Текст книги "Колыбельная белых пираний"

– Ага, она мне тоже про эти упражнения говорила. Грамматические упражнения из учебника столетней давности. Кирюш, там же все тексты про Че Гевару и Фиделя Кастро.

– Ну не только про них, ты уж зря так.

– Ну да, есть еще парочка про Ленина. Да и вообще. Я говорю ей: «Олечка, им не грамматика, а разговор нужен. Особенно начинающим. Чтобы приехать в страну и там не сдохнуть, понимаете? Им там эти ваши упражнения не пригодятся. И уж тем более правила».

Голос Алины звучит бодро, крепко, и от него воздух наполняется чем-то живучим, почти осязаемым, очень реальным. От Алины пахнет сладко и тепло – словно от только что вынутого из печи пирога. Запах согретой полнокровной жизни.

Вот такой запах мог бы подарить Кириллу будничное уютное счастье. Если бы только оно ему было нужно…

За окном сквозь призрачную сизость начинает проступать нечто уверенное: строительный кран, тополь, стена дома напротив. Даже Верины утренние воспоминания как будто становятся чуть более реалистичными.

– Да, Ольга Юрьевна – она такая, – говорит Кирилл, отодвигая несколько книг на верхней полке стеллажа. – Ей кажется, что если уж учить язык, то основательно… от самых азов, медленно, постепенно. Разбирать мелкие лингвистические нюансы.

– Ой, да пусть она засунет свои азы себе куда-нибудь подальше! Она реально просто помешалась на своей теории. Кирюш, ну что у нее за гребаный академический подход к обучению?! У нас все-таки современные языковые курсы. И для них нужна подходящая методика. Она столько времени у нас работает и все никак понять не может.

– Согласен. Постараюсь с ней еще раз поговорить. Вот, держи, нашел. – Кирилл протягивает Алине учебник формата А4 в глянцевой синей обложке. – Кстати, забыл сказать: если все получится, автор этого пособия, Синицына, через три недели проведет у нас мастер-класс «Современные технологии в преподавании языков». Она мне звонила на днях, предлагала. Но это пока не точно.

– Было бы здорово, – отвечает Алина. Она с трепетом берет учебник обеими руками и внимательно разглядывает безликий синий глянец. – Особенно некоторым было бы полезно.

– Алина, вы останетесь с нами поужинать? – говорит Вера, раскрывая серые коробки с красным логотипом «Сицилии». В гостиную мгновенно врываются острые кисловатые запахи шампиньонов и остывающего теста.

Алина на секунду переводит взгляд на Веру – словно лишь для того, чтобы сразу же демонстративно отвернуться.

– Нет, спасибо. Мне надо идти. Я только за учебником заходила. Спасибо, Кирюш. Я пойду.

Голос ее как будто тут же усыхает, скукоживается.

– Так быстро? Может, хоть немного посидишь с нами?

– Нет-нет. Завтра увидимся. Пока, Кирюш. До свидания.

Уже через полминуты массивная подъездная дверь обозленно грохает. Вера видит Алинин удаляющийся силуэт внизу, на дне глубокого, словно провалившегося в ранний вечер двора. Алина крупными шагами обходит сытые маслянистые лужи и яростно топает в сторону улицы – по расшатанным, хлюпающим вечной сыростью плиткам.

Бедняга. Конечно, она надеялась, что меня не будет дома. Жаль ее. Но что делать, пора ей, в конце концов, понять, что Кириллу она не очень нужна. Либо пора Кириллу что-то понять в этой жизни. Одуматься и обратить на нее внимание.

– Ничего, что она заходила?

– В смысле?

Кирилл разводит руками, и его лоб опять сминается в глубокие, растерянно-виноватые складки.

– Ну, мало ли… Ты ведь не очень любишь гостей. Особенно после дежурства.

– Ну так она у нас в гостях и не задержалась.

– Это правда. Она вроде бы на свидание торопилась… Будешь вино?

Вера внезапно чувствует невыносимую сухость в горле.

– Буду. Но сначала воду.

