Текст книги "Шуры-муры на Калининском"

Мебельный вопрос

В это время, в самом начале семидесятых, случился бум на старинную мебель, на эту ампирную красоту красного дерева, на янтарную изысканность карельской березы и на громадность древних резных буфетов. Оно и понятно, надоела вся эта убогость, эти прямые линии, поверхности, выкрашенные тягучей масляной краской или залитые блестящим лаком, неуклюжие ручечки, скрипучие дверочки, перекошенные полочки. Хотелось роскоши, чтоб уж если сесть в кресло, то почувствовать себя королем, а если уж лечь спать – то под балдахином или как минимум уплыть в сон на загадочной «ладье». Вот люди, которые поприличней зарабатывали, постепенно и переходили в другое качество жизни. Ну, те, кто мог себе это позволить и у кого случились такие возможности. Писали заявления и прошения в жилкомиссию своего творческого союза, в котором умолятель объяснял, что, мол, настала нужда в обмене одной жилплощади на другую, более обширную и центровую, а то рояль уже не влезает, места для книг нету, да и дети народились как нельзя кстати, требуют простора. И если для людей обычных профессий, заводских или учительско-врачебных, норма была семь квадратных метров на члена семьи, то людям творческим давали куда больше. И объяснялось это вполне логично. Во-первых, заслужили народной любовью. Но, помимо всех прочих, была еще и другая немаловажная, если не главная, причина для предоставления роскошных квартир советским писателям, художникам, актерам или композиторам – к ним чаще других в гости приходили иностранцы. К какому учителю или рабочему придут корреспонденты из капиталистических газет, пусть даже он трижды заслуженный врач, учитель или стахановец? Вот то-то и оно, это ж что им из ряда вон выходящего надо было сделать, чтоб такое случилось? А творцам легче – написал композитор, к примеру, удивительную симфонию или кантату какую сверхъестественную, включил ее государственный оркестр в репертуар, повез по европейским гастролям – и опа! – а кто это у вас такой талантливый, срочно нужно интервью одной газете! Ну и сразу с вопросами, как вам тут, в СССР, живется, как творится, есть ли условия в стране для такого гения, как вы? И что, придут они на это интервью с фотоаппаратами, поднимутся без лифта на пятый этаж хрущевки, переступая через бездыханные тела соседей-алкашей, втиснутся в комнатенки – на кухню нельзя, там теща спит, в спальню нельзя, там жена мальца кормит, в зале (большая ж комната всегда торжественно называлась «залой», хотя в ней могло быть всего пятнадцать метров) близняшки уроки делают, пойдемте-ка для разговора на балкон. Мало ли чего эти капиталистические агенты предложат творческим людям, увидев такое роение в жилище. Поэтому для пущего антуража было принято негласное решение в первую очередь удовлетворять потребности лауреатов и, соответственно, всех элитных подразделений передовой и творческой части советских людей. Пускать, так сказать, на всякий случай пыль в глаза. Впрок.

Оно было и к лучшему. С какой такой стати надо отказывать в улучшении условий жизни? И в конце шестидесятых – начале семидесятых случился такой рубеж, когда заслуженные, народные, академики и профессора, композиторы и писатели, певцы и художники – те, кто чего-то постарался добиться в жизни и у кого это получилось, задумались о внешнем подтверждении своего творческого успеха. Лет десять все поголовно начинали новую жизнь, куда-то переезжали, устаканивались, улучшая условия, удобства и интерьеры. И началась гонка за прекрасным.

О малых, средних и крупных голландцах, конечно, речь не шла, но айвазовские моря и океаны, осенние плесы Левитана, кустодиевские толстушки и Шаляпины со спящими царевнами Васнецова – да, был тогда золотой период, когда даже в комиссионке на Арбате можно было найти что-то ключевое по вполне приемлемой цене. Стенки вместительных отреставрированных сталинок или новейших брежневок, куда переезжали великие и в меру талантливые из хрущевок, увешивались картинами, с потолков свешивались хрустальные люстры весом в центнер, а по углам вставали причудливые резные диваны, будуарные золоченые столики и хрустальные горки, заполненные музейным Гарднером и братьями Корниловыми. Обширные же сотенные сервизы Кузнецова были припрятаны в утробах буфетов, чтобы порадовать гостей по праздникам.

