Текст книги "Вечерняя звезда"

Он понял, что незнакомка слепая. И ещё – что она, скорее всего, не чувствует его запаха. Тогда он заговорил с ней – она не испугалась – и предложил помощь. Он ухаживал за ней, вылечил её разбитые ступни, синяки и ссадины, кормил, развлекал, причёсывал и наряжал в платья матушки и сестёр. Их наряды были велики ей, но она этого не видела.

Оказалось, её прокляла мачеха за те же грехи, какими страдал он сам: за гордыню и грубость. Падчерица в оскорбительной форме отвергла дюжину женихов. Все они были или уродливы, или дурно пахли. Бедная женщина, волей судьбы ставшая капризуле матерью, рано лишилась супруга и, не успев завести собственных детей, семь лет потратила на воспитание избалованной вредной девчонки под пристрастным надзором семьи. «Родную кровь никто не заменит!», «Бедная сиротка! Одна в целом мире!», «Свою дочь она бы так не третировала…»

И мачеха не выдержала. Наболело. Она не обращалась к ведьмам, не покупала зелий и амулетов. Но после двенадцатого жениха закричала: «Прекрати разглядывать и обнюхивать, как будто ты собираешься их есть!»

Падчерица потеряла зрение, обоняние и аппетит. Обидевшись на мачеху, она сбежала из дома. И, к счастью, без приключений – мелкие травмы не в счёт – дошла до охотничьего замка. Её тем временем искали, а нашли… обезображенный труп, выброшенный через два месяца рекой на отмель. У девушек были одинаковые платья, а туфли утопленницы пошли на домики речным жителям. Потом выяснилось, что богатый купец подарил юной любовнице платье, скопированное бессовестным портным с дорогого заказа, когда мачеха выбирала очередные наряды строптивой невесте. А обманутая супруга купца наняла бандитов поквитаться с нахалкой.

– Но ведь всё хорошо закончилось? – спросила я.

– Не для любовницы точно.

– А для падчерицы и её принца?

– Как посмотреть, сударыня, как посмотреть… – печально улыбнулся мой спутник, в перерыве между танцами подавая мне бокал холодного вина. Было душно, оно пришлось весьма кстати. – Он полюбил её всем сердцем. Но она его, увы, нет.

– Как же – нет? Они оба исцелились?

– Да. Его любви хватило на двоих: колдунья не сказала, чей должен быть поцелуй. Теперь он муж всё той же эгоистичной, взбалмошной и самовлюблённой особы, которая пришла, слепая и исцарапанная, в его дом. Говорят, он очень сдружился с тёщей, они частенько коротают вечера вдвоём, пока его жена опустошает ювелирные и мануфактурные лавки и ругается с соседями. Ещё бокал?

– Спасибо. А как возникла традиция бала?

– Супруг падчерицы договорился с чародеями, практикующими проклятия, и раз в год даёт бал, где чудовища могут передохнуть и потанцевать. А спонтанное колдовство снимается само.

– Здесь что же, одни чудовища?! – ужаснулась я.

– Нет, конечно. Половина – обычные любители балов. Но другая половина – определённо чудовища.

– А в прошлый раз, – местное сладковатое вино не только освежало, но и развязывало язык, и этим не отличалось от земного, – извините, с кем вы ходили на бал?

– С одной несчастной принцессой, которую сестры за жуткий характер превратили в жабу. Я нёс её сюда в носовом платке. Но, даже обернувшись человеком, она не до конца утратила жабьи черты. Сильное ей досталось проклятие, хотя и заслуженное.

– А в позапрошлый?

– С заморской принцессой-лебедем.

– И как?

– Ужасно. Она так привыкла кусаться и шипеть, что не могла удержаться и в бальном зале. Её оттуда вывела стража. Мне пришлось сопроводить девушку до корабля, на котором она отплыла к себе на родину. Бедняжка плакала всю дорогу.

– Она вас не искусала?

– Совсем немного.

– А её за что прокляли?

– Принцесса оказалась прирождённой интриганкой и настроила семью мужа против двух других невесток. Это вышло у неё очень легко: они были обычными девушками, а она – настоящей красавицей. Красавицам всё прощают, им верят, стараются завоевать их дружбу. Жизнь невесток она превратила в ад, строя им козни каждый день.

– Но зачем? – удивилась я.