Кирилл почти мгновенно подносит ей граненый стакан, и Вера с жадностью глотает шершавые холодные пузырьки.

– Как прошло дежурство? Много было пациентов?

– Как обычно, ничего особенного… Устала только ужасно. Как будто меня вытащили из стиральной машины после стирки в режиме «интенсив».

Про колыбельных пациентов Кирилл ничего не знает. И уж тем более про Диму Коршунова. Вера всегда держала его в стороне от этой темы.

– Опять какие-нибудь отмороженные чудики приходили?

– И без них не обошлось. А еще сегодня мне на электронную почту пришло письмо от отца…

Кирилл на секунду замирает, отрывается от нарезания пиццы и поднимает на Веру свои бутылочно-зеленые, чуть встревоженные глаза:

– От твоего отца? И что он написал?

– Что хочет встретиться, и еще какую-то чушь про упущенные годы, которые нужно наверстать. Странно все это.

– Да уж, действительно странно. Спустя столько лет… А откуда у него твой адрес? Как он вообще тебя нашел?

– Без понятия. То есть, видимо, через мать. Он написал, что недавно с ней встречался. Но мать мне об этом не говорила. Ничего не понимаю.

Вера берет протянутый ей треугольник остывающей пиццы и бокал. Рассеянно впитывает шершавый темно-красный вкус. Густую виноградно-пряную бархатистость. Внутри снова медленно разливается тепло.

– И что ты ответила?

– Пока ничего. И, скорее всего, ничего и не отвечу.

Кирилл все еще смотрит на нее с тревожной внимательностью и медленно садится на край дивана – плюшево-красного, местами белесого, словно обложенный язык. Диван достался в наследство от тети Лиды. Мать хотела заставить дядю Колю выкинуть «это хламное убожество» сразу после тетилидиной смерти. Грозилась даже приехать и выкинуть убожество самой, собственноручно, невзирая на робкие дядиколины возражения. Но в итоге у затопленной делами, вечно загруженной мамы «так и не дошли руки». И спустя семь лет, когда дядя Коля окончательно перебрался в соседнее садоводство, к моложавой и очень бойкой двоюродной сестре, Вера забрала диван в свою студенческую окраинную лачугу. Приехала и увезла красно-белесое воспоминание с опустевшей, сникшей, все глубже вязнущей в воронке разложения дачи. А позже переправила его в квартиру Кирилла, ставшую со временем и ее домом.

– Может, все-таки стоит написать что-нибудь в ответ? Дай ему хотя бы шанс объясниться.

– А зачем? Что он должен мне объяснять?

– Почему он так долго не появлялся в твоей жизни. И почему решил появиться сейчас. Мало ли, у него, например, больное сердце, и он хочет хотя бы раз увидеться с дочерью.

– Если у него проблемы с сердцем, могу передать ему через мать номер Аллы Осиповны. Она отличный кардиолог, должна помочь.

– Нет, ну правда. Мне кажется, тебе надо с ним встретиться и выслушать его. Решать, конечно, тебе… Но мало ли что на самом деле произошло тогда, много лет назад… Ты ведь знаешь только версию матери. Может, он мучился всю жизнь, не мог спокойно спать, но возможности с тобой увидеться у него, по каким-то причинам, не было. А сейчас такая возможность появилась. Встреться с ним, Веронька, правда. Только сначала обязательно убедись, что это действительно он тебе написал.

– А кто, если не он? Маньяк? Вряд ли. И я уже решила: встречаться с ним не буду. Но матери я все же позвоню, выясню, правда ли она с ним виделась.

Вера берет телефон и поворачивается к окну, к проступающему над двором солнцу, к прищуренному, сжавшемуся, но все еще живому летнему дню. И прежде чем она успевает найти в контактах номер матери, на экране высвечивается новое электронное письмо. Письмо, от которого внутри Веры словно развертывается огромное туманное пространство, со всех сторон пронизанное невыносимо острыми трепещущими сквозняками.

– Все в порядке? – встревоженно спрашивает Кирилл, приподнимаясь с дивана.