Старинную мебель приобрести было сравнительно просто. Народ с радостью переезжал из высокопотолочных коммуналок в мелкокалиберные хрущевки и узкие в плечах новые панельные дома, туда только шкафы из досок можно было встроить по стенкам, чтоб каждый сантиметр работал, куда уж старинный бабушкин сундук или дедов высокий кожаный диван! В мебельных магазинах существовал даже специальный отдел по продаже мебели для квартир с пониженной высотой. Вот внуки, прежде чем вступить в наследство и открывшуюся светлую жизнь, волокли все свое ампирное барахло, или, как они называли, исторический хлам, на помойку и радостно шли в такие отделы за прекрасной новой мебелью, соответствующей прекрасной новой жизни.

Ольга Сокольская, например, до сих пор локти себе кусала, что год назад собственноручно выкинула несколько гнутых стульев фирмы «Тонет» и прекрасный легкий модерновый диванчик, который достался от родителей мужа. Зачем, почему – одному богу известно.

– Лидочка, вот не поверишь, взяла и в одночасье спустила с лестницы, решила, что пора что-то в жизни поменять, купить современное, а это уже ни к селу ни к городу. Решила начать менять с мебели. Как черт в меня вселился! Всю жизнь на этом диване просидела, перетаскивала за собой с квартиры на квартиру – не мешал, а тут раз – и начал. Это ж была, думаю, абсолютно врачебная ситуация! Какой-то слишком грустный стих на меня тогда нашел, наверное. Мучительно вспоминаю это до сих пор, дура старая. А через пару часов опомнилась, пошла вниз – уже и след простыл!

Часть исторического хлама таким путем и была разбита, утилизирована на растопку, в общем, канула, а часть была вовремя вывезена с помоек разными дельцами и рукодельниками, отреставрирована и выставлена в комиссионках. Хотя зачастую и не реставрировали, а продавали, что называется, на вес. Ну и купив за две копейки какой-нибудь обшарпанный пузатенький бомбе, великолепное крутящееся зеркало-псише без зеркала или настоящий «павловский» гарнитур из карельской березки, да с медальонами, да с бронзовыми накладками, но лет сто не знавший должного ухода, новые хозяева вставали в очередь за реставратором. Через знакомых и только по блату, конечно. У государства таких услуг в помине не было.

Краснодеревщик Миша

Один такой совершенно уникальный краснодеревщик Миша и числился у композитора Арутюна Бабаняна, который рекомендовал его только тем, кого любил. Мастер он был отменный и на каждом отреставрированном им предмете оставлял медную табличку со своим именем. Табличка была запрятана куда-нибудь вглубь, под ящики, и увидеть ее было не так-то просто. Миша такие таблички заказывал у гравировщика в мастерской – разного размера, но с одним и тем же текстом: «Изготовлено на века столяром-краснодеревщиком 6-го разряда Михаилом Алпатовым».

Мише это льстило, он всегда думал о будущих поколениях, о том, что дело его действительно на века, что уже не будет ни его, ни детей его и внуков, а вот старинный диван или буфет, которым он подарил новую, незаметно подлатанную и отполированную жизнь, так и останутся стоять в жилище и удивлять своей красотой и основательностью будущее поколение. А он вроде как врач, который продлевает красивую жизнь дереву, сохраняет историю, ну и немножечко к этой истории примазывается своей табличкой. Работа его была сложная, долгая, кропотливая, ворчливая, довольно вредная, но и творческая одновременно. Вот Роберт и решил о нем спросить. Арутюн откликнулся с удовольствием:

– Если б к кому другому обратился с этим вопросом, он бы тебе а) всю мебель испортил; б) содрал бы втридорога; в) реставрировал бы несколько лет и – внимание, это самое важное – г) я бы перестал с тобой от обиды общаться!