– Её прелестная внешность скрывала уродливую и неугомонную в подлости душу.

– Скажите, Вольфрам, она раскаялась, став лебедем?

– Она страдала от дурного обращения, от неудобств, от невнимания близких и равнодушия мужа, который завёл интрижку. А раскаялась ли? Пожалуй, нет. Жаба раскаялась. И очень искренне.

– Печально.

Так и подмывало спросить, в чём же провинился он, но оркестр заиграл что-то похожее на «Танец с подушками», правда, без гротескных прокофьевских нот, эпоха постмодерна сюда ещё не докатилась. Мы танцевали торжественно и страстно. Потом была вылитая «Прихоть мистера Бевериджа». Торжественность и страсть чуть-чуть умерились.

– Я вижу, – заметил мой кавалер, – каждый раз вы узнаете музыку.

На самом деле я не узнавала музыку, что неудивительно: у меня дома её не транслируют по радио, и наши исполнители не дают концертов из композиций мира Вольфрама. Но отдельные фрагменты и мелодии были схожи. Попадались Арканджело Корелли, Гендель и Чимароза. Я подумала, что вся музыка родом из одного мира, далёкого, загадочного, но одного. И, вероятно, «Тангейзер» с «Паяцами», «Идоменео» и «Тоска» с «Вертером» прибывают на Землю, как и в мир Вольфрама, в рабочие командировки. Для обмена опытом. То же касается всех сонат, симфоний и дивертисментов. Это многое бы объяснило: ведь совершенно непостижимо, как Бетховен, человек из обычных плоти и крови, да ещё и глухой, мог создать alegretto седьмой симфонии. Или как не глухой, но тоже из плоти и крови Брамс мог написать poco alegretto третьей. По моей теории композиторы – просто проводники этих командированных. Проверяют у них билеты, приносят чай и слушают их истории. А потом рассказывают нам. Но и талант проводника – редок и бесценен.

– Музыка напоминает привычную мне, но, кажется, она из разных эпох.

– Так и есть. Любезный хозяин стремится угодить гостям: прóклятые порой живут очень долго, их радует всё, связанное с жизнью до проклятия. А танцы вам близки?

– Нет, но благодаря вашей брошке мои ноги лучше знают партию, чем моя голова.

– Оставьте голову в покое. Пусть она отдохнёт сегодня. Один день поживите сердцем и ногами. Отдайтесь… музыке, – улыбнулся он, целуя мне руку.

Мой скромный волк ни за что бы так не выразился.

Боже, какие эмоции будили во мне взгляды Вольфрама! Я никогда не встречала глаз такого цвета. Никогда не видела такого лица. Я успокаивала себя: красивая внешность немолодого господина – случайность, она не важнее его кафтана и туфель, не истиннее кружев его шейного платка. Но то ли вино тут было особенно пьянящее, то ли хитрые мастера свечного ремесла что-то подмешивали в воск, или странноватая хозяйка, склонная чудить и капризничать, велела незаметно распылять через тайные слуховые отверстия волшебный порошок с непонятной, но злонамеренной целью… Казалось, его пальцы давно должны были прожечь дырки в моих перчатках. А когда он незаметно дотрагивался до моей спины, я едва не лишалась чувств. И он наверняка об этом знал.

Я не была голодна, но поданные им с тонкой улыбкой ломтик фрукта на длинной вилочке и пирожное, украшенное синими ягодами, проглотила, как под гипнозом. И не исключено, что даже приблизилась к пониманию греха или черты характера, ставших причинами его превращения в чудовище.

– Здесь душно, вы не находите? – Он смотрел мне в глаза своим искрящимся пеплом. – Не желаете выйти на воздух, сударыня?

Я желала. На воздух, в огонь, в воду. Мне уже было всё равно. Лишь бы с ним.

Спустилась ночь, чёрная, как бездна, и таинственная, как молчание Творца. Настоящая, непроницаемая – какой никогда не бывает в городе с его огнями и шумом. Здесь к тишине примешивалось только пение неизвестных мне птиц и стрёкот неведомых насекомых.

Мы отправились на прогулку по аллеям с редкими фонарями. Было тепло, пахло розами – кругом они росли в изобилии. Мои юбки с романтическим шорохом подметали дорожки, ночной ветерок ласкал открытую грудь и заигрывал с локонами, а в сердце трепетало хрупкое счастье: влюблённости на грани обладания.

