Текст книги "Богиня песков"

Начальник стражи промолчал. Он сердился.

– Все, кто думает и говорит – люди – наставительно заметил Таскат. – Люди делают выводы. Может быть, мне продемонстрировать всем присутствующим во дворце свои прекрасные глаза? Чтобы все убедились, что в них нет ничего страшного?

– Не надо… – полузадушенно попросила высокородная Арада. – Вы испортите прием…

Через несколько дней об этом случае будут знать все и вся – подумал Таскат и перешел в наступление.

– Милая дама, неужели вы не знали, что я издалека? И зачем же было проверять, насколько издалека?.. Или вам было так интересно?

– А откуда вы? – спросил начальник стражи. – На самом деле?

Таскат загадочно улыбнулся.

– Как вы знаете, все сведения о моей личности и моем происхождении засекречены специальным императорским указом. Добыча нейдара чрезвычайно важна для Империи, планы Империи – важнейшая вещь, а я – в сердце этого плана. Так что обращаться нужно не ко мне…

– Так я и думал, что россказни о другой стороне неба – горячечный бред! – фыркнул начальник.

Вернулся солдат с плотно закрытой коробочкой, в которой что-то шуршало. Он поставил ее на стол и достал оттуда сердитую толстую ящерицу с белым брюхом и хитрой мордой.

Таскат, как ему было сказано, подошел к ящерице, взял ее в руки и некоторое время гладил. Стража насторожилась. Ящерица не проявила никаких признаков беспокойства, наоборот, довольно зафыркала.

Начальник скривился, как будто увидел что-то на редкость противное. Например, себя, плюнувшего в суп императору.

– Ну, не россказни – заключил он. – Ладно. А теперь несколько вопросов…

Отболтавшись наконец, Таскат вышел из комнаты – рассерженный, растрепанный и растроенный. Для поднятия пульса, а также – для поправки самочувствия ему срочно необходимо было выпить местного вина. Хотя бы там, в восхитительной комнате, где обычно собирались только мужчины и не было ни одной драпировки – говорили, что раньше в таких комнатах проводились дуэли, поэтому и так! – и ни единого окна. Интересно, как на дуэлях сражались женщины? Непорядок какой-то.

Как по заказу, сейчас там не было ни души – все ушли танцевать, и посланника никто не хватился бы. Официальная часть как раз подходила к концу, а его роль сегодня была невелика. Мог бы уйти и пораньше, если бы не ввязался в занимательную историю.

Посланник решил немного развлечься после утомительной беседы, разогнался за два шага и неслышно проскользил по натертому полу на коленях, стараясь не издавать ни одного лишнего звука. Шелест вышел на диво хорош. Из стакана не пролилось ни капли.

Курительную часть комнаты отделяла стена, похожая на длиннющий стеллаж из широких деревянных планок, заставленный цветами. Под ним была скамеечка. Таскат сел на пол и вытянул ноги, беззвучно поставив рядом высоченный стакан.

Сейчас сюда ввалится толпа – подумал он. Отдохну и спрячусь туда… Хотя нюхать этот сладкий дым невыносимо…

Он уже начал подумывать о том, не спрятаться ли сейчас, когда его наконец-то развернутые уши уловили подозрительный звук. В курительной кто-то был. Посланник замер и насторожился.

Сначала он понял, что за стеной переминается с ноги на ногу человек, испытывающий сильное неудобство. Второй человек, похоже, сидел за столом для курения, куда пристрастившиеся к дыму высокородные обычно ставили свои плошки, и считал деньги. Тяжелый шелест и звон наводил на мысль, что денег много – плоских монет, а не круглых тяжелых бус. Не будут же высокородные расплачиваться медяками.

– И это все? – раздался шепот.

– Все – обессиленно ответил второй тихий голос. – Остальное будет через три дня. Я дал слово.

