темноте стояла на этом черепе? Что у нее в голове-то было, о чем она все это время думала?»

После фермы поутру в лес за смоленскими грибами поехали, как раз сезон. Насобирали достаточно, боровички все крепенькие, видные и очень обаятельные! Ну и сварила суп на первое, но еще ж и на второе осталось. Я и решила сделать макарошки с грибным соусом, рассказать? Проще простого. Грибочки почистила, порезала, сварила, минут 15–20. Пока варятся, пожарила мелко нарезанный лук на сливочном масле, оно, именно оно дает ту ностальгическую ноту, которого нет в прямолинейном оливковом, да и в любом растительном. Лук зарумянился – туда выуживаю грибочки из бульона, бульон-то еще куда-то точно пойдет. Подрумяниваю, солю-перчу. Сверху сливками, пропариваю на нежном огне под крышкой. Добавляю немного от оставшегося бульончика, для консистенции, пусть еще постоит-подумает. В общем-то, соус готов. В общем-то. Но почему бы хороший грибной соус не превратить в восхитительный? Для этого надо совсем немного – пара капель лимонного сока, буквально пара капель, и щепотка свеженатертого мускатного ореха. Ни с тем, ни с другим нельзя перебарщивать, всё в микродозах. Зато именно эти микроны посторонних ярких вкусов помогут нашему соусу раскрыться на все сто процентов. Он и так прекрасен, но, как бы вам объяснить, он словно стоит себе немного в стороне, за кулисами, стесняется, косит глазки, прикрывшись крышечкой, и отставляет ножку, ковыряя носком пол. Но стоит добавить в его сливочно-грибную сущность две эти капли, как он, словно матрос, танцующий «яблочко», выскакивает из-за кулис на середину сцены и всё внимание уже только на нем! Солист!

Алтай

Прислали пару лет назад мне фотографию с Алтая, ранее мною не виданную. Красивый мужчина, даже слишком красивый, задумчивый, с печальными светлыми глазами, в пиджаке без рубашки, лет, видимо, 30–32, уже родивший сына и не знающий, что скоро война и его самого там убьют. Мой дед, папин отец. Станислав Никодимович Петкевич. Из сосланных на Алтай пленных поляков.

Отец потом всю жизнь будет по нему горевать, искать его могилу, не зная, что каждое лето проезжает от нее в десяти километрах, когда едет отдыхать в Латвию… И спустя много-много лет, разыскав по документам этот городок, я поеду и моментально найду эту братскую могилу, словно чья-то невидимая рука меня туда приведет. Увижу почти затертую фамилию среди тысяч других.

Но это всё потом. А в 1946 бабушка выйдет замуж за полковника Ивана Ивановича Рождественского, и мой отец в 14 лет станет Робертом Ивановичем Рождественским, а не Робертом Станиславовичем Петкевичем… Просто придет с фронта письмо от мамы в музыкальное училище, где он жил тогда, с сухой четкой информацией, по-серьезному. Вчера ты был Петкевичем, сегодня стал Рождественским. Так надо. Вот документы, поздравляю, привыкай…. Без дальнейших объяснений.

А он же один, объяснить некому, что да, так бывает, это неведомая взрослая жизнь и ничего уже не исправить. А ему всего 14, опереться не на кого, поговорить не с кем, друзья этого «горя» не поймут, многие вообще остались после войны круглыми сиротами… Но по ночам у него долго-долго потом один и тот же сон о том, как он, совсем еще мальчишкой, провожал отца на фронт, прижался к нему на вокзале, не хотел отпускать… И когда отец наклонился его обнять, вдруг строго сказал ему по-детски: «Папка, без ордена не возвращайся!» И отцов взгляд – ладно, сын… И крепкий поцелуй… И всё, и навсегда…

Отец не вернулся, хотя орден этот, Орден Красного Знамени, посмертно получил…

Вечная слава героям, вечная слава! «Реквием», это по нему, родному, в том числе и в первую очередь.