– Более или менее, – отвечает Вера после долгой паузы. Несколько раз перечитывает про себя новое отцовское послание.

«Вера, дочка, спасибо тебе за такой теплый ответ. Да, я понимаю, что у тебя сейчас совсем мало времени. Ты права, не стоит встречаться впопыхах. Лучше увидимся, когда у тебя будет полегче с работой. Напиши мне, когда появится возможность. Я буду с нетерпением ждать нашей встречи, мысль о ней будет греть мне сердце».

6
Котики

С Кириллом Вера познакомилась на языковых курсах.

В конце интернатуры бывшая Верина однокурсница Марьяна потащила ее записываться на занятия английским. Маленькая, бойкая, по-муравьиному деловитая, она не оставила Вере выбора.

– Потому что, Верочка, иначе никак. Хороший врач без английского не может.

Вера сначала пыталась упираться. Ей казалось, что без английского во врачебной практике вполне можно обойтись. Знание языка все равно ничего не изменит по существу. Все равно останутся те же самые колыбельные пациенты, смотрящие с территории ослепительно-белой неразбавленной боли. Сломанные человеческие тела, которые невозможно починить. И чужая безнадежная боль будет ворочаться внутри Веры осклизлым туловищем, вне зависимости от Вериных языковых познаний.

Но Марьяна оказалась непреклонна:

– Как же ты собираешься совершенствоваться? Ты разве не планируешь постоянно повышать квалификацию, следить за свежими публикациями в международной медицинской прессе и сотрудничать с иностранными коллегами?

Вера не планировала.

– А без этого, Верочка, ничего не получится. Роботизация не за горами, и все недоквалифицированные середнячки вроде тебя останутся без работы.

– Ну знаешь ли, врачей роботизация вряд ли затронет… – вяло протестовала Вера.

– Еще как затронет. Так что готовься. Будешь просить милостыню рядом с ларьком «Кебаб», подложив под колени свой диплом.

И Вера отправилась вместе с Марьяной на курсы английского. Некоторой частью сознания она понимала, что стоило бы сильнее проявить себя, дать отпор настойчивой чужой энергии, тянущей ее в очередной поток бессмыслицы. Но какая-то глубинная болезненная усталость заставляла ее послушно плыть по течению.

В день записи на курсы их встретила в офисе круглая мелированная девушка, представившаяся Алиной. По словам девушки, она была «правой рукой основателя и директора курсов» и по совместительству преподавательницей английского и немецкого. Алина говорила четко, энергично, отвечала на вопросы с безукоризненно дозированной вежливостью, и от нее как будто тянуло машинным жаром прочного, непогрешимого механизма.

«Идеальный менеджер», – подумала тогда Вера, рассеянно разглядывая под звуки Алининого голоса свежую дизайнерскую мебель, явно не желавшую срастаться с отсыревшим, осыпающимся в прошлое офисным пространством.

Кирилла в тот день на рабочем месте не было.

Веру и Марьяну записали в группу к Ольге Юрьевне, худой высокой женщине с хрупкими, ювелирными ключицами и пропитанным законсервированной печалью взглядом. С практической точки зрения уроки Ольги Юрьевны чем-то напоминали ухоженные, аккуратные, очень тщательно прополотые грядки, на которых ничего не прорастало. Длинные лингвистически выверенные тексты, до краев наполненные красивой устаревшей лексикой; стройные ряды упражнений с неизменными вкраплениями сложных, очень редких грамматических случаев. И ни капли живой, здоровой практичности.

Марьяна жаловалась Вере почти после каждого занятия:

– Я, честно говоря, ожидала от курсов большей продуктивности. По-моему, преподше, несмотря на возраст, давно пора на пенсию. Посмотрим, конечно, как дальше дело пойдет. А ты, Верочка, что думаешь по этому поводу?