– Ваше слово не так много весит, Ольмитт – отозвался первый. – Если бы вы заплатили в прошлый раз, я бы поверил вам на слово. Но теперь вы должны заплатить втрое и прекрасно это знаете. Моя репутация мне поможет, если вы меня продадите. А ваша уже никуда не годится.

– Вы об этом пожалеете!

– Не пожалею. Я никогда и ни о чем не жалею. Все оплачено. Сметено. Забыто. А если вы захотите прийти еще, вы знаете, что вам достаточно меня попросить. И вы попросите. Вы попросите, Ольмитт.

Второй голос не отвечал. Таскат представил себе молодого, запутавшегося в долгах знатного юношу, униженного и разъяренного до такой степени, что не может и слова сказать…

Лучше отсюда уйти, пока не поздно. Но как?

Неужели меня не было слышно?

Или они выйдут отсюда в обнимку, как лучшие друзья?

Он с ужасом понял, что человек за столом видит вторую половину зала, как на ладони, и только поэтому не выглянул посмотреть, кто ходит – и съежился в комок. Потом аккуратно протянул руку за стаканом и неслышно выпил за собственное везение.

– Колдовство дорого стоит, но не дороже жизни – прошипел Ольмитт. – Я вас уничтожу.

– Не уничтожите. И не соберетесь. Ваша жизнь зависит только от меня. Я не намерен убивать вас. Вы платите деньги, я – ищу способы. Но с тех пор, как вы решили меня обмануть, я перестал относиться к вам хорошо.

Ольмитт ничего не ответил, только шипел сквозь зубы, как рассерженная птица. Наконец раздался глухой звон – такой бывает, когда мешочек с золотыми бусами шлепается на стол.

– Возьмите… Это все.

Несколько секунд тишины. Потом опять звон и шелест. Неизвестный вымогатель действительно не привык верить на слово, тем более – второй раз.

– Хорошо. Благодарю вас, Ольмитт. Не выходите сразу, слуга сейчас возился у входа со своей тряпкой. Сейчас все вернутся развлекаться… в чистую комнату… Вы же привыкли к чистоте, Ольмитт?

В коридоре раздался звук приближающихся шагов. «Сейчас будет толпа» – сообразил Таскат. «Пора уходить. А дверь не так уж и далеко. Если постараться, меня не услышат».

Со всей доступной ему скоростью он поспешно покинул поле дипломатических действий, стараясь красться, как разведчик, и не издавать ни единого звука, слышного несовершенным ушам. На коленях остались ничем не примечательные следы.

Если бы кто-то выглянул из курительной, он мог бы увидеть со спины высокого человека в черном калли и со стаканом в руке, развинченной походкой удаляющегося по коридору в направлении уборной.

Таската радовало, что здесь все-таки есть мужские и женские уборные – меньше хлопот. Мужская была рядом, и это радовало еще больше.

В большом зале было полно народу. Слава богам, прямо здесь не было еды или выпивки: при дворе строго разделяли такие понятия, как «еда» и «танцы». Наверное, из-за рыбы.

Пара проплыла мимо посланника, и он услышал тихий обрывок разговора. «Вы знаете, сколько тогда стоили услуги умельцев старого ремесла?! А теперь их не найти просто так… – и, громко: – И хорошую швею, и хорошего составителя курений… Кстати, как вам мое новое платье?»

Вот как всегда, все об этом – подумал он и вышел из зала, поднявшись по ступеням без перил на галерею. Интересно, как здесь с наркотиками? Вино вином, курево – куревом… Ну, курево, наверное, не вызывает наркотического привыкания…

Он решил припомнить еще какую-нибудь подробность и добавил: а женятся здесь по указке, знатных подростков сочетают родители, а крестьян и горожан – старейшины и городской голова.

Ох, да!… Я вспомнил, зачем я это вспомнил!.. Мужчины должны молчать, пока дама не сделает первый ход, так как мужчина высокого рода не должен быть покорен страстям. Он вообще, кажется, не должен быть.

Это ужас.

