Текст книги "Шуры-муры на Калининском"

Подготовка к Каннскому фестивалю

Про спекулянтку Каролину надо рассказать отдельно. Первый раз встреча произошла года три назад, когда Крещенские жили еще на Кутузовском, – Аллусе надо было срочно обзавестись приличным гардеробом. Роберта тогда, а было это в 1968-м, пригласили в жюри Каннского фестиваля. Большая честь, конечно, почетно, впервые такое захватывающее, хоть не очень связанное со стихами событие. Все произошло достаточно неожиданно – позвонили и раз – через десять дней вылетать в Париж. Ну, видимо, наверху решили-то давно, но пока кандидатуру Крещенского утверждали на всех уровнях и получили наконец добро в ЦК, то как раз месяца три-четыре и прошло. А зачем поэта предупреждать заранее, чтобы, если не утвердят, поставить в неловкое положение и восстановить, таскзать, против себя творца? Вот и тянули, ждали высочайшего разрешения.

Для Алены с Лидкой это стало ударом. Казалось бы, счастье привалило – командировка в Париж, в Канны, и не просто, а на международный кинофестиваль, да в мае, в самый красивый цветущий месяц! Такое могло только присниться! Но стать Золушкой среди расфуфыренных капиталистических принцесс совсем не хотелось, чтоб пальцем тыкали и шикали, как на деревню в обносках. В чем ехать, что брать, как удивить? Ведь там все время на людях, сплошные коктейли, встречи, приемы и торжественные ужины с обедами! А как добыть нарядов на две недели? За десять дней сшить точно не получится. Не в кокошнике же с павловскими платками ехать! А в ателье Литфонда тоже было глупо соваться с такими сроками, засмеют!

Лида с Аленой стали остервенело вываливать все вещи из гардероба на тахту, все, до последней тряпки. Лидка побежала посмотреть, что еще можно предложить дочери из своего, но нет, кроме газовых шарфиков, кокетливых шляпок из итальянской соломки и остатков духов «Красная Москва», ничего пригодиться не могло, рост у Лидки был намного меньше.

Рысью с двумя большими сумками прибежала Павочка. Лида попросила ее поискать, что из выходных платьев могло бы подойти Алене для фестиваля. Знала, что у той имеется. Сумки открыли, содержимое разложили на полу, другого места нигде уже не оставалось, вещи были раскиданы повсюду. Два Павочкиных бальных платья порадовали, прямо настоящих бальных, в пол, одно с пышной нижней юбкой, шелковое, фисташковое, с корсетом на китовом усе, с декольте невероятной глубины и пышными прозрачными рукавами из хорошо подобранного шифона в тон. По краю декольте и на манжетах шла вышивка ярким сочным розовым цветом фуксии. Павочка прекрасно вышивала и уж для себя постаралась, будьте уверены. Второе платье было еще краше, хоть и более мрачное – черное, обтягивающее, по фигуре, с высокой стойкой и длинными рукавами, закрывающими кисти рук до самых пальцев. Но сзади струящимся шлейфом элегантно волочилась вставка из дерзкого алого шелка, совершенно убийственная и неожиданная деталь. Оба платья Павочка сшила на заказ еще до войны в единственном тогда в Москве Доме моды на Сретенке у самой лучшей портнихи, какой-то заслуженной-перезаслуженной, но уже без имени, имя давно забылось.

Алена померила – оба сидели как влитые.

– Ну просто королева! В этих твоих Каннах все умрут от зависти, попомни мое слово! Таких нарядов не будет ни у кого, это ж не платья, это ж произведения искусства! Это винтаж, такое в моде всегда. А как тебе моя вышивка? – Павочка сунула в лицо Алене манжет с яркими цветочками. – Нет, ты посмотри на стежочки! А изнанка? Ты полюбуйся изнанкой! Ни одна нитка не торчит! Мне явно в нем чего-то поначалу не хватало, какое-то оно было слишком простое и я решила внести свои коррективы, вот руку и приложила! Хотя избыток вкуса убивает вкус, это еще Шекспир сказал, может, и зря, что вышивку добавила, – Павочке все равно срочно хотелось получить свою долю славы.

– Не призналась бы, я б решила, что в Доме моды такую красоту вышивали, не подкопаешься! – Лидка тоже стала пристально рассматривать вышитые цветочки, которые оплетали, словно живые, вырез, изящно подчеркивая его форму. – А ты эти платья, по-моему, к какому-то событию заказывала, я ж их на тебе помню, видела давным-давно!