Вера не думала ничего. Ей просто было хорошо на уроках Ольги Юрьевны, таких плавных, неторопливых, оторванных от реальности. Свободных от невроза сиюминутной практической пользы. Во время этих уроков Вера в основном смотрела в окно, проваливаясь в далекие от английского языка мысли и постепенно наливаясь изнутри спелой сонной сытостью, на самом дне которой ворочались родные, ничем не подгоняемые болезненные мысли. Можно было никуда не торопиться, не думать о времени. Почти как в осеннем, пропитанном сырыми хвойными запахами лесу рядом с дачей тети Лиды и дяди Коли.

В группе, кроме них с Марьяной, было еще семь человек. На первой парте ерзал пустоголовый красавчик Петя с черными, как смородинки, шустрыми глазами. Петя очень много говорил: казалось, он просто обожает звуки собственного голоса, никак не может сам себя наслушаться. Вера иногда думала, что ей такого объема речи хватило бы на всю оставшуюся жизнь. Рядом с ним сидела резко пахнущая смуглая Ника, усыпанная бархатными родинками, с неизменной красной змейкой лопнувшего сосуда в правом глазу. Ника всегда была напряжена и сосредоточена до предела: очевидно, на освоение материала у нее расходовались все запасы интеллекта. За Петей и Никой ютилась маленькая розовощекая Ася, чем-то похожая на встревоженного диснеевского Пятачка. Чуть дальше, рядом с Верой и Марьяной, располагались три долговязые сухопарые женщины неопределенного возраста. За отдельные единицы эти женщины у Веры почему-то не считались и возникали в сознании исключительно вместе, как сиамские близнецы. Так уж сложилось изначально. Имена их Вера постоянно путала, но твердо помнила, что в троице были Наталья, Светлана и Валентина. А у окна обычно устраивался растрепанный Денис, похожий на глубоководную рыбу круглыми, немного мутными и неизменно выпученными глазами.

Все эти люди, пытавшиеся научиться у Ольги Юрьевны английскому, были невероятно бестолковыми. И невероятно прилежными. Все они хотели уехать за границу, в основном в никуда, но чтобы потом обязательно «чего-нибудь где-нибудь добиться». Возможно, даже ка кого-то немыслимого успеха. Ну или хотя бы «стабильной жизни». Потому что «незачем терять зря время в этом захолустье». Чтобы как-то приблизить свой вожделенный успех, они таскались на курсы три раза в неделю. Вечером, после работы, – позеленевшие от усталости, с темными кругами под глазами. Либо в субботу днем, в свой священный выходной. Они притаскивались и старательно выполняли все-все задания. Затем получали обратно свои листочки – покрасневшие, израненные ручкой Ольги Юрьевны, – и так же старательно все переписывали. При этом Вера понимала, что дальше уровня А2 они вряд ли когда-нибудь продвинутся, несмотря на все свое упорство и жгучее желание уехать. Вере иногда становилось их мучительно, невыносимо жаль; ей даже порой хотелось пойти в УФМС и слезно умолять сотрудников никогда, ни при каких обстоятельствах не выдавать ее одногруппникам загранпаспортов. Чтобы бедняги не мучились, не изводили себя напрасными стараниями и не пытались прорваться к новой, еще более изнурительной боли. Ведь что, как не боль, ожидало их в тревожной иноязычной неизвестности: по ту сторону аудитории Ольги Юрьевны, за пределами привычно теплой желейной пустоты собственных иллюзий?..

Сама Вера тоже не слишком улучшила свои знания английского за три месяца, проведенные на курсах. Зато встретила будущего мужа. Произошло это спустя две недели после начала занятий, когда Вера перед очередным уроком зашла в офис – сделать ксерокс страницы учебника. Круглой мелированной Алины, «правой руки основателя курсов», в тот раз не было. Зато был сам основатель. Поднял на Веру бутылочно-зеленые глаза и вежливо поздоровался.

– Вы уж извините за беспокойство, – сказала Вера, аккуратно разглаживая нужную страницу. – Я так пока и не купила учебник, делаю ксерокс каждый раз.

– Вам разве Ольга Юрьевна не раздавала учебники?

– Раздавала, но мне не хватило.

– Как это – не хватило? – удивленно и немного встревоженно спросил он, распрямляя плечи. – У нас всегда хватает пособий для учеников.