Имеет ли он сам шансы на выживание после скандала с дамой? Имеет ли проплывшая мимо дама шансы на выживание при дворе и на новое платье?

На уровне земли, наверху, был выход в сад, где уже сгущались сумерки. В ожидании отъезда Таскат стоял, прижавшись плечом к стене, и гладил пальцами запястье, успокаивался, сочиняя новое письмо.

Ливрейный слуга, наблюдавший за ним с галереи, отвернулся и что-то сказал такому же слуге, похожему на него, как две капли воды. Тот выслушал, кивнул, прошел в белую арку и исчез в синей темноте.

Белое и синее одолевали вечерний сад.

Наступал очередной вечер, в который можно было нырнуть и утонуть в нем, будучи проглоченным какой-нибудь скользкой рыбой.

Он опять помянул проклятые рыбные блюда. Таскат желал советнику по торговым вопросам никогда не подавиться костью – у того был покладистый характер. Редкость при такой должности.

Да, кстати… Надо кое-что перекопировать из заметок и отправить Ро-мени. Он интересовался.

«Уважаемый Ро-мени!

Вы просили меня описать некоторые подробности.

Я долго не мог разобраться, кто здесь правит – матери или отцы. Верхушка аристократии и советники императора – сплошь мужчины, но в совете есть один-единственный влиятельный человек, заправляющий делами столицы и строительством – Эрини, властная женщина в возрасте. Она у всех на устах, но за все время пребывания здесь я не слышал ни одного оскорбительного комментария или шутки на тему женщин, занимающихся не своим делом.

Среди Сахала, похоже, тоже есть женщины, но я об этом ничего не знаю. Никто не произносит вслух имен жрецов. Я даже не могу понять, кто из них главный.

Здесь один язык, но так много разных способов жить по-своему… Как они не ссорятся и не воюют? Тем не менее, каждый город обязан поставлять в армию обученных солдат.

Войны, если так можно их назвать, есть только на границах, там, где живут племена макенгу, не признающие империю. Об этих людях (племенах, может быть, другом государстве) я почти ничего не знаю, только это название. На нашей карте эта территория обозначена как принадлежащая аар или Исху. Об этих людях уже несколько лет запрещено говорить: я опять не знаю того, что знают все, и это отвратительно. «Была стычка», «отвоеван такой-то город»…

Все знают. Все все знают, кроме меня.

Что это такое?

Зачем им, диким варварам, якобы нападать на огромную империю? Может быть, это империя расширяет границы? Как они еще живы?

Очевидно, пояс дождевых лесов таит в себе много секретов.

Новости, приходящие с этих размытых границ, обсуждаются то в одном, то в другом ключе. Я мог бы тысячу раз попасть впросак, поэтому при всех подобных разговорах делаю вид, что мне неинтересно. Проще слушать.

Лучше опять о женщинах.

Любопытно, что в захолустье, где часто, вроде бы – патриархат, есть женщины-постоянные исключения. Старшая дочь в семье – особенно дочь главы племени или главы самого влиятельного рода – это большая сила. Ей дают самое большое приданое: ей, по традиции, поручают поиск родников: она может советовать отцу; выходя замуж, она получает все, что захочет забрать с собой, и может изменить судьбу семьи мужа, если род, в который она выходит замуж, не велик и ничем не славен. Род получает новое имя или начинает считаться ветвью рода девушки.

Выйти замуж в своем городе или деревне она не может и обязательно должна уехать туда, где живет ее муж. Все провожают ее с великим плачем, как будто умирает солнце.

Можно сказать, что принцессы здесь – настоящие принцессы, хотя называют их иначе – и все, что в сказках полагается принцессам, им непременно достается.

Объясняется это тем, что в старину, когда во время набега убивали всех, род начинался заново с любой его представительницы, выжившей после набега. Если это и патриархат, то установился он не так давно.

Юная девушка имеет большее влияние, чем юноша, несмотря на подчиненное положение всех молодых людей – а самой большой удачей в юности считается удачная женитьба. Это хороший задел на будущее.

