Текст книги "Нижний город. Город – дом наш, а законы – стены его"

Глава 5

Антон больно ударился копчиком о дно металлической клетки, в которую его бросили, поэтому сидел немного на боку. В бедро врезался толстый железный прут, но так хотя бы было терпимо. Клетка была небольшой, метра три на три, висела на ржавой цепи среди других таких же в кромешной темноте. Такие детали интерьера ему удалось выяснить, когда за ним с лязгом захлопнулась дверь, а он в бессильной злобе бросился на неё и заорал, как раненый зверь. Он отчаянно орал что-то матом, проклинал Любу и всех её родственников до седьмого колена, тряс решётку и плевался слюной. Потому что понял, что отсюда ему ни за что не выбраться самому. А Люба ему помогать не станет. Он бы и сам на её месте не стал. Она теперь всю его семью ненавидит и руки потирает, что хоть кто-то из них наказание понесёт… И вот на его вопли появились из тьмы какие-то жёлтые огоньки и кое-как осветили пространство.

Клетки висели в мутном воздухе и отовсюду разносился тоскливый скрип цепей. Из соседней камеры между прутьями просунулись какие-то щупальца и подтянули камеру Антона к себе. Пол накренился, и Стрельцова бросило в угол, а щупальца обстоятельно шарили вокруг него. Они были так близко, что Антон видел белые присоски и задержал дыхание от рыбного запаха, ударившего в нос. Он чувствовал себя совершенно голым и беззащитным без оружия, а ещё понятия не имел, сможет ли гигантский кальмар оторвать ему руку или, допустим, ногу. Наконец сосед убрал щупальца на место, и Антон решил оглядеться. И непроизвольно шарахнулся.

Сквозь прутья другой соседней клетки на него в упор пялилось существо. Оно сжимало чёрными когтистыми лапами гладкий металл и недобро улыбалось. Если это можно было назвать улыбкой: волчья пасть, будто надетая на человеческую голову, ухмылялась голодно и жутко. Антон знал такие ухмылки: у Лагунца такая была, когда его на следственный эксперимент привели и он приметил практикантку Анжелу. Он отвернулся к другим клеткам…

В одной по стенам ползал переломанный человек в набедренной повязке. Он изгибался так, будто попал сюда из дешёвого фильма ужасов про экзорцизм. А может, у него была какая-нибудь болезнь суставов. Переломанный вдруг замер, развернул голову на сто восемьдесят градусов и, встретившись взглядом с Антоном, истерично заорал. Стрельцов вовремя подавил ответный вопль, неосознанно рвущийся из груди, и даже зажал себе рот. Он уже понял, что любые громкие звуки привлекали внимание заключённых. Они будто буйные пациенты психдиспансера впадали в ярость и слетали с катушек.

Только теперь Антон рассмотрел, что жёлтые огоньки – это фонарики громадных рыб-удильщиков, неторопливо плывущих в воздухе между клетками. Он успел разглядеть кошмарные зубы одной из них, когда та мелькнула рядом. А мгновением позже какой-то бедолага по соседству опрометчиво схватился за фонарик. Раздался мерзкий скрежет, хруст. А когда удильщик «отчалил», стала видна только половина клетки с откусанными прутьями, но в ней уже никого не было.

После этого в висячей тюрьме воцарилась мёртвая тишина, всякий боялся издать лишний звук. Поэтому Антон тоже заткнулся и не отсвечивал, мысленно отчитывая себя за непрофессионализм. Сколько он ошибок совершил? Хлебнул виски, погнался за гномами, пристрелил русалку… Зачем? Почему? Он не узнавал себя. Это место как-то странно действовало на него. Вытаскивало наружу все эмоции, напрочь лишало самоконтроля, а ведь он считался лучшим в группе. Лучшим в своём деле.

Антон осторожно покосился на других соседей-заключённых: какое-то мечущееся пятно, на котором невозможно было сфокусировать взгляд, пирамида с моргающим красным глазом… на некоторых без вопля ужаса смотреть было невозможно, но больше Антон не кричал.