– Но не в этот раз. Ничего страшного. Мне просто надо сходить в «Бук Плюс», купить самой. Но я так пока и не сходила.

– Подождите, у меня для «Бук Плюса» есть скидочный купон, тридцать процентов или даже сорок… – неожиданно суетливо заговорил основатель курсов и полез в кошелек.

От резкого, почти судорожного движения содержимое кошелька рассыпалось по светло-ореховому офисному столу. Перед Вериным взглядом возникла целая груда визиток, наклеек из супермаркетов, чеков, купонов, транспортных карточек, сложенных театральных билетов с оторванными «контрольными» краями, рекламных флаеров, календариков с изображением подсолнухов и снеговиков. Вера сразу вспомнила, что такая же трогательная, немного старческая привычка хранить в кошельке кучу бумажного хлама была у тети Лиды. Та не выбрасывала ничего. Даже выцветшие билетики на автобус (необязательно «счастливые») или древние, давно недействительные расписания электричек. Потому что выбрасывать было «как-то неловко». И теперь эта нелепая трогательность словно ожила в лице руководителя Вериных языковых курсов.

А особенно тронуло Веру то, с каким неуклюжим, порывистым смущением он тут же принялся собирать свои рассыпанные бумажные богатства. Будто сразу стало ощутимо, что внутри у него, под ординарной внешностью неприметного офисного сотрудника, бежит по сосудам тоненький теплый ручеек, наполненный множеством крошечных рыбок – невыносимо хрупких и безобидных. И от созерцания этой неловкости в Вере словно что-то со звоном лопнуло и начало душисто распускаться.

– У меня на даче был такой же календарик с подсолнухами, только побольше, – зачем-то сказала она.

Это было почти правдой: у тети Лиды над плитой действительно висел календарь с подсолнухами, но не совсем такой же.

А скидочного купона «Бук Плюс» среди рассыпанного добра так и не оказалось.

Это хрупкое трогательное тепло внутри Кирилла с тех пор ощущалось при каждой встрече. Когда он заходил в аудиторию, что-то вполголоса говорил Ольге Юрьевне и как-то растерянно, почти беспомощно сводил брови; когда пил в коридоре кофе из автомата – маленькими, быстрыми, словно вороватыми глотками. И когда подкармливал дымчато-серых и без того явно сытых котиков, обитающих возле здания курсов. Высыпа́л перед ними сухие подушечки из специально купленных серебристо-желтых пакетов. Либо выкладывал склизкие кусочки консервов. Котики смотрели на предлагаемые им лакомства высокомерно, почти презрительно, и Кирилл казался гораздо более уязвимым и нуждающимся в опеке, чем они.

Впервые Вера застала Кирилла за кормлением котиков через неделю после знакомства. Вышла из здания курсов в вечереющий стылый двор и увидела его согнутый силуэт над равнодушной кошачьей стаей – очевидно, разочарованной угощением. Она уже хотела подойти ближе, предложить вместо неугодного корма ломтики слипшейся копченой ветчины от своих не съеденных за день бутербродов. Но в этот момент из-за дверей показалась отставшая Марьяна. И Вера, моментально подхватив ее под локоть, резко зашагала в противоположном от Кирилла направлении.

– Давай через соседний двор пройдем, там менее слякотно, – сказала она.

Вере почему-то очень не хотелось, чтобы Марьяна увидела Кирилла рядом с котиками. Отчего-то стало неловко – то ли за чужую беззащитную хрупкость, столь откровенную и простодушную; то ли за терпкое чувство, внезапно подступившее к ее горлу. Словно Вера внутри вся смялась, скомкалась от непонятного горячего стеснения. И там и застряла мысленно – в складках собственной скомканной души.

Слишком поздно. Марьяна уже успела заметить трепетную, слегка неуклюжую фигуру в углу двора.

– Смотри, Верочка, директор наших курсов. Кажется, он решил переквалифицироваться в руководителя кошачьего питомника. Не хочу никого обидеть, но какой-то он… малость убогий, тебе не кажется? Вроде и милый, приветливый, но при этом… бесхребетный, что ли. И курсы у него такие же. С этой Ольгой Юрьевной мы далеко не продвинемся. Наверное, пора искать новую языковую школу.