Зрелый, деятельный человек пользуется самым большим влиянием. Детей здесь за людей не считают: часто им даже не дают имен, пока они не войдут в пору юности (к счастью, в больших городах этот обычай отмирает). Часто даже образованные и богатые люди не знают, сколько лет их ребенку, отданному на воспитание (есть и такая практика). Видимо, они даже не отмечают дату его рождения.

Наследников выбирают из тех, кто благополучно пережил пору детства.

Все в жизни ребенка, подростка, юноши зависит от принадлежности к роду, а не к той или иной семье. Родство может считаться и по мужской, или по женской линии – это зависит от того, кого, по легендам, рождалось больше в роду, богов или богинь. (Что они будут делать теперь? Ведь легенды о богах тесно соседствуют с рассказами о магах)…

Боги в здешней традиции не существуют без людей: возможно, они в них воплощаются?

В одних племенах все решают мужчины, в других – женщины, но я не заметил особой разницы в положении тех или других в пределах Исха и Аре. Хотя, конечно, нужно там жить, чтобы понять.

Исключение составляют «неприкасаемые» – деревенские колдуньи-сахри или «схени», законницы – тоже безымянные женщины, положение которых мне пока непонятно. У них нет имен, что само по себе странно, но объяснимо с точки зрения местных жителей: поступающий на важную должность или государственную службу человек тоже теряет собственное имя. Как я понял, они гадают и решают какие-то споры.

Возможно, здесь горе молодым, тем, кто еще не вошел в пору зрелости и не может постоять за себя – но горе и старикам, за которыми не стоит большой, влиятельный клан, старикам, которых все меньше. Я почти не вижу на улицах стариков».

12

С наступлением ночи бабушка разжигала огонь в печи.

Днем все спали. Внуки быстро приспособились гулять ночью, спать днем и не выходить на улицу без особой надобности. Сейчас все семеро, усевшись в кружок, сидели в углу подвала на циновках, играли в палочки. Их мать, Этте, спала рядом, свернувшись в клубок, как панцирина, а рядом спал восьмой брат.

Они старались не отходить далеко от дома. Казалось бы, кто будет что-то искать в заброшенном доме на склоне горы, поросшей лесом? А поди ж ты… Уже три раза мимо проходил отряд, проходил и возвращался.

Тот раз, когда солдаты осмелились зайти в дом, можно было и не считать. Дочь до сих пор вздрагивала, когда дети возвращались, набрав хвороста – мало радости слышать звук чужих шагов над головой.

Ничего, еще полгода, и можно будет перебираться ближе к Айду, туда, где живут оставшиеся родственники. Конечно, камень придется бросить… Камень, несомненно, проживет и без них. Хотя без него будет и скучно, и сил будет меньше.

Она положила растопку в черный зев печи, щелкнула пальцами и раздула огонь.

Первый муж был уверен, что у них будет своя башня. Если не он будет магом, то наверняка она – богиней. Она переродится. Ну как же – кто еще может прийти к непостроенному дому, не зная, где строят! Кто найдет там мужа, не спрашивая старших! Кто, как не она, нашел их собственный черный камень! И, опять же – родословная… Две богини в роду… Знаменитый брат, прекрасный маг и изобретатель…

Но богиней она так и не стала, а вместо этого взяла себе имя и стала танцовщицей. Не стала ни колдуньей, ни богиней дочь, хотя камень признал ее и говорил с ней. А с мужем камень не захотел говорить. Отличный, огромный подвал и крепкий фундамент, заложенный под башню, пропали даром. Над ними возвели обычный одноэтажный дом, правда, хороший…

Вот и вся жизнь у нее была такая. Обычная, правда, хорошая.