В темноте было неуютно. Ничерта не было видно, только скрипели звенья цепей у клеток и скрип этот отдавался в разуме болью и пытками. Воображение рисовало другие цепи, оканчивающиеся крюками, разделочный стол, залитый чьей-то кровью, и почему-то собственного дядю – Юрия Геннадьевича в грязном фартуке. Антон понял, что тоже скоро поедет крышей, и попытался успокоиться аутотренингом. Он проговаривал заученные аффирмации про себя, но ничего не помогало: в голову лезли женские крики и звук металла, скребущий по кости. Тогда он стал думать об Орманске. О Любе. О том, почему родители её предали. О том, кто присылал анонимки с жертвами Юрича. О том, что было бы, если бы он не закрыл дело…

Он так глубоко ушёл в размышления, что не сразу понял, что его трясут за плечо. Антон огляделся. Неужели уснул? Клетка в свете трескучих факелов стояла на твёрдом земляном полу, а по грязным каменным стенам бежали безумные тени. Двое змеев в мундирах стояли у распахнутой двери и нетерпеливо ощупывали воздух раздвоенными языками.

– Вых-ходи, чужак, – прошелестел тот, что справа, и со звоном ударил по клетке длинным копьём. – Тебя будут с-судить.

Антон вышел, покачиваясь. Он не пытался бежать, отлично помня, как его тащили хвостами по песку. А если здесь за побег дополнительно накидывают? А вдруг кусают при побеге, а змеи эти явно ядовитые? А если клетка – это только камера предварительного заключения? Что у них тогда творится на зоне? Или… смертная казнь?

Его повели вверх по земляным ступеням сырого подземелья. Один змей полз спереди, другой шуршал хвостом сзади. Мрачно и торжественно стучали древки из копий. Свет факелов дрожал, выхватывая из темноты каменные стены, сплошь изрисованные витиеватыми символами, одни рисунки наплывали на другие, и на каком-то повороте он увидел собственное изображение. Стрельцов замешкался, удивлённо разглядывая его, но в спину тут же ткнули тупым концом копья:

– Пош-шёл!

Когда они вышли на воздух, Антону показалось, что он стоит на дне обломка гигантской чаши. Всё это было похоже на декорации к фантастическому фильму: здоровенный амфитеатр, на фоне звёздного неба, залитый светом лунного прожектора. Такой же он видел на экскурсии в Эпидавре, когда был в отпуске в Греции. Но там не было по периметру неподвижных шепчущихся фигур, по уши закутанных в кроваво-алые хламиды. Как не было на нижних ступенях и белокаменной кафедры, похожей на судейскую. И не стоял за ней великан в такой же кровавой хламиде с чудовищно громадной башкой.

Когда Антона подвели ближе, он понял, что это не голова – это три головы. Они спокойно существовали отдельно друг от друга, левая посматривала на луну, центральная взирала исподлобья на него, глаза правой бежали по строчкам какого-то документа; при взгляде на них глаза разбегались, не понимая, на чём концентрироваться. Что странно, лицо у всех троих было одинаковым, будто у сросшихся близнецов: резкие черты, нос-баклажан и мохнатые брови, под которыми прятались маленькие чёрные глазки – не лицо, а карикатура. Антон вдруг понял, что трёхглавый очень напоминает генерала Полесова в отставке и страшно захотел сфоткать этого урода, чтоб потом показывать майору Щедрину. А урод откашлялся и средняя голова басом прогудела:

– Город – дом наш с начала и до конца времён. Мы храним дом наш, ибо законы – стены наши, и каждый нарушитель осуждён будет. Именем Города да будет суд! Чужак применил оружие из своего мира.

– Он убил жителя нашего города, – добавила правая.

– Смерть за смерть, – сказала левая.

Антон примирительно поднял руки:

– У меня есть оправдание! Я за… ох!

От удара тупым концом копья в живот он сложился и упал на песок. Красные фигуры зашептались громче, показалось даже злораднее, захихикали.

– У тебя нет праф-ва гоф-ворить, – прошипел змей-стражник. – Ты потерял его, когда достал свой гром-в-кармане!