Из-за деревьев доносились шаги, смех, кто-то запел и попытался взять верхнее си, но сфальшивил, а ещё – смесь яростных задыхающихся звуков, от которых я покраснела и прикрылась веером.

– Простите их, сударыня, – бросил мой невозмутимый спутник. – Единственный день в году они могут надеяться на взаимность.

– А на что надеетесь вы? – спросила я неожиданно даже для себя, терзаясь любопытством, была ли у него взаимность с царевной-лягушкой или царевной-лебедем. Или с кем-то ещё.

Он повернулся ко мне.

– На один поцелуй. В ответ на все ваши. Вы бессовестно целуете волка, когда вам вздумается. Похоже, он – ваш фаворит. Я ревную. Всего один поцелуй. Ведь это – справедливо? Большего я не прошу.

Бывают такие поцелуи, которыми потом можно жить неделями. Или годами. В зависимости от того, когда будет следующий. А если не будет, можно стать поэтессой, как принцесса Тадзима, и написать, как писала она возлюбленному принцу Ходзуми, сосланному императором Тэмму в горный храм Сига провинции Оми:

 
                «Чем здесь остаться мне
                И жить одной в тоске,
                О, лучше я пойду вслед за тобой.
                На каждом повороте на пути
                Оставь мне знак свой, друг любимый мой!»[11]11
  Из Манъёсю – «Собрание мириад листьев». Перевод с японского А. Е. Глускиной.


[Закрыть]
 

Или сочинить «Вечернюю серенаду». Интересно, кто же его поцеловал? Шуберта, я имею в виду.

* * *

Вольфрам ничего не сказал после поцелуя, но посмотрел так, что я будто растворилась в ночном воздухе этого мира. И все бабочки, птицы, цветы на клумбах и листья на деревьях парили, пели, цвели, благоухали и ластились к ветру не вокруг, а во мне. Каждая мраморная статуя дарила бесконечную нежность, и каждая беседка протягивала объятия клематисов и глициний, приглашая отдохнуть в её тиши. Они любили меня, а я – их.

– Нам пора, – взгляд Вольфрама подёрнулся грустью. – Я всегда буду помнить этот вечер, Симона.

Я не смогла вымолвить ни слова. Тогда он снял перчатку с моей руки и прикоснулся губами к дрожащим пальцам. Я чуть не рухнула на гравий обсаженной розами дорожки. И он стал волком.

– Вот и всё, сударыня. – Мы оказались в лесу, где частенько встречались с ним. – Вам понравилось?

– Мой дорогой Вольфрам! Никогда в жизни я не была так счастлива!

– Правда?

– Конечно!

Он зажмурился, на его морде отразилась улыбка.

– Невыразимо жаль прощаться с вами, сударыня.

– И мне. Но мы же скоро увидимся?

– Надеюсь. Для следующего раза я приготовлю вам новый сюрприз.

– Я буду ждать.

Глава 2

И он пропал.

Он, конечно, пропадал каждую ночь, когда уходил. Под утро. Иногда его не было по два-три дня. Я скучала и ждала. Вольфрам всегда извинялся, объясняя своё отсутствие: дела, заботы. Понятно. Но после бала его не было слишком долго. Через неделю я открыла «Книгу перемен». Монеты целую вечность плясали на столе, потом звонко падали на пол и закатывались в самые дальние и недостижимые уголки кухни. Сложилась гексаграмма номер двадцать девять.

Похолодевшими пальцами я нашла её описание.

«Одна из четырёх наихудших комбинаций. В настоящее время для вашей жизни характерны потери и поражения».

Да бог с ней, с моей жизнью! Что с его жизнью?

«Вы можете только сократить число ударов судьбы».

Отлично. Сократить бы число ударов сердца после вашего предсказания! До судьбы ли мне?

«Времени у вас много. Займитесь научными изысканиями».

Это как понять?

«Через два, самое большее – пять месяцев положение начнёт меняться к лучшему».

Два месяца?! Через два месяца взамен ударов сердца у меня будут тарелки из Marche funèbre[12]12
  «Похоронный марш» (франц.).