Арутюн любил все раскладывать по полочкам или, точнее, по нотам и делал это доходчиво и четко.

Миша был как переходящее красное знамя, его гордо и важно передавали от друзей к друзьям с одной лишь разницей – близким вручали его домашний телефон, а дальним – рабочий, где его вообще могли не подозвать. Так что Роберт получил правильный номер, да еще и с добавлением, что Арутюн прежде сам Мише позвонит и проинструктирует.

Вот и не откладывая в долгий ящик Роберт договорился с краснодеревщиком о встрече. Арутюн Мишу уже предупредил, никаких вопросов, кроме как показать предметы реставрации, не возникло.

Миша приехал в Переделкино и, отвергнув все приглашения войти в дом, сразу же отправился к гарнитуру. Вернее, к его спасенным от огня остаткам. Он оказался человеком молчаливым и задумчивым, довольно странным, на каком-то стыке артистизма и беспородности – старался в глаза не смотреть, виновато отворачивался, на вопросы отвечал скупо или вообще не отвечал и только насвистывал Губайдуллину, четко и без фальши попадая во все сложные моменты. Наконец, нащупав гладкую поверхность рядом стоящего раненого кресла, начал гладить ее, полируя пальцами и, видимо, только так и успокаиваясь. Сначала он, покряхтывая, вынул из сарая всю мебель. Сам, отказавшись от предложенной помощи. Затем тщательно осмотрел каждый предмет. Он его трогал, гладил, переворачивал, нюхал, отходил, улыбался, подходил, цокал языком, морщился, шептал что-то по-татарски, качал головой, представляя, наверное, каким оно было, в каком гарнитуре родилось, что за столяр его вытачивал и какой обивщик обивал. Повздыхав и поохав над тем, во что это кресло со временем превратилось, он отставлял его и придвигал следующее, при этом не забывая про Губайдуллину. Понятно было, что с бессловесной мебелью у него отношения складывались намного проще, чем с людьми. Но тут он вытащил из сарая маленький диванчик и, увидев его, закачал головой, как китайский болванчик, закрыл рукой глаза и, видимо, ужасно выругался, обращаясь к неизвестному мастеру:

– Чтоб ты стал клопом в матрасе Шурале… – Хотя про клопов, которые завелись в гарнитуре, Мише было пока невдомек. – …И сдох бы от его подлой крови! Ах ты, шайтан, как же так можно было! Так разрушить пламя… А клей-то, клей какой…

И принялся уже дальше что-то тихо объяснять самому себе под нос.

С Мишей договорились обо всем, кроме сроков.

– А это уж как пойдет, – сказал он улыбнувшись и потупив глаза, – я иногда сразу предмет чувствую, а бывает, никак подход не найду, вот время и теряю. Как начну, скажу точнее.

Начал на следующий день и сразу доложился:

– Я прикинул, раньше чем месяцев через пять все не закончу.

Реставрировать, пока тепло, договорились в сарае, чтобы новая квартира не пропиталась едкими запахами лаков и морилки. Собственно, это был и запах Миши тоже. Решили перевозить предметы по мере готовности.

Так что с ампиром сразу не вышло. Пока Алла обзванивала знакомых и ездила по мебельным, подошло время съемки. Знакомые, конечно, обещали добыть что-то стоящее, а Павочка даже уговорила каких-то своих соседей избавиться от старинного дедушкиного кресла грушевого дерева, но все это были отдельные предметы, и составить из них цельный гарнитур никак бы не получилось.

– Ничего, – утешала Алена себя и Лиду, – придут же не мебель снимать, а нас. Как-нибудь уж.

Мебель со всей квартиры снесли в кабинет Роберта, где решено было проводить съемку, и получилось в результате очень даже неплохо.