Баюкая ноющие кишки, Антон прикидывал, каким приёмом выбить копьё у одного и смертельно ранить второго так, чтобы он и не подумал послать своё оружие ему в спину, когда он драпанёт вверх по ступенькам мимо фигур в красном. Он уже опёрся на колено, чтобы затем упасть на спину и сбить с ног… или с хвоста стражника, как вдруг рядом раздался знакомый голос:

– У меня есть право говорить за него.

– Кто дал тебе право? – проревел судья в три глотки.

– Город дал мне право, – ответила Люба и протянула вверх правую руку, как школьница-отличница. – Пусть Город скажет слово.

Антон наконец поднялся и смотрел на неё во все глаза. Она в своей куртёшке с рюкзаком на спине больше не казалась тёткой, затюканной жизнью и ипотекой. Не казалась даже человеком. Это было какое-то местное существо: не мог человек так спокойно говорить с трёхголовым великаном, не мог смотреть на него, гордо задрав подбородок, будто он и есть судья. Не мог заступаться за продажного полицейского. А потом в раскрытой ладони Любы вспыхнул свет и Антон понял: это тот же шар, что был дверной ручкой, когда они перешли границу миров. Рукав её куртки задрался, и он наконец разглядел татуировку на её предплечье: полная луна.

Средняя голова сурово кивнула, и шар погас. Люба опустила руку. Крайние головы тут же хором заговорили:

– Он применил запрещённое оружие!

– Огнестрельное!

– Не из нашего мира!

– Вы знаете о последствиях!

Люба бесстрастно ответила:

– У него не было выбора. Он спасал свою жизнь.

– Мы уже опросили русалок. Убитая ему не угрожала.

– Она угрожала мне. Я – Проводник. Если бы Марина утопила меня, подсудимый не смог бы попасть в свой мир. Он бы погиб здесь.

Головы замолчали. Глаза их бегали с Антона на Любу и обратно. Лица были недовольны. Наконец левая выдавила улыбку, которая должна была означать дружелюбие:

– Были ли чужаку объяснены правила?

Люба замешкалась. Кивнула.

Правая голова довольно ухмыльнулась. Средняя бесстрастно заявила:

– Правила были нарушены. Чужак отдаст жизнь за жизнь.

Люба шагнула к трибуне:

– Заявляю протест! Он защищал свою жизнь!

– Отклоняется, – скучным голосом отбрила средняя голова. – Приговор остаётся в силе: жизнь за жизнь!

Люба сердито топнула и хотела что-то выкрикнуть, но Антон вдруг схватил её за руку:

– Стой!

Он громко заявил:

– Могу я обменять свою жизнь на чужую? Могу привести сюда человека, который меня заменит?

В амфитеатре повисла гулкая тишина. Фигуры в хламидах перестали шептаться. Стало слышно, как за каменной стеной гудит ветер.

– Город примет жертву, – наконец сказал трёхглавый. – Но в ней должна течь твоя кровь. У тебя двенадцать часов.

Глава 6

Антон покрутил носом: от столика справа густо несло протухшей вяленой рыбой и дешёвым кислым пивом; там сгорбились двое качков и гребни на их лысинах были совсем не волосами, а, скорее, костяными наростами. Он отвернулся к Любе. Они сидели в самом тёмном углу забегаловки, куда, казалось, вообще не проникал свет от редких лампочек, хаотично вкрученных в потолок, стены и даже в пол. Фонарик проводницы на столешнице фиолетового дерева был поставлен на попа и белый шар, сияющий вокруг, выдавал их: на соседних столиках подрагивали огоньки в старинных фонарях со свечами внутри. Жёлтые лампочки на стенах то и дело перемигивались, будто где-то рядом падало напряжение, и когда они моргали, за стенами слышался чей-то приглушённый рёв, будто электричество добывали из кого-то. Антон не хотел знать из кого.

Люба, просохшая от морской воды и встревоженная, привела его сюда сразу после суда. По дороге через узкий переулок, в котором несло медью, он засыпал её вопросами о своём портрете на стене коридора, о том, почему у судьи три головы и кто здесь приводит в исполнение приговор. Люба, всучив ему его рюкзак, молча толкала его перед собой, стараясь не терять из виду, и постоянно оглядывалась. Когда она стала чертить в воздухе странные знаки, Антон умолк и они, наконец, нырнули в неприметное здание из серого кирпича с непонятной табличкой «Корсь».