Долго не могла решиться на эту поездку на родину отца на Алтай, очень долго. Зрела, наверное, видимо, для таких решений время нужно. Все собиралась-собиралась, вот, наконец, полетела. Все время были дела, работа, дети, мама болела и совсем некогда ехать, потом-потом, сейчас не время, вот в следующем году и тогда уж точно…

Много до поездки узнала, почитала, услышала, что и сам край, говорят, красоты необычайной, что точь-в-точь маленькая Швейцария. Хотя сам Алтай намного ее больше. К староверам собиралась съездить, к кержакам, мы ж сами-то по отцовой линии из староверов… Как узнала, что корни оттуда, многому сразу в своих повадках и привычках нашла объяснение: чашку вверх дном всегда переворачиваю, как чай выпью, да и работать как они люблю, без работы жизнь вообще не понимаю, закисаю.

До отцовской родины всего 4 часа на самолете, часть ночи в полусне, и я там, куда так давно мечтала попасть.

Подлетать к Барнаулу красиво. Летели ночью строго на восток, строго на оранжевый восход. И сверху смотришь на землю – и такая благодать, бархатные зеленые поля, длинные тени, мягко…

В первый же день, уже с земли, увидели боровые реликтовые леса, старые природные ленты кедровиков, видных даже из космоса. Их, как водится, уничтожали в свое время, сегодня восстанавливают всем миром: есть даже делянка одной семьи, как гордо сказали: Пугачева-Киркоров-Галкин, например, молодцы, здорово.

Природа тут особенная, с запахом. Травами в цвету пахнет, медоносами, грозами, быстрой свежей водой, коровами, жизнью. В сочетании с тем, что ты видишь вокруг, это восхитительно! И люди неторопливые и благородные, улыбчивые и добрые. Особенные.

Это и есть родина отца, золотой край! Чудесная земля, широкая, богатая природой и талантами, красивая и величавая! Посмотрела, сколько здесь известного народа народилось, вот, смотрите сами:

актриса Нина Усатова;

актер Валерий Золотухин – он в своем селе построил храм, около которого и был похоронен;

Михаил Евдокимов – народный артист, который потом стал местным народным губернатором. Разбился во время своего губернаторства на машине. Проехали мимо места, где Евдокимов погиб. Там до сих пор стоит старая береза, в которую он влетел. Как крест его. Кора содрана почти до середины, сердцевина закрыта цветами и его фотографией. Мимо проезжают машины и гудят в память о нем. Любят его здесь, люди приходят, сидят у березы, курят;

писатель и актер Василий Шукшин;

Михаил Калашников (из семьи, где было 17 детей);

режиссер Борис Эйфман;

режиссер Владимир Хотиненко;

актер Алексей Булдаков;

режиссер Иван Пырьев;

актриса Екатерина Савинова – все ее знают по роли Фроси Бурлаковой. А судьба ужасная – выпила парного молока, которое было заражено бруцеллезом, и начала сходить с ума. А в конце концов бросилась под поезд, как Анна Каренина; актер Александр Панкратов-Черный – приглашала я его лет десять назад сниматься ко мне в фотопроект, не пошел. Времени, говорит, нет, лекции у него. Лет пять назад тоже времени не хватило, на съемках был. Потом звать перестала. Ну его, думаю, насильно же не заставишь. Хотя обидно – отцов земляк все-таки. Знакома никогда не была, но нравился он мне чем-то: со стержнем мужик, редкого замеса, харизматичный, интересный, живой, с огнем в глазах, не Актер Актерыч. Ну и черт с тобой, думаю, больно надо, тем более что знающие люди говорили – не связывайся ты, он пьющий, взбалмошный, настроение точно испортит.

Но однажды познакомилась. Была в гостях, и он там, Александр Васильевич Панкратов-Черный.

– Ты, что ли, дочка Рождественского? – с порога.

Подошел, обнял:

– Я папку твоего знал и любил. Алтайские мы, а алтайские – они друг за дружку. Лучший он был, человечище!

И весь вечер читал мне стихи, и отцовские, и свои, спрашивая: «Ничего, а? Ну скажи!» А стихи у него действительно хорошие. Не знала я за ним такого таланта. Жаль, мало в жизни таких встреч бывает, встреч с Человеком.