Лев Розенталь

Когда подошло время фотосъемки, ответственнee всего к такому важному делу подошла Лидка. Во-первых, выспалась до красоты, а чтобы красоту эту закрепить, сбегала напротив в салон, где Шурочка подкрасила ей корни, уложила волосы, как в рижском журнале мод, завитками на лоб, усмирила брови, которые стремились быть похожими на брежневские, а заодно наложила на лицо свою знаменитую омолаживающую маску из аспирина с медом. Готовилась так, словно молодой известный поэт – это именно она, Лидка, а не ее зять Роберт Крещенский! И когда фотограф, немного взмыленный, запыхавшийся и обвешанный аппаратурой, позвонил в квартиру на Калининском, ему открыла вполне молодая и очаровательная дама, излучающая свет. Лидка. Солнечные лучи из огромного окна сзади так сказочно падали, волшебно освещая ее, что у нее над головой словно горел, переливаясь, нимб. Фотограф на секунду даже зажмурился, какая красивая в контрсвете стояла перед ним женщина.

– Здравствуйте! Я из редакции газеты «Известия», корреспондент Лев Розенталь.

Лидка чувственно улыбнулась, но внутренне пришла в восторг от того, что он и Лев, и Розенталь одновременно. Оглядела его профессионально оценивающим взглядом опытной самки. Ну что делать, из песни слов не выкинешь, так оно и было, зачем подыскивать какие-то другие приличные слова, которые не отразили бы сути? Лидка и была самкой, профессиональной самкой, королевой-матерью, пчеломаткой, называйте как хотите, в общем, той, которой в природе принято поклоняться. Разве в этом было что-то крамольное? Просто об этом обычно принято молчать.

Лидка не могла оторвать глаз от того, что видела. Перед ней стоял настоящий еврейский богатырь, который при этом был еще и мучительно красив. Такое сочетание встречалось довольно редко, ведь евреи отличались в основном умом, а отнюдь не красотой и статью. Высокий, с достойным семитским носом, коровьими, в приспущенных веках, глазами и стрижкой под Дина Рида, он к тому же был одет в модные брюки клеш, синий батник и брутальную кожаную куртку с вязаными манжетами. Просто сказочный персонаж, а не корреспондент газеты, пусть даже и «Известий».

– Очень приятно, я Лидия, – выдохнула она. – Мы вас ждали, проходите, пожалуйста. – А про себя подумала: «Как жаль, что экстерьер никогда не соответствует интерьеру… не может быть, чтоб при такой внешности природа не отдохнула бы на наполнении… окажется каким-нибудь идиотом, пошляком или солдафоном… как жаль…» – пронеслось в Лидкиной голове.

Корреспондент, покряхтывая, притащил из коридора остатки осветительной аппаратуры и, нагруженный, пошел за Лидкой по коридору в кабинет Роберта. Роберт был уже готов, сидел, курил, ждал, почитывая газету, Алена в ванной доводила красоту до кульминации, а Катя, уже вычесав до блеска Боньку, собирала малышку.

Лидка осталась в кабинете и стала молча наблюдать за фотографом. Ну сами понимаете, незнакомый человек впервые в доме, да еще и в святая святых – кабинете поэта, вполне может свистнуть что-нибудь без присмотра, всякое бывало, а Роберт ничего бы даже и не заметил, настолько весь был погружен в чтение. Да и потом, что греха таить, следить за фотографом, ЭТИМ фотографом, доставляло сплошное удовольствие. Движения его были выверенными, даже, скорее, благородными, без капли стеснения или робости, что, кстати, было бы вполне объяснимо в такой ситуации. Он спокойно разбирал свои объемные черные сумки, с удовольствием гремел железками, вынимал невиданные фонари, раскручивал штативы, монотонно и не торопясь громоздил их в самом центре комнаты и изредка задумчиво поглядывал в окно, словно был здесь абсолютно один. Боль еврейского народа в глазах, конечно, сквозила, как разглядела Лидка, но не всего народа, а лишь малой его части. Видимо, был не чистокровным Розенталем, а с примесью. А Лида всегда точно определяла национальность на глаз. Вдруг его взгляд полоснул по ней, и она, как девочка, вспыхнула и пошла пятнами. Выражение этих его странных темных блестящих глаз сложно было описать. Они казались немного сонными, слегка усталыми, но и мечтательными тоже, а о чем мечтали – одному богу было известно. А еще излучали какое-то мерцание. Не явное, но Лидка чувствовала. На всякий случай отвернулась к окну, чтобы никто не заметил ее смятения – почему вдруг так ее прошило, практически на пустом месте, необъяснимо. Забрала чашку из-под чая со стола у Роберта и пошла на кухню, но мимо ванной пройти не удалось, зашла, не спросясь, отодвинула от зеркала Аллусю, поставила чашку и нервно плюнула в коробочку с тушью.