– Не знаю. Может быть, – равнодушно ответила Вера. Достала на ходу телефон и сделала вид, что погрузилась в чтение важных новостей. Лишь бы не поддерживать назревающий мучительный разговор.

Четыре раза внимательно перечитала сообщение от магазина «Все для дома». В сообщении говорилось о скидках до двадцати процентов на чистящие средства для акриловых ванн. И до пятнадцати на металлические настенные полки.

В следующий раз Марьяна не смогла прийти на курсы, и Вера, в легком, почти воздушном одиночестве, подошла во дворе к Кириллу. Подошла и протянула контейнер с заранее приготовленными кусочками вареного минтая.

– О нет, такое они точно есть не будут, – улыбнулся он.

– Ну а вдруг.

Кирилл развел руками и смущенно, почти виновато свел брови, словно лично был ответственен за вкусовую избирательность котиков.

– Даже пробовать не станут. Я давно их знаю.

Тем не менее котики не только попробовали Верин минтай, но и съели его до последнего хрящика. И она почувствовала себя глуповатой и даже немного жалкой от того, что это обстоятельство неимоверно, до сердечной дрожи ее обрадовало.

За три месяца, проведенные на курсах, Вера сталкивалась с Кириллом довольно часто. В основном в коридоре и во дворе. Один раз на лестнице – на скользких истоптанных ступенях, возле брошенного уборщицей ведра, источавшего острый гниловатый запах забытой половой тряпки. Оба неизменно останавливались, перекидывались парой бессодержательных реплик, и Кирилл, как всегда, растерянно сводил брови, словно был в чем-то виноват.

Во время этих нечаянных пересечений Вера всякий раз ощущала живительное, трепетное, почти парное тепло. Что-то глубинно-уютное разливалось по всему телу. Но тепло это всегда оставалось практически неосмысленным, плескалось где-то на подступах к сознанию. И лишь спустя три месяца, когда «первый уровень интенсива» подошел к концу, Вера с пронзительной ясностью поняла, насколько ей будет не хватать этих встреч.

Она внезапно остро осознала, что за это время незаметно размоталась в глубине себя, словно катушка ниток, до хлипкой, уязвимой сердцевины. И надо было срочно что-то с этим делать, но делать было нечего.

Марьяна продолжать обучение у Ольги Юрьевны не захотела. Но и других языковых курсов, «чтобы не адски дорого и недалеко от дома», найти не получилось. Поэтому Марьяна ограничилась тем, что перевелась в группу к Алине.

– Посмотрю, попробую, может, у нее получше будет. Все-таки она подинамичнее и более адекватное впечатление производит. А ты, Верочка, будешь переводиться на следующий уровень?

Вера никуда переводиться не собиралась. В день записи на курсы, три месяца назад, она твердо сказала себе, что ограничится «первой ступенью», после которой ни за что не станет продолжать априори бессмысленные занятия. Пусть даже в итоге эти занятия оказались уютными, неспешными, пропитанными сонным успокоительным теплом. В конце концов, моменты душевной неспешности можно было найти и за пределами аудитории Ольги Юрьевны.

Но лишить себя возможности видеть Кирилла оказалось очень сложно. При этом, разумеется, было бы абсурдом продолжать занятия только ради него. Ради чужого, практически незнакомого человека. Ради очень коротких, стремительно ускользающих в никуда, нечаянных встреч.

Когда Вера зашла в офис, чтобы попрощаться, от тягостного волнения у нее даже сводило живот. Словно она прыгала с обрыва в бурную темную реку.

– Здравствуйте, – как можно более легким, текучим голосом сказала она. – Я пришла поблагодарить вас за курсы. И пожелать вам побольше адекватных толковых учеников. И благодарных котиков.

Кирилл смотрел на нее удивленным, печально-растерянным взглядом:

– Значит, вы все-таки от нас уходите? Решили не переходить на следующий уровень?