– Ну да, на премьеры! Зеленое на «Веселую вдову», а черное на «Королеву чардаша». У всех баб челюсть отвисла, когда я в черном появилась. Нда, завидовали мне все тогда, но, как выяснилось, до поры до времени – была я еще душевно здоровая, с повышенным чувством справедливости, вся такая высокая, ладная, кровь с молоком, с гривой черных волос, в бабушку мою, Клавдию Семеновну, одна порода. Она в деревне под Житомиром жила, так с утра первым делом в курятник за свежим яичком, в него пару ложек домашней сметаны да пятьдесят грамм своего самогона. Это у нее называлось «ковтнуть». Ну и дожила до ста лет без истории болезни. Так вот и я в нее была, и здоровьем, и всем остальным, ну а потом вы сами знаете… – Пава замолчала, глубоко вздохнув, и тряханула головой, словно сбрасывая с себя навалившуюся боль. – Чего это я вдруг про бабушку? В общем, платья берем! Оба!

Еще пригодился палантин из куницы, который Павочка всю жизнь тщательно выдавала за соболя, местами потертый, залоснившийся, тусклый и давно отслуживший свой срок, но все-таки издалека он смотрелся вполне сносно, в связи с чем и был положен в пока еще пустой «каннский» чемодан. По поводу сумочек разгорелся мелкий спор. Павочка принесла на выбор штук десять: побольше, поменьше, настоящей кожи, дерматиновые, тканевые – на любой вкус.

– Ты их всю жизнь собирала? – Лида стала их перебирать, примеривая каждую перед зеркалом. – Куда так много-то? Прямо как в музее, я все и не помню. И ты каждую выводила в люди?

– А как же, я их обожаю! Сумку выбросить – что зуб вырвать! Пусть даже сломанная или старая, неважно. Стоят себе на полке в шифоньере, а я как открою дверцу, как взгляну на них, так душа медом обливается. Я вот эту бы предложила первым делом, она и в пир, и в мир, и в добрые люди, – Пава выцепила из сумочной кучи одну блестящую и горящую, словно отлитую из золотого самородка.

– Нет, ну что ты, она какая-то слишком мещанская, к ней надо особое платье подбирать, с бахромой или рюшками. Наши никак не подойдут, – Лидка даже немного скривилась, настолько ей не понравилось это золотце.

– Лида, много ты в сумках понимаешь, меняешь, по-моему, раз в десять лет по одной. А я знаток и ценитель! Если я говорю, что эта – жемчужина коллекции, значит, так оно и есть, я Аллусе плохого не посоветую, – Павочка вспыхивала сразу и злилась довольно смешно – начинала вздыхать, как рыба, выброшенная на берег, закатывать глаза и мелко трясти головой, отчего ее бриллиантовые сережки, казалось, звенели. В особо жестких случаях спора, когда доводов у нее уже не оставалось, ее довольно заметные гормональные усики покрывались от напряжения росой. Сережки она тоже, кстати сказать, предложила, но Алена отказалась, понимая, как они ей дороги.

В общем, в результате естественного и искусственного отбора набралось от силы на три торжественных выхода в люди – два Павочкиных наряда и одно Аллусино праздничное платье из благородного стального люрекса. Пару лет назад его привезли из Нью-Йорка, и Алена уже успела вывести его в свет на один из «Голубых огоньков». Ну и еще нашлась одна красавица блузка, импортная, полосатая, к которой не подошло ни одной достойной юбки. Потом еще у Милки одолжили модные кошачьи очки, а у жены профессора, соседки, вечно молодящейся Светочки, крупную брошь из японского жемчуга. Как она такую дорогую красоту дала – до сих пор непонятно. Видимо, была тайно влюблена в Роберта. Так решила Лидка, но дочери об этой своей догадке не сказала. У Роберта, кстати, в гардеробе тоже не было никаких новостей.

Каннский фестиваль

Вот тогда кто-то из подруг и порекомендовал обратиться к спекулянтке.

Позвонили. Пришла почти сразу, словно ждала во дворе. Лидка долго вспоминала этот визит.

Когда Лида открыла дверь, она увидела высокую и довольно молодую, лет под сорок, даму, с челкой по самые зрачки, с несгибаемой, как линейка, спиной и лицом Натальи Фатеевой для бедных, с которой что-то общее вроде есть, но мало – разве что женщина и брюнетка. Одета она была стильно – оливковый плащ-макинтош нараспашку, из-под которого выглядывали широченные серые клеши и кроваво-красный батник с длинными, чуть ли не до груди, концами воротника. Ну и мышиный, в цвет клешей, лихо завязанный шейный платок.