Вот те жемчуга, что на поверхности, а сколько еще скрыто, о скольких мы только собираемся узнать! А уж про природу и говорить бесполезно, словами не опишешь, надо ехать смотреть самому.

Первым делом отправилась на малую родину отца, в село Косиха с речкой Лосиха, что не так далеко от Барнаула. С сильным трепетом ехала.

А там, в Косихе, раз в год большой праздник – Рождественские чтения в отцову честь. Фестивали, конкурсы поэтов и чтецов, концерты, вся область, весь край съезжается, чтобы погулять всласть.

Остановились сразу у отцовского музея. Хлеб-соль, радость, цветы, все как положено, по-человечески. В музее в витринах вещи, знакомые с детства, стоявшие у папы на письменном столе, столько раз тронутые его рукой, такие родные, из прошлого. А люди, которые занимаются музеем – особые, лучистые, бессеребряные, понимающие, что сохранить культуру – дело наиважнейшее и каждой стране необходимое, и начинают со своего села, всё большое же с малого идет. Этим людям не все равно, что останется в их крае после них, какая культура, какая история. На Алтае очень чтут своих, любят, помнят. Походила по музею и библиотеке имени отца, глаза намочила, когда увидела на стенде портрет отцовский и маму уже рядом, а между ними трогательное сердечко из диких гвоздичек, кто-то из местных принес и положил. Странно там ходить среди дорогих фотографий, родных вещей, папиных рукописей и маминых картин…

Потом повели на Яр Любви, высоченный обрыв весь в старинных березах, с которого открывается вид на заливные луга, вековой бор да речку Лосиху. Именно там, по Яру, наверное, мой дед катал бабушку на своем гнедом Орлике, зубы заговаривал да замуж уговаривал. Уговорил. Папа в Косихе и родился.

И теперь здесь вовсю народные гулянья, дым коромыслом, ремесленники, мастера, кулинары, песни всю дорогу, благодать! И вид этот невозможный, и запах духмяный, и жар от земли, и самогонка кедровая, и угощения, и песни вдалеке, и люди душевные, и самовар на шишках да чай на травах, так и не уходила бы с обрыва. Особое там состояние. Улыбчатое. Я девушка не восторженная, но тут постоянно удивлялась какой-то безудержной красоте и размаху. А может, и восторженная…

И еще радость одна случилась – из Барнаула и Бийска родственники приехали со стороны деда, того, настоящего, Петкевича, по линии дедова брата. Скромные, достойные, чертами похожие. Первый раз увидела, но кровь-то не обмануть, выпили, фотографии порассматривали, посидели, поговорили, помолчали. Было о чем помолчать-то, было…

Благодарю всех моих косихинских за любовь, память и уважение, поклон всем вам. Под конец женщина подошла сфотографироваться: «Хочу, чтоб вы знали, нас 20 учителей, специально приехали к вам сюда за 300 километров!»

А на выезде из Косихи почти настоящее голубое море – лен зацвел, как раз к отцову празднику…

#######

Были еще в Сростках у Василь Макарыча Шукшина. Место славное, раздольное, спокойное какое-то, доброе. Школа, в которой он учился, вся с иголочки, музеем стала. Там сохранили класс, где он сидел, оставили, все как есть. Много успел за свою короткую жизнь, выплеснулся весь. А меня больше всего убило письмо его матери, которая пережила сына на долгих четыре года. Ездить в Москву, где он похоронен, мать не могла по здоровью, писала ему ежедневно письма и посылала на могилу… Простая деревенская женщина сказала за всех матерей, потерявших дитятку… Почитайте. Поплачьте…

«Сыночка, дите мое милое, не могу я до тебя докликаться. Сердечушку моему в груди места мало, горло мое сжимает, хочу вслух крикнуть – голоса нет. Сокол ты мой ясный, знал бы ты как тяжело твоей любимой мамочке и тёмная ноченька меня не может успокоить. Говорят со мной – я их не слышу, идут люди – я их не вижу. Одна у меня думушка – нет моего дитя милого на свете.