– К сожалению, у меня сейчас совсем не будет времени. Такую уж профессию я выбрала.

– Жаль. Очень жаль. Ольга Юрьевна сказала, что вы сделали большой прогресс за эти три месяца.

Кирилл стоял перед ней сиротливый, зябкий, свернувшийся. Будто сложенная вчетверо газета, оставленная на столике в привокзальной закусочной. Вера отчаянно пыталась придумать ответ, но не могла найти слов. И в конце концов просто достала ледяной рукой из кармана свою визитку (Марьяна убедила напечатать визитки «заблаговременно»). Протянула ее Кириллу:

– Это вам для вашей кошельковой коллекции. Я пока еще прохожу интернатуру. Но уже совсем скоро начну работать как самостоятельный, полноценный специалист. Обращайтесь, если что.

И когда Кирилл, все еще удивленный и растерянный, взял у нее визитку – осторожным, плавным движением, – Вера тут же почувствовала, что рука стала стремительно нагреваться. Словно ее включили в розетку.

– Но я надеюсь, обращаться вам не придется, – добавила она уже не делано легким, а и правда почти невесомым голосом.

Кирилл появился очень быстро – меньше чем через неделю. Дождливым вечером, после работы, Вера вышла в мокрый больничный двор, залитый скользким фонарным светом, и увидела его рядом с неврологическим корпусом.

– Вы все-таки решили прийти на прием? – сказала она, расправляя мгновенно вымокший капюшон. – А у меня рабочее время уже закончилось. Очень жаль.

– Ничего страшного. Я пришел не на прием… А попросить вас пойти со мной, покормить котов. С тех пор как вы у нас не появляетесь, они отказываются принимать пищу от других. Даже от меня.

– Ну что ж, голодной смерти котов я допустить не могу, – ответила Вера, ощущая, как вместо острых студеных капель ей за шиворот натекает трепетное, хорошо знакомое тепло.

И они вышли вместе из больничного двора и отправились вдоль стылых улиц, чавкающих жидкой грязью, урчащих водосточными желобами. И вокруг, в темном сыром воздухе постепенно оживали приветливые оранжево-желтые окна.

После того вечера все закрутилось с невероятной скоростью. Вера даже сама не заметила, как оказалась с чемоданом в его квартире, в их квартире, подчеркивал Кирилл; как перевезла в эту самую их квартиру тетилидин красно-белесый диван.

Кирилл очень настаивал на официальной регистрации, потому что «так ведь правильнее». И потому что официальным супругам проще со всякими бумажными формальностями: например, при совместном переезде за границу или при рождении ребенка. Вера не планировала ни заграничных переездов, ни детей. Но, чтобы не обижать Кирилла, вяло согласилась, не особенно раздумывая. И в один прекрасный день с удивлением обнаружила себя в загсе, среди густой потрескавшейся лепнины, скользкого паркета, сверкающего зеркальной чернотой, и умиленных, заранее выпивших гостей. Раздумывать было уже поздно. Удивление не покидало Веру и вечером, когда она сидела рядом с Кириллом за длинным ресторанным столом – в сизом плотном воздухе, сбитом из надышанности, тяжелого коньячного духа, невыносимо резких одеколонов и табачного дыма.

Она словно была оглушена тем, как быстро полились их отношения. И как быстро эти отношения стали мягкими, уютными, будто разношенными. Летом часто ездили за город, к маме Кирилла, Серафиме Михайловне. Та всегда принимала их радостно, кормила варениками с вишней и творогом, говорила тихим полупрозрачным голосом. Расспрашивая о «городской жизни», редко смотрела им в лица, в основном скользила слегка влажным, безмятежным взглядом где-то над их головами. Ее неумолимо утопающие в медленном разрушении дом и сад напоминали Вере дачу тети Лиды и дяди Коли, и от этого становилось легко и уютно. У Серафимы Михайловны всегда успокоительно пахло свежескошенной травой, нагретым деревом и чем-то яблочно-медовым. Либо готовящимся вареньем – жидко-сладкими разгоряченными ягодами.