Дочь-плясунья, не получившая дара, нашла себе хорошего приходящего мужа и обзавелась восемью детьми. Дочь очень помогала. Бабушке давались только цветы и сад, но не огород – все-таки колдунья. Когда начались беды, а потом и кончились деньги, они поменялись обязанностями – бабушка взяла на себя внуков, а Этте – пропитание. Взгляды стражи пока не опускались ниже тех, кто мог платить. Этте ходила в город и танцевала на улицах, собирая подаяние.

Мальчики постарше подбивали камнями птиц, ловили больших стрекоз и ставили силки, собирали головки хвоща и копали корни лоз. Посадить что-то в огороде уже было почти невозможно – дом должен был выглядеть запущенным, а диски стражников сводили на нет попытки защититься, отводя глаза.

Она разогнулась, потерла спину и поморщилась. А ведь до того, как ее согнуло, она была высокой и стройной… И этого почти не осталось.

Приготовив обед, бабушка достала из сундука небольшой слиток, отливавший голубым блеском, и сосредоточилась. Воспоминания текли привычным потоком.

…Не из каждой колдуньи вырастает богиня, и ученость ее нигде не пригодилась – когда брат ушел в свою башню насовсем, никто из его товарищей не согласился взять к себе сестру. То ли круговая порука была виновата, то ли учености маловато оказалось, то ли уже начинались те страшные дела, из-за которых погибли многие. А потом и он погиб.

И она осталась жить здесь, в доме с садом, с Этте и внуками…

В ее руках слиток размяк, как кусок воска.

Бабушка смяла его пальцами, отложила большой кусок на скамью и стала катать нейдар между пальцами, готовя заряд. Скоро у нее получилась недлинная палочка, а потом еще, и еще, и еще… Простая работа, но требует внимания, вроде плетения кружев. Нейдар требует особенно много внимания. Через полтора часа на деревянной доске сверкали двенадцать палочек, которыми можно было зарядить ружье.

Жаль, ничего от них после выстрела не остается. Летит молния. А металл сгорает…

Порядка ради она начала вспоминать, как и при каких обстоятельствах они отняли это ружье у случайного стрелка. Ему удалось подранить Этте, к тому времени оставшуюся без мужа. Предатель, сволочь, шестиногий, ушел и не появился, ушел и…

А старшие дети, что Первый, Второй, что Третий, прекрасные охотники – стрекозы не боятся, больших птиц не боятся.

Для того, чтобы плавить металл, некоторым просто необходимо рассердиться.

– Бабушка-а… – раздался за спиной надоедливый голос.

Она обернулась. – Чего тебе?

Пока еще безымянный подросток потянул ее за рукав.

– Бабушка, а мне скоро?

– Скоро. – Кивнула бабушка. – Скоро я тебя посвящу… Только надо будет найти того, кто даст имя. У тебя же сейчас ни учителя, ни отца. Но ты не беспокойся. Либо мы найдем, либо камень сам разберется.

– Бабушка, а как это бывает?

– Ты его потрогаешь и поговоришь с ним.

Внук молча смотрел на бабушку огромными глазами.

– Ты чего?

– Но я же его трогал…

– Да ты врешь, медная стружка!

– Никакая я не медная стружка! Я – Этин.

– То есть как? – бабушка схватилась за сердце. – Он тебе уже и имя дал? И ты мне ничего не сказал?

– А ты у него спроси…

Она потянулась надрать ему вихры, чтобы не врал, но внук отскочил.

– Нетушки! Я уже взрослый! Чанка-песчанка!

– А вот я тебе, чтобы не обманывал старших! – сорвалась со скамейки бабушка и ринулась за неслухом. – Вот я тебе!

– Нетушки-нетушки!

«Тихо вы…» – послышался хриплый, негромкий голос. Голос шел ниоткуда, но бабушка его хорошо знала.

– Да хоть ты ей скажи! – заорал несправедливо обиженный внук. – Ну скажи ей! Нельзя же имена давать по второму разу! Ремесло так ремесло! И за волосы уже нельзя!