[Закрыть] Шопена. А через пять…

Я мучилась ещё два дня. Перестала спать. От этого мучилась сильнее: вдруг он придёт, а я не сплю? Потопчется в пустом сне и исчезнет. И я не узнаю о сюрпризе, который он обещал. Шла на кухню и капала сорок капель чего-нибудь. Меньше не помогало. И боялась: «Он придёт, а я буду спать, как пьяная, после сорока капель…»

Ещё два дня мук. Я забыла внести изменения цвета плитки в санузел стоматологов (пришлось звонить в Италию, наслушалась всякого) и перепутала шторы: отправила заказ вдовы генерала гламурной барышне с хорьком. Барышня орала так, будто я ей вместо ботокса уколола хлористый кальций. Или придушила хорька.

– Повнимательнее, – сказала Аполинэр. – У неё спонсор – депутат.

– Вот на что народные денежки идут, – буркнула я. Мне не было никакого дела до хорьков и депутатов.

– Лиза, ничего не случилось? – отвлёкся от компьютера Саша.

– Пустяки… Сплю плохо.

– Тебе бы отдохнуть. Когда ты в отпуск собираешься?

– Осенью.

– У друзей дом в Испании стоит пустой. Если хочешь, съезди. Одна или с кем-нибудь. Платить не нужно.

– Как не нужно?

– Да так. Скажу, что ты – моя подруга. Этого будет достаточно.

– Спасибо…

– Ты на себя не похожа, – заметила Света. – Похудела, бледная.

– Бессонница.

– Смотри, не болей, а то у меня дачная неделя накроется медным тазом. Аполинэр обещала отпустить, только если ты никуда не денешься. У нас грядки урожаем завалены. И яблок – тьма!

– А куда я денусь?

– С такими синяками под глазами? Хм… Не знаю.

Призрак Шопена улыбнулся.

* * *

Дома я перечитала предсказание. «Займитесь научными изысканиями». Алгебру за десятый класс почитать? Или физику за девятый?

И тут меня накрыло! Надо к профессионалу обратиться. К профессиональному прорицателю. Интернету в таких делах доверять нельзя.

Я обзвонила знакомых. Народ на удивление тесно общался с оккультными служителями. Из всех предложенных кандидатов я выбрала Марию. У неё был самый вменяемый вид: без чёрных балахонов, перстней на каждом пальце, стрелок а-ля Клеопатра Птолемей – и самый гуманный ценник. Но её телефон почему-то не отзывался.

На следующий день я ушла с работы пораньше и отправилась к гадалке. У входа в салон стояли две полицейские машины, скорая и суетились люди, далёкие от оккультизма.

– Что случилось? – спросила я бабушку с пустой авоськой, с любопытством тянувшую шею в окно салона.

– Грохнули. Чегой-то не то нагадала. И порешили. И Машку, и помощницу.

Я печально побрела вдоль улицы. Марию с помощницей было очень жаль, и себя – не меньше. Тонко моросящий дождь набирал обороты. До метро – минут десять быстрым шагом. Зонтик я забыла на работе, поэтому зашла в кафе.

Села у окна и взяла айриш-кофе с двойной порцией ликёра. Во мне была такая пустота, что выть хотелось. Увижу ли я когда-нибудь его жёлтые, как гелиодоры, глаза? Или тёмно-серые, цвета пепла? Станцует ли он со мной ещё один танец на балу чудовищ? Или на любом другом балу… Поцелует ли?

– Ну конечно! – радостно провозгласила особа в яркой кофте, сидевшая ко мне спиной. Голова у неё была замотана на манер чалмы пёстрым платком, из-под которого выбивались смоляные кудри. – Ещё как! У тебя же повешенный!

Я вздрогнула.

– Не-ет! – с хитрецой протянула она в телефон. – Это когда перевёрнутый. А у тебя – прямой. Кризис! – Она с удовольствием цыкнула. – И семёрка жезлов. Прямая, – засмеялась. – А ты сомневаешься. Не сомневайся! – Она почесала затылок, платок вместе с кудрями немного съехал на сторону. – Ладно, звони. Чао.

Я подумала, что это судьба.

– Извините, вы сейчас о картах Таро говорили?

Цыганка – а она, несомненно, была цыганкой – приподняла густую бровь. Чёрные глаза изучали меня.

– Допустим.

– Понимаете… – начала я и заплакала. Сама от себя не ожидала.

– Ой, ты что? – испугалась незнакомка, а я не могла остановиться. – Успокойся. Воды дайте! – закричала она официанту.