Дама, улыбнувшись, поздоровалась, и вдруг из-за ее головы медленно появилась вторая, точно такая же голова, с такой же точно выверенной челкой и усталым якобы фатеевским лицом. Лидка ошарашенно заморгала, пытаясь сморгнуть привиденное, но нет, стало только хуже – вторая голова еще больше оторвалась от первой, показав шею, замотанную в серый мышиный платок с точно таким же узлом, плечи в макинтоше, пока все это наконец не отпочковалось от первой и не встало рядом.

Лидка ахнула и всплеснула руками, решив, что всё, приехали, это симптом какой-то страшной мозговой болезни или психрасстройства. Первая дама шагнула в сторону, чтобы во всей красе показать своего двойника.

– Каролина, – представилась первая.

– Катарина, – тем же голосом сказала вторая.

– Мы близнецы, – произнесли они хором.

Лида шумно выдохнула, но улыбнулась не сразу, понадобилось время, чтобы прийти в себя.

Дамы притащили две сумки, в которых нашлось все и даже больше, основная масса вещей, конечно, была ношеная, но самое заметное выходное платье из яркого бирюзово-шоколадного крепдешина оказалось совершенно новым и даже с изящной иностранной бирочкой, прикрепленной маленькой изящной английской булавкой. Везли кому-то на заказ, но размер оказался велик, объяснили, так что платье так и зависло.

В общем, благодаря этим прекрасным всемогущим девам в завидных клешах и особенно Павочке Алена первое время в Каннах была на высоте – что ни прием, то она в шикарном наряде – и лодочки, и шарфики, и сумочки, и броши – все в pendant!

В первый же день фестиваля, когда Алла с Робертом только, можно сказать, вошли и разложили вещи, в дверь гостиничного номера кто-то постучал. Вошла хорошо одетая простолицая женщина с тяжелым пучком волос на затылке. Она по-хозяйски огляделась, слегка улыбнулась и сразу объяснила причину, по которой пришла, сказала просто и ясно: здравствуйте, мол, я Надя Леже, вдова художника Фернана Леже, и я хотела бы, если вы, конечно, не возражаете, проверить ваш гардероб, потому что советские актрисы, ну и вообще члены советской делегации очень часто приезжают к фестивалю совершенно неподготовленными и я считаю своим долгом помочь им.

Алена с Робертом не просто очень удивились – это было бы мягко сказано, а на мгновение от неожиданности окаменели, хотя их еще в Москве предупреждали о возможном ее появлении. Роберт пришел в себя первым, взглянул на застывшую жену, нежно поцеловал ее в висок и сказал: «Пожалуйста, проходите». Алена, все еще замедленно, открыла шкаф, где только что аккуратно развесила все свои и Роберта вещи, разделив внутреннее пространство на две половины – мужскую и женскую.

– Надя – зовите меня именно Надя! Я никакая не Надежда! – весело сказала гостья, принялась оценивающе рассматривать каждый наряд и на удивление осталась вполне довольна. – Аксессуаров маловато, – сказала она.

– Аксессуаров? – Алена вскинула бровь.

– Ну, необходимых деталей к платью – поясков, сумочек, украшений, – пояснила Надя. – У нас это раньше цацками называли? Или побрякушками? Смешные забытые слова. Теперь «аксессуары».

– Есть, сейчас покажу, – Алена выложила на кровать Павочкин палантин, пояски, сумочки и Лидины газовые шарфики в избытке.

– Должна отметить, что вы прекрасно подготовлены, дорогая моя, – одобрительно улыбнулась Надя. – Со знанием дела, словно кто-то специально подбирал вам гардероб. Но тем не менее разрешите мне кое-что вам передать. – Надя открыла свою изящную сумочку – Алена не могла разобрать, что именно на ней было написано золотом, – и вынула два конверта. – Это вам от меня скромный взнос.

Роберт попытался было отказаться, но Надя была непреклонна. «Нет, я делаю что могу и знаю размер ваших суточных. Во всяком случае, деньги, которые вам выдали на целых двенадцать дней командировки, намного меньше стоимости вашего номера в сутки в этом прекрасном отеле».

В конвертах лежало по пятьсот франков, где-то в пересчете по сто долларов. Огромные по тем временам деньги. Зачем она это делала? Видимо, как могла, так и поддерживала престиж своей бывшей родины.