Голубь ты мой сизокрылый, солнце ты моё красное, приснись ты, дите милое, мне во сне, обогрей ты моё истерзанное сердечушко. Милый, милый ты мой дитенок, расскажи ты мне про свою несчастную смертушку, что же с тобой, дите мое, случилось? Не думала я о таком великом горюшке. Сыночка, приснись, расскажи, дитеныш мой ненаглядный. Навалил ты на меня тоску со всего света белого. Жду я тебя, дитенок, жду, откуда жду – сама не знаю. Милый ты мой, милый, на кого же ты всех нас покинул? Ласка ты моя ненаглядная, как же ты мог расстаться со своей любимой семеечкой? Ты их любил: жену и малых детушек, да всех ты нас любил, никого не обидел, сын ты мой ненаглядный, дите мое, дите милое. Расступись ты, мать сыра-земля! Покажи мне дитя милого. Дитенок мой, дитенок, прости меня. Я тебя потопила своей слезою горькой. Не могу я ни на одну минуточку забыться. Были бы у меня крылышки – я бы каждый день слетала на твою могилочку. Мне бы легче было, дитенок милый. Дитенок, любил ты от меня письма получать – вот я и пишу, может, тебе добрые люди прочитают. Ну, милое мое дите, сын ты мой любимый, светлая тебе память, ласка ты моя несчастная… Мамочка».

Зима 1975 г.

#######

Отправились мы дальше в Каракольскую долину, место силы, о котором много слышали, в святая святых Алтая. Дорога туда долгая, но накрасивейшая, яркая, из-за того, что повезло нам – только зацвели оранжевые огоньки или жарки, как их еще называют, и поля от них стали совершенно нездешние, солнечные. У дорог пышные изумрудные кедры стоят, расшаперились, а под ними эти ярко-оранжевые цветики, прямо полями, полями, да так, что зелени не видно, а вдали чуть голубеют горы, покрытые где сплошь лесом, а где полностью лысые. И облака, белые и кудрявые, залегшие на вершинах в ожидании пока их сдует ветер, самим-то шевелиться лень. А еще добавьте в эту картину пасущихся на вольной траве тонконогих и гривастых коней, коршуна, который завис над головой, высматривая полевку или суслика, да полную тишину-покой. И никуда не надо торопиться, единственно, не совсем веришь, что все это невозможное вокруг – на самом деле, а не в фантазиях, стоишь и растворяешься и уже непонятно, где кончаешься ты, а где начинается природа… Ну и едем вот так, смотрим, как в сказке, по сторонам. Сначала в гору, долго, там на вершине перевал с лавчонками и торговцами, шкурами медведя, да ожерельями из волчьих зубов, монгольской шерстью, да шаманским чаем саган-дайля – как без всего этого? Потом спуск, и снова час по долине. Красота вокруг не прекращается, глаза открываются все шире и шире, разговаривать желания нет – смотри по сторонам и тихо радуйся, что на свете еще сохранилась такая не засиженная человеком природа. Да и люди там штучные, эх, таких бы побольше в реальную жизнь, а не только в эту сказку!

Данила Иваныч, например. Давно таких интересных не встречала, чтоб до такой степени сочеталось все в человеке – и мудрость какая-то особая, и обширные знания всяческих наук, и щедрость душевная, и терпение, и редкая непоказная улыбка, и природная красота, достоинство и удивительное благородство.

В парке в Каракольской долине он уже лет 20, сам его отвоевывал, оформлял, сам и работает, сохраняет то, что могли на корню частникам отдать да разбазарить.

Ходил, рассказывал, угощал национальным. Сам абсолютно природный, не боящийся непогоды, распахнутый, прислушивающийся к земле и ветру.

Повез нас по своей долине. Место это древнейшее, с наскальными рисунками да вбитыми в землю тысячи лет назад огромными каменными иглами и захоронениями скифов.

А на скале, там, где пещерный человек аккуратно выбивал сцену охоты, современный человек, примостившись к истории, выковырял слово из трех букв, ну не сволочь ли? Меня чуть не разорвало от негодования!!!

Данила Иваныч никого не осуждает, а все качает головой и рассказывает. Поднял нас на вершину одной невысокой горки, там памятник… суслику.