Мне принесли воды. Я выпила.

– Рассказывай.

– Пропал мой…

– Кто? – цыганка глянула так пристально, что я растерялась.

– Знакомый.

– Ну… Найдётся твой знакомый.

– Нет, боюсь, с ним что-то случилось.

– У него родные есть?

– Нет никого.

– В полицию обращалась?

– Он не местный. И не здесь пропал.

– Иностранец? – Она отхлебнула из чашки.

– Ну… да.

– Тогда пусть его ищут там, где он пропал.

– А вы не можете посмотреть, как он?

– Я-то могу. Да ты ничего толком не говоришь. Знакомый… Где-то пропал, неясно где. Разве по знакомым так убиваются?

– Я могу рассказать всё, но, боюсь, вы не поверите.

– Ты расскажи, а я уж решу, верить или нет.

Я выложила ей нашу историю без утайки. Дождь закончился. Мы выпили два литра чая.

Люба – цыганку звали Любой – тряхнула головой в пёстром платке.

– Да… Дела. Но я тебе верю. Неделю назад сон приснился, будто я за угол сворачиваю, а там ребёнок подаёт мне конверт. За угол – удивление, дитя – большое удивление, конверт – к известию. А сегодня ты появляешься. Ох… Уж больно случай сложный. Я с таким ещё не сталкивалась. Хочу у сестры совета попросить. Лала у нас младшая, но самая способная. Вот ведь судьба! И красота, и таланты, всё – ей, а нам со Златкой что осталось? Лала даром и не пользуется почти. Она артистка, в театре «Ромэн» выступает. Я тебе позвоню, как что-то узнаю.

– Люба, а сколько я вам должна?

– Ничего ты не должна, – сморщилась она. – Бабушка учила: смотри, с кого брать, а кому ещё и дать. А у меня два дня назад ещё сон был: пинала я кого-то. Хорошо пинала, с душой. Пинать во сне – наяву помогать.

– Спасибо.

* * *

Прошло ещё три дня. Всё это время в моей голове звучала «Сарабанда» Генделя. С барабанами. Совсем не так камерно, как задумал Георг Фридрих. Я обожаю её, но третьи сутки! Мало найдётся музыки трагичнее. А ведь сарабанда – танец. Но кто танцует под такую музыку? И где… На кладбище?

Я засыпала беспокойным сном под её до-минорные удары и видела дам и кавалеров в чёрных шелках, затканных чёрными камнями и запененных чёрным кружевом, с жестокими бледными лицами и неестественно прямыми спинами, танцующих танец, вызывающий ассоциации только со смертью. Я просыпалась, они разводили изломанные руки и кланялись друг другу, обмениваясь такими улыбками, словно собирались друг друга отравить. Или уже отравили. Зажмуривалась – и видела их ещё чётче. Они смотрели с убийственной требовательностью. Что-то случилось. Или случится. Я чувствовала что-то опасное, безжалостное и неотвратимое.

Потом лежала без сна, с нарастающей болью в голове и тревогой в груди.

Было ли мне обещано счастье с ним? Или наоборот? Меня предупреждали, предостерегали? Говорили: «Не подходи к камню, не пей из колодца, не ешь пирожок»? А я не послушалась. Подошла, выпила, съела.

Были предостережения, были.

В цвете глаз моего спутника на балу. Как будто в тёплую тьму домашнего очага высыпали ледяные иглы. Или в его губах. Где, скажите, вы найдёте этот легчайший излом аристократической надменности в наше время? Необидный, неоскорбительный, но ставящий точку. Нигде. А того, чего нет, и быть не должно.

И его старомодная вежливость… «Сударыня…» Нету нынче ни сударей, ни сударынь. Откуда ж взяться обращению к ним? И потому в нём слышится нота иронии.