– Как я выгляжу? – спросила у дочери, остервенело шуруя щеточкой в черном обмылке.

– Мам, ты у меня, как всегда, по высшему разряду! – Алла внимательно взглянула на ее отражение в зеркале.

Лидка прищурилась, чтобы раз уже в пятый с самого утра намастырить себе черным ресницы, озорно улыбнулась в зеркало и подчистила мизинчиком красный след от помады на зубах. Потом игриво подмигнула сама себе и гордо вышла. Она была готова.

Понадобилось какое-то время, чтобы аппаратура встала по своим местам и все члены семьи – Роберт с Аленой, Лидка с Катей и Лиской, как все звали младшую дочь, Лизавету, наконец собрались. Бонька цокал-цокал по комнате, никак не находя покоя, но лег наконец, тяжело вздохнув, на самом выигрышном месте, словно его об этом попросили.

Съемка

Фотограф Лев Розенталь старался. Видно было, как он щурился, всех тщательно рассаживал, немного нервничая, отходил, застывал на мгновение, менял угол съемки и непрестанно переставлял свет. Красиво и выверенно вышагивал по комнате, словно посматривая на себя со стороны. Чаще всего подходил к Лидке, чтобы показать, куда надо смотреть, какое плечико выставить вперед и как наклонить голову. Что-то необъяснимое к ней влекло, он и сам не мог понять, что именно, ноги сами шли, и все тут. Снимал долго, сосредоточенно и почти без звука.

Когда съемка наконец закончилась, он вынул из объемной сумки совсем новый сборник стихов Роберта Крещенского и, немного стесняясь, попросил автограф.

«Уважительно, молодец», – подумала Лидка, но вслух, конечно, не произнесла. Всю съемку она внимательно его рассматривала, даже слишком открыто, что обычно ей было несвойственно. А тот нервничал, красиво откидывая челку со лба и все время засовывая рубашку в брюки, хотя она там и была, никуда не вылезая. Рот его постоянно был чуть приоткрыт, словно он вот-вот собирался сказать что-то важное, но непрерывно отвлекался. А руки шарили по телу, явно мешая сосредоточиться.

«Какой прекрасный сын печали… романтичный увалень… с интригой», – пронеслось у Лидки в голове.

Домашние разошлись кто куда. Алена пошла поить Робочку чаем, Катюля забрала переодеть и покормить Лиску, Бонька нехотя поплелся за девочками, а Лидка на всякий случай осталась следить, как собирает свои вещи еврейский богатырь.

– Ну как? Вы довольны съемкой? – почему-то без надежды на внятный ответ спросила она.

Лев поднял на нее свои махровые глаза цвета спелой скрипки, и взгляд этот совершенно не был предназначен для делового ответа.

– Буду отбирать, кадров много… Как заранее понять? Мне показалось, что пара хороших снимков найдется. Иначе я бы не перестал работать и вы бы еще сидели и мучились, – Лев белозубо улыбнулся. – Надо посмотреть. А знаете, если хотите, можете сами отобрать, что вам понравится… Для статьи нужно всего два кадра, остальные могу дать вам для домашнего архива. Только решите сами какие.

– Правда? Неужели это возможно? – спросила, покраснев, Лидка. Она моментально, как хамелеон, краснела, если мозг ей давал на то указание.