И пошла фестивальная жизнь – просмотры, десятки фильмов в день, с утра до ночи, конкурсные, внеконкурсные, интервью, коктейли, приемы. Роберт с Аленой тоже решили устроить у себя в номере прием в стиле «а-ля рюс» – а номера, надо сказать, были действительно шикарные, министерство кинематографии не поскупилось для членов жюри, зная, что к ним могут приходить гости. Роберт всегда, когда отправлялся за границу, брал с собой на подарки вполне привычные русские сувениры – водку и черную икру. На этот раз они с Аленой решили их никому не раздаривать, хотя искушение было, а пригласить в номер всех членов жюри вместе с Надей Леже и хорошенько выпить.

Роберт захотел взять организацию попойки в свои руки – Алена не совсем понимала, как можно пригласить людей и не посадить всех чинно за стол, не напечь пирогов, не сварить картошки, не наготовить закусок, чтоб просвета на скатерти видно не было, а так, зазвать наскоком, ничего не готовя, приходите, мол, люди добрые, мы вот, русские, такие странные, такие внезапные, с причудами, приходите просто так. Хотя надо сказать, что Роберт на водку с икрой кое-что все-таки заказал в номер: несколько длинных горячих багетов, сливочное масло, лимон, воду и лед. На большее просто не хватало денег. И получился, как ни странно, совершенно особенный русский стол, все были в полном восторге. Сидели серьезные люди: Висконти, Жанна Моро, Моника Витти, Луи Маль… Как они набросились на водку и икру! Как они жрали, не ели – жрали, и с каким удовольствием! Как будто их до этого долго морили голодом – и вот наконец Крещенские накормили их и спасли от мучительной смерти. Как же было тогда все просто и весело, учитывая, что почти все говорили на разных языках, но понимали друг друга с полужеста. Надя Леже служила, конечно, важным связующим звеном между гостями и хозяевами, но общаться было легко и так. А еще стали обсуждать интервью-анкету Роберта, которое в тот день вышло в одной местной каннской газете. Оно называлось «Кто вы, Крещенский?». Надя Леже рассыпалась в комплиментах.

– Как вас хотели вывести на обсуждение политики, очень скользко все было, но вы прекрасно справились. – Надя подняла рюмашку с водкой и выпила залпом, одобрительно кивнув себе. – Особенно хорош был ответ на вопрос, существуют ли в России «идолы», за поступками и жестами которых жадно следит публика. Ох уж эти неприкрытые скрытые смыслы! И как вы мило щелкнули их по носу, молодой человек, что да, мол, идолы, в вашем понимании, существуют, но не публика следит за их жестами и поступками, а сами «идолы» ревностно следят за поступками и жестами друг друга. Как это в точку, дорогой мой, как это в точку! Мне очень легли на сердце ваши ответы, можно так выразиться? Так все достойно, интеллигентно, а главное, с каким чувством юмора!

Почему она так удивилась, было вполне понятно, общалась до этого в основном с советскими функционерами, разговаривающими скупо, неграмотно, снулыми рублеными фразами на не совсем понятном кондовом языке, а тут вдруг приехал целый большой поэт, мыслящий свежо, ярко и не как все.

Гуляли долго, расходиться не желали, несмотря на то что сеансы начинались в восемь утра, а отсматривать надо было всю конкурсную программу. Хочешь не хочешь – ты член жюри. Поздней ночью вывалились всей шикарной компанией на набережную, решили глотнуть воздуха. Но кто-то взял в кафе еще водки, и глотнули ее. В конце концов, шумные, веселые, лопочущие что-то на французском и ждущие от Алены с Робертом ответа, разлеглись в вечерних костюмах на пляже у самой кромки воды в надежде встретить рассвет, но нет, вскоре разошлись, чтобы пару часов поспать перед просмотром очередного утреннего шедевра. А на следующий день встретились уже как родные и общение пошло совсем иначе.

Только Алена немного попривыкла, вошла во вкус и возненавидела кинофестиваль из-за обилия фильмов, которые надо было смотреть, он резко вдруг оборвался – начались студенческие волнения в Париже. В Каннах-то шла абсолютно обычная фестивальная жизнь, фильмы нон-стоп, быстрые перекусы – и снова в зал, но чувствовалось, что все очень взбудоражены. Во время сеансов в эти первые дни в темных залах стоял мерный гул – люди делились сплетнями, нашептывая новости, которые слышали от своих столичных друзей и родственников, кто-то из которых участвовал в забастовках и жег машины, а кто-то, наоборот, демонстрации эти разгонял. Через день все, ну почти все из французской делегации прикололи на лацканы бриллиантовыми булавками красные бантики, чтобы тем самым поддержать антибуржуазную революцию, хотя, в общем-то, и сами все были исключительно буржуа. В каннском воздухе витала какая-то растерянность и у участников, и у устроителей фестиваля, речь даже зашла о том, чтобы вообще остановить показы. Вопрос этот решали и члены жюри, но Роберт был за то, чтобы фестиваль продолжался: люди все-таки приехали работать, а не бастовать, и никто на самом деле к этой революции серьезно не относился.