Больше всего смущало то, что из членов тройственного союза «волк – двуногое чудовище – человек» последний казался самым отстранённым. Волк был моим целиком, каждой шерстинкой, я всем сердцем ощущала его преданность. Он, не колеблясь, разорвал бы за меня кого угодно, бросился на любого врага, не щадя своей жизни. Двуногое чудовище было печальным мыслителем, оно с упоением постигало мой мир и с покорностью обречённого покидало его на рассвете, надеясь на новую встречу, чтобы потом радоваться ей тихой радостью друга и единомышленника. А темноволосый красавец? Как он относился ко мне? Не спутала ли я привычную галантность безупречно воспитанного кавалера с тем чувством, что делает галантными всех мужчин, хотя бы на краткое время? А его поцелуй? Не у одной ли меня закружилась от него голова? И ни разу никто из троих не говорил о своих чувствах напрямую. И вообще никак. Так, может, и говорить не о чем? Грёзы и сны, и ничего кроме. Или нет?

Спросить было не у кого, потому что который день в мои сны не приходил ни волк, ни чудовище.

Я лежала в смятой бессонницей постели, совершенно измученная сомнениями. И наконец провалилась в сон. В нём я долго шагала по тёмному коридору, пугаясь чьих-то стремительных движений и загадочных шорохов, вздрагивая от ужаса чьих-то лёгких прикосновений, и уперлась в запертые двери. Под пальцами вилась тонкая резьба.

Я нащупала холодный замóк, но в нём не было ключа. Отчаяние ещё не успело залить мой разум холодной мутной волной, как вдруг свет ринулся из-под дверей, и они распахнулись сами. Передо мной сияло огромное слепящее Солнце. И не просто сияло: оно увеличивалось, предвосхищая смерть нашей планетной системы, когда, жадно раздувшись, по очереди поглотит маленькие напуганные планетки, а потом стянется в медленно угасающий белый карлик. Ждать пять с половиной миллиардов лет светилу было в тягость. Для начала оно замыслило поглотить меня.

В интернете море сонников, но какому верить?

Я написала Любе: «Сон: запертые двери распахнулись, за ними – Солнце». В ответ она прислала своё имя.

Я решила не сомневаться. Многие сочтут легкомысленным человека, готового изменить судьбу по строчке из сборника суеверий. А если у него больше ничего нет? Совсем ничего.

* * *

Люба позвонила в субботу утром.

– Ох, на сердце тяжело, прямо давит. С другом твоим беда.

Время остановилось.

– Лиза, давай я приеду. Говори адрес.

Она приехала быстро: наступил пик дачного сезона, вся Москва эмигрировала на свежий воздух до утра понедельника. Без парика и косынки, с короткой стрижкой, Люба выглядела моложе и менее фольклорно.

– Волосы отрезала, лечу. Перед майскими сидела в парикмахерской с химией, и воду выключили, – строчила она как из пулемета. – Всю башку сожгли! Лезли – ужас! На две драки осталось. Завари чайку покрепче. Со вчерашнего дня маковой росинки во рту не было.

– Бутерброд хочешь?

Как робот я приготовила чай, нарезала хлеб, сыр, ветчину. Мы сели за стол. Меня уже трясло от волнения и неизвестности.

– Сон я видела, – начала Люба, перекусив. Теперь она говорила медленнее. – Вроде кто-то по снегу идёт и проваливается в него по грудь.

– И что это значит? – прошептала я. Голос пропал.

– Плохо. В снег провалиться – плохо. Сам чёрный, лохматый, морда вроде волчьей и глаза жёлтые.

– Это он. Вольфрам.

– Вот. Я так и подумала.

– Люба, я уже ни жива ни мертва. Что мне делать?

– На картах раскладывала так и эдак, всё одно: беда. Злые люди добрались до него, он в их власти.

Я закрыла лицо руками.

– Погоди, не реви. Я у Лалы была, ну, которая артистка. Упросила её глянуть. Она сказала, тебе к нему надо. Спасать.

Слёзы прекратились.

– Да как же я к нему попаду? Это ж не Сокольники. И даже не Комсомольск-на-Амуре. Туда ни на метро, ни самолётом…

– А во сне? Ты встречалась с ним во сне. И была в его стране.

– Ну, да… Но всегда вдвоём с ним. Мне без него это не снится. Я пыталась, но ничего не получается. Он бывал здесь и в яви, но непременно в темноте или в сумерках, а мне в его мир – дороги нет.

– У тебя какая-нибудь вещь его осталась? Он тебе что-нибудь дарил?

– Да, но во сне же. Оно, наверное, до сих пор там. Если такое вообще возможно.

– Чего только не возможно… Но уже лучше. Если своё подарил, то оно тебя притянет. Хорошо, если золото или камни, они информацию держат.