В другие сезоны Вера с Кириллом иногда выбирались чуть дальше материнского дачного поселка. В основном в гости к старым Кирилловым приятелям, которые после окончания института разъехались по разным городам. А пару раз даже съездили за границу, погуляли по нежданно жаркому октябрьскому Риму и по рождественскому Цюриху, остро пахнущему морозом и пряными ярмарочными угощениями.

С Кириллом было хорошо просто гулять, просто молчать либо говорить о незначительных, неболезненных вещах. От одного его присутствия и мягкого, немного виноватого голоса внутри все словно зарастало крошечными солнечными цветками. Правда, цветки эти были мучительно хрупкими, способными скомкаться от любого неосторожного прикосновения.

Поначалу Верина мать и большинство ее приятелей считали, что она могла бы найти себе «кого-нибудь получше», чтобы «быть счастливой».

На встрече однокурсников, за две недели до свадьбы, Марьяна подошла к Вере и принялась допытываться, почему у нее такой несчастный вид и зачем она постоянно пьет. Вера вяло попыталась возразить, но напрасно. Марьяна была непоколебима.

– Ты просто боишься быть счастливой, – уверяла она влажно-жарким, банным полушепотом. – Не хочешь даже мысли допустить о такой возможности.

– Ты решила оставить дерматологию и стать психологом? – спросила Вера. – Или просто посмотрела в Интернете душеполезный ролик про обретение счастья?

– Не язви. Ты прекрасно знаешь, что сама виновата в том, что с тобой происходит.

– А что со мной происходит?

– Тебе почему-то кажется, что ты недостойна счастья. Но это не так. Вот скажи, Верочка, зачем ты выходишь замуж за этого Кирилла? Он, конечно, парень хороший, добрый, и у него даже есть свои языковые курсы… Но курсы-то средненькие, откровенно говоря. Да и согласись, что чего-то большего он вряд ли добьется в жизни. Достаточно на него посмотреть один раз, чтобы понять: он какой-то… бесперспективный, что ли.

От выпитого алкоголя и полушепота Марьяны и правда становилось как-то бесперспективно и жарко.

– Ты только не обижайся, – продолжала она. – Но он ведь такой же размазня, как и ты. А в паре кто-нибудь обязательно должен быть стержнем. Ты послушай меня, я ведь желаю тебе счастья. А прежде всего желаю, чтобы ты сама захотела быть счастливой.

Веру вообще довольно часто обвиняли в недостаточно активном желании счастья. Ведь быть счастливым – это священный долг каждого, и отсутствие видимого стремления к счастью оказывалось нарушением естественного закона жизни, чуть ли не злостным бездействием, недобросовестной инертностью, достойной всеобщего порицания. Вере полагалось осознать это в полном объеме. А Марьянин взгляд к тому же был таким липким, таким обволакивающе-томным, практически секреторным, что Вере начало казаться, что еще немного, и ее станут принуждать к счастью физически.

– Ты смотри, Верочка, если передумаешь, свадьбу еще не поздно отменить. А я могу познакомить тебя с кем-нибудь из «ЕвроЭлитМеда».

– Боюсь, такого счастья я не вынесу. И умру от инфаркта.

Марьяну, однако, не смутила возможность Вериной смерти, и она продолжила говорить о перспективных сотрудниках клиники «ЕвроЭлитМед». В какие-то минуты складывалось впечатление, что она хочет как-то логично завершить свою тираду о счастье, но ей это никак не удается. Наконец Вера решила, что единственно возможное логическое завершение разговора – впадение в алкогольную кому. И залпом выпила остатки виски.

– Вот видишь… – горестно вздохнула Марьяна. – Я же говорю. Ты прячешься от счастья в спиртном.

Впрочем, уже спустя несколько месяцев после свадьбы большинство людей из Вериного окружения все-таки приняли Кирилла. В конце концов, его природная, вечно растерянная мягкость растопила даже прагматичный душевный ледок Вериных знакомых. И они смирились с этим не слишком логичным, довольно внезапно заключенным браком.