Но модные режиссеры «новой волны», те, чьи фильмы участвовали в конкурсе, объявили фестивалю ультиматум и все-таки вынудили жюри отменить показы. Бузотеров этих – Жан-Люка Годара, Франсуа Трюффо и Клода Лелуша – приструнить было невозможно, поскольку кино они снимали в основном на свои деньги, отличались абсолютной независимостью и критиковали все, что только можно было критиковать. Вот они и высказались, призвав остальных участников бойкотировать фестиваль. Кто-то из членов жюри пошел у них на поводу, Роберт же такому наглому шантажу категорически возмутился, ну и Алена, конечно, расстроилась, что фестиваль, к которому она так готовилась, обрывается, едва начавшись.

Но закончилась та поездка, несмотря ни на что, довольно весело – Надя Леже наняла несколько машин и все большой компанией поехали в Париж, чтобы посмотреть, как так бывает – не первомайские демонстрации, а протестные шествия, не народные гулянья, а перевернутые и горящие машины, не члены Политбюро на Мавзолее, читающие лозунги по бумажке, а народ на баррикадах, поющий «Марсельезу».

Алена прислала в Москву письмо, которое Лидка вслух прочитала своим подругам: «Мамуля, как вы, мои родные? У меня хорошие новости! Я уже курю по одной сигарете в час, это намного меньше, чем раньше. Роба пока столько же. Никак его не сдвину и не уговорю. Решила своим примером. Поэтому пока с ним безуспешно. Обещал хотя бы не курить натощак.

Были ли с Лиской у врача? Сколько она весит? Скоро ей надо делать вторую прививку! Пусть Катенька пойдет вместе с Павой и Нюрой, они все втроем справятся, а то я переживаю.

Теперь о нас. Представляешь, были первый раз в жизни на баррикадах! Пишу уже после, чтоб ты не волновалась! Пошли вечером гулять, а студенты перегородили улицу скамейками и бочками, поставили поперек дороги машины, разожгли из досок костер, притащили вино, кричат, поют – чудо, а не забастовка! Как раз и мы с Робочкой проходили мимо. Они все молоденькие, быстрые, мелкие, Роба на их фоне настоящий Гулливер. Мы им “бонжур-бонжур”, помахали издалека, а они подбежали, веселые, довольные, раскрепощенные, сунули ему в руку бутылку вина, а мне – французский флаг! И что ты думаешь – я залезла на скамейку и стала этим флагом размахивать! Помнишь картину Делакруа “Свобода, ведущая народ”? Где тетка на баррикадах с флагом и голой грудью? Так вот, это почти я! Но одетая!»

– Они сумасшедшие, Лидка, они просто сумасшедшие! Это сколько же нервов надо с ними иметь! – начала причитать Павочка. – Я понимаю, на башню эту их, Эйфелеву, залезть, но не на баррикады же! А если их арестуют? А посадят?

– Так, не нагнетай! Они давно уже оттуда слезли и скоро будут дома. Что ты за человек такой? – вступилась Веточка, увидев, что Лидкины глаза чуть потемнели.

– Я такой человек, который пойдет делать ребенку прививку! Такой я человек! – сказала Пава как отрезала, намекая, что никого другого-то не попросили помочь в таком важном деле, как поход с ребенком в поликлинику, – только ее!

Алена с Робертом вскоре после этого письма и приехали. Долго потом вспоминали эту богатую на события и впечатления поездку, их много чего тогда в первый раз удивило: и прохладное Средиземное море, хотя Роберт все равно купался, и прекрасная прованская кухня, и сморщенные каннские старухи на пляже в бикини, и знакомство с великими членами жюри, имена которых до этого встречались только в энциклопедиях. И конечно, шумный студенческий Париж, разгул и молодой задор на улицах, разбитые витрины, летящие булыжники, баррикады.

– Да, у них там, на Западе, возможно все, – подытожила обеспокоенная Павочка. – Дали волю, вот пусть теперь сами и расхлебывают. Все эти волнения и беспорядки от вседозволенности. Власти у них там нет. И силы. Людей в кулаке держать следует, а они перед студентами, молокососами этими, расшаркиваются. Вот и получили.

Павочка-то мечтала послушать о парижских магазинах, а получила от Аллуси полный отчет о политической обстановке.