Антон не спрашивал у Любы, куда она его привела, он сам прекрасно знал такие места: как-то довелось поработать под прикрытием в одном городке на юге. Народу в таких дешёвых тошниловках было негусто, заказывали всегда мало и чисто для виду, постоянно приходили и уходили. В таких местах за тихими разговорами решались целые судьбы, выносились приговоры и заключалась новые союзы. Вот и сейчас решится его судьба. И не только его, ведь он сам предложил.

– Жень, – тихо позвал Антон, отыскивая взгляд Любы. – Женя?

Та старалась не смотреть на него. Сосредоточенно копалась в рюкзаке. Наконец что-то нашла и вжикнула молнией. На круглом столике фиолетового дерева возник соблазнительно пахнущий пакет и полупустая бутылка воды. Сухо сказала:

– Доставай воду.

Стрельцов выставил бутылку и снова позвал:

– Женя…

Люба хмуро повернулась к нему и отчеканила:

– Женя Швецова умерла много лет назад, там, за гаражами. Или утонула нахрен в Бухте Забвения. Как меня зовут, ты знаешь.

Он хотел сказать что-то ещё, но она сердито перебила:

– И ещё. Если ты хоть раз скажешь, что я вернулась за тобой из-за денег, я уйду и уже окончательно. Никакие деньги не стоят того, чтобы спасать таких, как ты.

Стрельцов развернул пакет и разложил бутерброды с колбасой и сыром. С жадностью зажевал один.

– Почему ты вернулась?

– А я не такая, как ты, – Люба извлекла бутер из пищевой плёнки и вонзила в него зубы. – Я – Проводник, и свою работу хорошо делаю. Несмотря ни на что.

– Я не скажу, – он вспомнил удильщиков и ополовинил бутылку с водой. – Ничего такого.

– Не скажет он! – сердито буркнула Люба. – Идиот! У нас времени до утра! Зачем ты вообще к судье полез? Кто тебя тянул за язык?!

Стрельцов, урча, уминал третий бутер.

– Сработало же.

– Что сработало?! Где ты возьмёшь родственника… – она вдруг осеклась, перестала жевать и вытаращилась на него. – Ты что, серьёзно?

Антон облизнул крошки с губ.

– Слушай… – он смотрел куда-то в столешницу, будто что-то решал. – Я – гнида в погонах и всё такое. Прощения у тебя просить смысла нет. Столько времени прошло. Но… я хочу всё исправить.

Люба слегка поморщилась. Но заинтересовалась.

– Продолжай.

– Посадить я дядюшку своего не смогу. Дело уже не открыть за давностью лет. Да даже если и открыть, ни свидетелей, ни улик нет: что-то доказать не получится. Ни один суд такое обвинение на веру не возьмёт… Ни один человеческий.

Он умолк, выразительно глядя на неё, и откинулся на спинку стула. Люба прикусила палец, задумчиво доедая кусочки хлеба.

– И чего же ты от меня хочешь?

– Проведи меня в Орманск. Туда, где живёт Юрич. Прямо к его двери. А потом обратно сюда. Сможешь?

Она нахмурилась, отвернулась к стене с картиной «Лестницы» Эшера Маурица. Пробормотала:

– Никогда не выводила из Города в другое место. Только домой, обратно… Можно рискнуть. Времени-то в обрез.

– Что будет, если я не успею никого привести взамен себя?

Люба надолго присосалась к бутылке. А когда допила, мрачно ответила:

– Это не люди, Антон. Их ни подкупить, ни запугать. Они достанут тебя. Везде. Даже если я отведу тебя обратно в Таргул, тебя приволокут сюда и казнят. У стражи нет тормозов… Город – дом наш, а законы – стены его.

Он вздохнул и вдруг спросил:

– Жалеешь, что память вернулась?

Люба задумалась.