– Брошку дарил золотую. К платью приколол, когда мы с ним на бал ходили, – мой голос задрожал.

– Ну-ну, погоди плакать. Потом поплачешь. От счастья. Так моя бабушка говорила. Ты брошку вспомни. Точно вспомни, будто она у тебя на ладони лежит. Как прикалывал, вспомни. И с этим усни. И пожелай найти во сне волка своего. Изо всех сил пожелай.

Мы провели вместе целый день. После разговора с Любой стало легче.

– Дети с друзьями на даче, шашлыки у них. Дом бы не спалили. А я свободна, как ветер в поле.

Прогулялись за продуктами, сварили борщ и испекли пирог из замороженного слоёного теста. С капустой. Получилось вкусно. Рядом с Любой я даже поела немного. Она ушла ближе к вечеру

– Ты не волнуйся, – в дверях Люба погладила меня по щеке, – в конце концов всё будет хорошо. Поверь. Я ж цыганка, чую.

Спать я ложилась в смешанных чувствах: с надеждой (хоть бы получилось!), со страхом (а вдруг получится не так?..) и с очень большим сомнением (да как такое может получиться?!).

И увидела сон.

Я шла вдоль высокой ограды старинного замка, и нигде не было входа. Наконец показались кружевные, в затейливом узоре, ворота, но они были закрыты. Я дёргала створки, звала на помощь – всё напрасно. Острые пики по верху ограды отметали мысли о штурме, и я отправилась дальше. За замком обнаружился яблоневый сад, ещё недавно ухоженный (подстриженная трава хранила свежесть, угадывалась геометрия дорожек), а теперь разорённый, с вывороченными из земли стволами и судорожно искривлёнными щупальцами корней. Холодный ветер дул в лицо.

Я вышла к берегу озера: одинокий парус упорно сражался с нарастающей бурей. Сильный порыв ветра бросил меня на землю и готов был, сорвав с неё жалким листом, швырнуть невесть куда. Я вцепилась в траву, что-то попало мне под руку. Я ещё боролась со стихией, когда ткань сна начала отступать под разгорающимся утром моего мира, и, просыпаясь, разжала ладонь. Из неё выпала катушка ниток. Я открыла глаза. Ладонь была пуста.

Придя в офис, позвонила Любе из дальнего угла коридора. Рассказывать свои сны при свидетелях не рискнула.

– Весь твой сон – помехи и трудности, не зависящие от тебя. По воле рока. Парус порой значит и арест, но это вряд ли. А вот нитки… Судьба, долгое путешествие. Или просто нитки. Или всё вместе.

Просто нитки? Наверное, они ничего не значат во сне швеи, так же, как кошки, обещающие всем прочим спящим неприятности и слёзы, во сне заводчика мэйн-кунов – просто кошки.

Я пыталась вспомнить, где и когда могла увидеть катушку ниток, причём катушку здоровенную, старую, рельефную и потёртую, вызывающую ассоциации с блошиным рынком или с краеведческим музеем. На ум ничего не приходило.

Дома всё валилось из рук. Я думала об одном: «Как же быть? Нужно торопиться. Вдруг я не успею? Вдруг вообще не смогу попасть туда?»

Лежала на диване и, заливаясь слезами, слушала по радио скорбную партиту № 2 Баха для скрипки ре минор. С оркестром. Какую бы ещё послушать партиту, чтобы окончательно сдохнуть?

* * *

– Лиза, помоги, пожалуйста, Роману, он зашивается, – попросила Аполинэр в конце следующего рабочего дня. Бледный взъерошенный Роман виновато засопел. Он третью неделю ваял тридэ для разборчивого заказчика, который отказывался понимать, что красивые картинки в альбоме – это изображение приблизительного интерьера, условность.

– У меня на шторах будут бабочки?! – чуть не падал в обморок заказчик.

– Главное – не рисунок, – терпеливо объяснял Роман, – а цвет, объём. Общее впечатление. А бабочек мы уберём, если не нравятся.

– Понимаю, я же не идиот. Но почему диван в полоску? Я не хочу в полоску!

– Мы же предлагали сперва выбрать материалы и мебель, а потом делать альбом, – вмешивался Феня. – Тогда было бы реалистичнее.

– Я не буду оплачивать кота в мешке! – надувал губы заказчик. – Хочу видеть, что получится. Я имею право?