– Да в этом нет ничего необычного, – сказал Лев, запихивая треногу в чехол, – можете прийти ко мне в мастерскую и выбрать, – а потом зачем-то добавил: – Не думайте, я редко кому такое предлагаю, у меня немного иной взгляд на свою работу, чем кажется со стороны. Вы думаете, фотограф – это придаток к фотоаппарату? Совсем нет, я не отображаю действительность механически, как кажется, я стараюсь создать ее сам. – Он внимательно осмотрел комнату, чтобы не оставить ничего из своих вещей. – Знаете, почему съемка была сегодня такой долгой? Моя работа для меня – это не только творчество, это прежде всего искусство наблюдения и доведения до кондиции. Я долго приводил вас в то состояние, когда вы, вся ваша семья, стали одним целым, хотя вы одно целое и есть. Вы, наверное, не заметили, а я выжидал, старался застать момент, подлавливал настроение, чтоб оно совпало у всех у вас, – и только тогда начинал снимать и снимал, снимал… А самое интересное в моей работе знаете что? – Лев на секунду задумался и прикрыл глаза. – Увидеть, какой человек на самом деле, какой он настоящий, без позерства и притворства. Ведь то, что люди изображают, – это совсем не то, что хочется увидеть. Главное – докопаться до сути, до того, что они скрывают, какие они внутри. Что, собственно, далеко не всегда получается. В этом, мне кажется, и есть смысл фотографии – вскрыть характер. Человек ведь очень мало чего замечает в своей будничной жизни – идет на работу, смотрит на прохожих, ест, спит, любит, живет – и при этом делает все почти неосознанно, механически. Камера же помогает рассмотреть каждое уже ушедшее мгновенье и никогда о нем не забыть, ценить его. Как ни странно, такие маленькие фотомоменты могут немного изменить и взгляд на жизнь в целом. А бывает и по-другому – проводишь с человеком много часов, снимаешь, пытаешься выцепить что-то особенное, думаешь, что получилось. И вот он уходит, измочаленный и с чувством выполненного долга, а я вижу, что съемка получилась совсем пустая, невыигрышная, и мне становится очень неловко за увиденное на пленке, за мои тщетные попытки. И я понимаю, что нельзя открывать то, что лучше скрыть.

Лидка неожиданно для себя заслушалась, так любопытно он все подавал и интересно объяснял. «Парень-то далеко не дурак», – удивленно подумала она, наблюдая за его сборами и с изумлением продолжая слушать его рассуждения.

– Фотографировать ведь можно везде, где элементарно есть свет. И необходимо всегда и во все вглядываться. Это как способ тренировки глаз. Вглядываться, наблюдать, слушать, поворачиваться на звук, ведь это может быть тот самый момент, который не повторится, и ты его упустишь. Я даже стараюсь мысленно все фотографировать, для практики. – Вдруг словно спохватился: – Извините, я вас совсем заговорил. Так что, если вам интересно, как все это происходит, был бы рад удовлетворить ваше любопытство, – сказал он, выпрямившись во весь рост, и прямо посмотрел на Лидку.

«Удовлетворить мое любопытство, ну что ж…» – не без улыбки подумала Лидка, мгновенно считывая мысли, не произнесенные вслух, и ответила, вроде как ничего не заметив:

– Да я совсем и не против. Всегда, например, хотела узнать, как воздух удерживает на лету тяжелые самолеты и как из пленки получаются фотографии, – вот две загадки, которые не дают мне спать спокойно, – попыталась пошутить Лидка.

– Считайте, что с одной загадкой мы легко справимся, хотя и про самолет я тоже могу объяснить. Так что спать вы сможете намного спокойнее.

Лев достал из чехла с аппаратурой блокнот, написал на нем номер телефона и протянул Лиде.

– Это в мастерской, здесь недалеко, на Никитском, на работе меня все равно невозможно застать. Давайте завтра созвонимся, и вы скажете, когда вам удобно. Но затягивать нельзя, в редакции уже ждут фотографии.

Лидка взяла клочок бумажки и улыбнулась, озарив все вокруг. Лев снова навешал на себя все свои чехлы и кофры и, тяжело нагруженный, попрощался.