«Действительно, нельзя. Тебе уже двенадцать лет. Ты ученик и в будущем – маг. Но орать в доме тоже нельзя. Недопустимо орать в хорошем доме».

Бабушка присела на сундук отдышаться. Ей было как-то не по себе.

Этин уже отбежал к остальным и дразнился, показывая язык.

– Эй… – позвала она. – Ты что… Их всех уже признал? А как же испытание?

«Всех, кроме одного. Он будет, как ты».

– Ой… не надо, как я… Горе какое, огромное…

«Это как не надо?» В голосе камня слышался непонятный сарказм.

– Да как это не надо?.. – чуть не закричала бабушка. – Я богиней могла стать! Я горы хотела свернуть! А пришлось всю жизнь над колыбелью рыдать, детей воспитывать! Так мне ничего и не было!

«Так ты же не только детей… Ты же плясала. И знала счастье. И у высокородных знали тебя, и даже в дворцовом квартале Аар-дех выступала… Тебе венки на шею вешали, тебя двадцать лет любили, как богиню… Тебя любили…»

– Да проку в том! Все одно не та, которой могла бы стать. Горе мне всю жизнь. Сплошное горе. Хотела пойти на улице танцевать, чтобы семье не пропасть, а за мое умение деньги брать запрещено – посылай дочь, жди, когда ее приберут! Хотела в башне работать, а брат с учениками закрылся. Хотела на небе жить, а пришлось сопли внукам вытирать… Лучше бы меня живой в землю закопали!

На глаза старухи набежали слезы.

«Но ведь это ты вместе с братом придумала, как стрелять из ружья. Не будь тебя, так до сих пор и возились бы с этим бурым порошком».

– Ты понимаешь, о чем говоришь? – сердито отозвалась бабушка. – Теперь нас убивают из этих ружей!

Камень замолчал.

Дрова уже прогорали. Она взяла полено, поставила на торец и со всей возможной злостью ударила топором.

– Горе у меня! Ничего, кроме горя! И будет так до самой смерти! До… самой… смерти!

«А семеро внуков-колдунов – это тоже горе?» – вежливо спросил камень.

– Так сама-то я никто! Что я тут могу – своими руками? Вот этими руками? Пока они не вырастут, кем я буду? Ни славы мне не досталось, ни счастья!

«А кто их учить будет?»

Бабушка опустила топор. Как бы ей ни хотелось горевать и плакать, природная ясность ума все-таки брала верх. Она ненавидела эту проклятую ясность.

– Ну, значит, я. Я – никто. Растянутое чрево, одряхлевшие руки, разрушенная песня о той, что могла стать великой. Я – никто.

«А прародительница великих магов – это никто?..»

– Ишь ты, прародительница! Прародитель – это всеми забытый кусок мяса, от которого считают потомство, как от форра! Надо быть еще и человеком! – она погрозила потолку кулаком. – А кто считает детей за людей? Кто вообще считает детей, плодя их без счета? Один, второй, третий… Тьфу… Ладно, замолчи, старый дурак. Надоел ты мне. У тебя-то никогда и никого не убивали…

«Из них выйдут хорошие продолжатели старому ремеслу».

Она швырнула колобаху в печь.

– А мне что? А я сама – кто? Пустая бутылка, мелкий шерех? Точка отсчета? Дура я во сто лет! Прародительница, тоже мне… Замолчи, не трави душу! Дурак. Сколько лет уже с тобой разговариваю!

Камень не отвечал.

Бабушка заглянула в глаза внукам, потрепала каждого по голове, поцеловала в лоб. Может быть, и доживут до возможного величия. Если не будут бегать в лес без разрешения.

– Давайте, скажите хоть, как вас теперь зовут! Будущие великие маги… Ой-ей! Когда же мне будет хоть немного покоя!

Этте пошевелилась во сне, прижав к себе ребенка, который получил имя задолго до срока.

Она подошла к дочери и потрясла ее за плечо.

– Этте… Этте, проснись. У тебя все дети выросли. Все.