– Нельзя сказать, что гора эта какая-то особо священная, совсем нет. Просто она всегда была местом ожидания. Во время войны сюда забирались мальчишки, чтобы высматривать отцов – а вдруг кто-то покажется вдалеке? Так и торчали они тут дни напролет. Может, кто на самом деле и дожидался. Девушки тут женихов ждали, матери сыновей с войны. А памятник суслику – очень просто: это единственная еда тогда человеку была, помогли они людям выжить во время войны…

Сусликов до сих пор много – бегают по степи из норы в нору, встают, смешно сложив ручки, и смотрят, как бы коршун не унес. Кони свободные ходят, грива неухоженная, длинная, развевается, как в сказке. Речка тихо журчит. Иногда всадник проезжает. Овцы пасутся на склонах. Так было много лет назад, сотен и тысяч лет, наверное, и именно в таких местах и понимаешь, какая невероятная мощь вокруг и как важно не дать этому уйти. Надо сберечь.

В Каракольской долине примерила на себя жизнь алтайцев – поела местную еду, в основном, из мяса и молока, прикинула национальный костюм, послушала о традициях.

Женщины, оказывается, рожая ребенка, сохраняют кусочек пуповины, который всю жизнь потом носят в маленьком мешочке на боку. Если случается ребенку заболеть, мать счищает чуток с засохшего кусочка пуповины, заваривает чаем и дает дитю выпить. Помогает от многого, восстанавливает силы, говорят – раньше это объясняли влиянием духов и связью с матерью, теперь узнали про стволовые клетки, они как раз в пуповине в большом количестве и находятся.

Среди алтайских трав!

Пока девочка еще мала, мать заплетает ей десятки косичек и к каждой привешивает бусину или колокольчик – и злых духов отогнать, и услышать, где твоя дочка пасется. И сзади на спине обязательно вешают охранный амулет, чтобы нечисть не подкрадывалась к ребёнку и с тылу.

А в 13 лет, почти на совершеннолетие, девочке дарили гребешок и женский костюм. У алтайских мальчишек совершеннолетие наступало на год раньше, в 12, и подарков им отваливали кучу, не чета девичьим. В джентльменском наборе был костюм, плетка, охотничий нож, ружье и даже конь! Вот такое вот неравенство.

Девчонки звенели колокольцами до замужества, и когда их наконец выкрадывали по общему согласию, заводили в дом жениха и накрывали платком, то все косички расплетались. Волосы расчёсывались на прямой пробор и заплетались две косы, которые часто соединялись на груди серебряной цепочкой. Когда женщина работала, косы с цепочкой перекидывались на спину. А у пожилых алтаек обе косы просто связывались сзади лентой. Кафтаны были всегда с большими разрезами сзади – каждая алтайка умела скакать верхом. Настоящих алтайских костюмов сохранилось мало – почти все они были или утоплены, или похоронены: вплоть до 60-х годов шла борьба с национальной обособленностью, за единую общность советского народа. До сих пор находят на огородах истлевшие тряпки с колокольцами и монетками того сталинского ледникового периода. Утрачены были и ремесла – какая искусная чеканка, какая работа по металлу, какие сёдла – где все это сейчас, кому так мешало?

Еще послушала горловое пение семьи музыкантов Эмиля и Радмилы. Очень легло это на настроение, тем более что и рассказывали они об обычаях, инструментах, костюмах, о священном отношении к земле, горам, огню, небу, родине, которая для них священна не на словах. Это чувствуется в каждом слове и дыхании, важно для них, не безразлично. Эмиль – сам автор многих песен и собиратель древних народных сказаний. Сын сказителя. А это редкие люди, осталось таких очень мало. Ведь исполнение народного эпоса – особый вид искусства, который исследуют даже ученые. Самые короткие такие сказания длятся по 2 часа без перерыва, а самые длинные – до 7 суток (!!!). И важно не исказить ни одного слова, все точно по тексту. Одну песню предложили спеть всем вместе. Об Алтае, небе, родной земле. По-моему, получилось.

Из Каракольской долины тронулись в село Алтайское Алтайского района Алтайского края. По дороге реки с мужскими именами – Усов, Березов. Все поля в желтой сурепке. По дороге подпростудилась, как тут это принято говорить, и попросила у местной хозяйки, куда приехали, чая с травами.