Тем не менее работа продвигалась, губы уже чаще улыбались, чем надувались, но оставалась загвоздка с комнатой мамы, которую благодарный отпрыск решил отделать без участия родительницы, сюрпризом. Если она его навестит. Подумаешь, четыре года не приезжала. А если приедет?

К сюрпризу для мамы сын подошёл ответственно: Роман собрался увольняться. Аполинэр пообещала ценному сотруднику отпуск на месяц раньше запланированного, в благословенном начале сентября, в самый бархатный из всех бархатных сезонов. Рома махнул залпом полпузырька «Новопассита» и потребовал помощника.

– Какая из каменных чаш не выходит? – спросила я.

– Тут постер нужен, над диваном. Женский портрет, классический. Жанровый какой-нибудь, без «нюшек» и без антики. Я уже все музеи мира перевернул.

– Настоящую живопись не хочет?

– Нет. Экономит.

– А цвета? Фон утвердили?

– Обои серо-голубые. Покрывало на кровати – не проблема, потом подберём, а диван хотят «прелой вишни». Ковёр из Эмиратов привезли, вот, на фотке.

– Красивый.

– И ещё: мама ненавидит блондинок.

– Как оригинально!

– Есть идеи?

Я набрала в поисковой строке имя художника и название картины.

– Лизка, ты – гений!

– Нет, он – гений, – ткнула я в карандашный набросок автопортрета художника.

А в соседнем с автопортретом окне в профиль к зрителю сидела брюнетка в тёмно-красном платье, с высоко заколотыми волосами, строго сжатыми губами, с глазами, опущенными к вышивке, которую она творила тонкими пальцами и длинной иглой.

– В яблочко! – подтвердил Феня.

Саша одобряюще тронул моё плечо.

И тут меня словно током ударило: нитки. Это должно иметь смысл! Я была уверена: среди множества улыбающихся, смеющихся или грустных лиц – от невинных до порочных, от юных до старых, подсмотренных Юрием Леманом в щедрый на натуру девятнадцатый век, – я не зря вспомнила бескомпромиссно суровое, печальное, бледное, без капли миловидности, утончённое лицо девушки, которая могла бы танцевать «Сарабанду» вместе с моими «отравителями».

Я вышла в коридор и набрала номер Роланда.

– Симона, почему у вас такой невесёлый голос?

– Вольфрам исчез.

Я рассказала ему историю моих недолгих, но жестоких страданий.

– Сны снятся жуткие, я слышу пугающую музыку и прокручиваю в голове страшные сценарии, но вдруг он просто забыл меня. Может, я ему надоела…

– Нет. Не может! – отрезал Роланд. – Дворянин никогда не поступит так с дамой сердца.

Ох… Дворянин-то не поступит, а чудовище?.. Да ещё заколдованное. И дама ли я сердца…

– Вы презрели статус прóклятого, за ужасной оболочкой разглядели его душу, он не мог не оценить этого. И всё, что я от вас слышал, говорит об искренних и глубоких чувствах Вольфрама. О его благородстве. Вы не должны сомневаться.

Почему наш мозг там, где стóит сомневаться, верит любым небылицам, больше всего на свете желая быть обманутым? А там, где не стóит, упирается. Вот почему?..

– Скажите, Роланд, какое отношение к вашему миру имеет катушка ниток?

– Что?..

– Я увидела её во сне, отчётливо, как настоящую. С толстой синей нитью.

– Это артефакт Летара-путешественника. С его помощью я перебрался сюда из Ордэса.

– Как он работает?

– Если вышить на любой ткани название нужного вам мира, вы тотчас же переместитесь в него.

– И как звучит название Земли на языке Ордэса?

– Мир Дианы.

– И всё?.. Извините, мой вопрос ни к чему вас не обяжет…

– Я оторву для вас нить.

– Роланд! Я не смею просить об этом.

– Вы готовы пойти на поиски любимого в незнакомый и, возможно, враждебный мир, не будучи связанной с ним ни клятвами, ни обещаниями. Ни разу не видев его лица, зная лишь обличье прóклятого. В вашем сердце живёт настоящая любовь, Симона. Её мало под любым Солнцем. Я ничего не пожалею для вас.

Мы встретились с ним тем же вечером, он принёс артефакт.

– Как же мне вас благодарить, Роланд?