– Я лет пять плотно на зелье снов сидела. Джинны его в Синдбад-районе на каждом углу толкают. За пробирку свежей крови сны на месяц. Две – счастливые, три – эротические. Говорят, даже на кошмары спрос есть. Эффект полного погружения, всё такое… Ты ж понятия не имеешь, что такое – не знать, кто ты такая. Чем ты любишь ужинать, во что одеваться. Кто твои родители, друзья, в конце концов. Я себя создала заново, можно сказать. Придумала успешную Любу Назарченко. И днём нормально было, но по ночам… – она покачала головой. – Если б не зелье, я бы крышей поехала. В этих снах у меня была семья. Муж, дети, собака, дом большой. А по выходным – родители. Друзья… А потом надоело себя сказками пичкать. Знал бы ты, с каким трудом я с зелья слезла! Не зря говорят, что джинны туда слёзы фей добавляют. Привыкла я потом к своей жизни, смирилась. А щас вся правда, как ведро дерьма на голову. Но, знаешь, я теперь хоть знаю, кто я такая. Кто ты такой. Так что, нет, не жалею…

Антон про себя усмехнулся: он снова чувствовал себя следаком в деле.

«А ты, значит, и правда, местная. Вон как хорошо Город знаешь. Город – дом наш, а законы – стены его… А в нашем мире, видать, только за людьми охотишься…»

– Просвети-ка лучше меня, – проворчала Люба, – как ты собираешься уговаривать своего дядю умереть за тебя?

Антон растянул губы в кривой ухмылке.

– Чего только ни сделаешь, когда к виску дуло приставили… Жалко, «макарыча» забрали: он точно убеждать умеет.

***

Они стояли у чёрного хода в «Корсь», набросив полегчавшие рюкзаки. Из ржавых мусорных баков сладковато несло помоями. Где-то невдалеке кто по-волчьи завыл. Вой подхватила стая и он становился всё ближе и ближе. Скоро он послышался совсем рядом.

Люба, замерла, задрав голову к беззвёздному небу. Она пристально вглядывалась в луну, которая больше никак не походила на искусственный спутник Земли. Сейчас это был громадный шар, налитый нездоровой желтизной, а по боку его растекались красные кляксы, будто лопнувшие в глазу кровеносные сосуды.

«Кровь за кровь…» – подумал Антон, слушая, как вой становится всё ближе.

Ему не было жаль дядю, пусть в детстве он его и любил за рыбалки и походы. Тогда у него не было ни мозгов, ни опыта. А теперь, спустя годы и воскресив в памяти все детали (анонимки, анализы, допросы), он прекрасно понимал, что волка в овечьей шкуре из стада надо изымать. Но если бы он попытался посадить его ещё тогда – на карьере можно было бы смело ставить крест, а теперь открываются новые интересные перспективы… да ещё и в таких обстоятельствах…

Люба подняла руку, как на суде, и протянула её к двери. Из-под её пальцев бился жёлтый свет, но она не торопилась открывать. Антон подошёл вплотную и разглядел татуировку луны: выбито было филигранно, с каждым морем и кратером. Он увидел, как Люба зажмурилась, сосредоточиваясь.

– Серая дверь, – зашептал он, помогая ей вспомнить. – Металлические цифры «сорок три». Две замочные скважины. Крючок для сумок…

Он давно не был в гостях у дяди. Но дверь помнил. Вообще было бы идеально, если бы её помнила Люба, она ведь проводник. А если Юрич сменил дверь или, того хуже, квартиру… Антон тихо вздохнул. Тогда его казнят и никакого торжества справедливости не случится.

Вой перешёл в крещендо, доводя до предела желание бежать сломя голову.

Вдруг Люба дёрнула дверь на себя, и они друг за другом быстро скользнули внутрь. Оказавшись на лестничной клетке, Антон замер. С облегчением выдохнул. Дядюшкина дверь была всё та же: серая, с цифрами. Удивительно: даже запах рыбных пирогов на площадке стоял тот же, что и двадцать лет назад. Только лампочка была не жёлтая, а белая, светодиодная. Он зачем-то вспомнил, как наигранно Юрич возмущался на допросе, хватался за сердце, крутил пуговицу на рубашке. И вдруг понял, что молится вполголоса:

– Хоты бы ты не переехал. Хоть бы был дома. Хоть бы…

Сзади зашуршало. Антон обернулся на Любу и заморгал. Она прижалась спиной, одетой в рюкзак, к серой пластине электрощитка. Вся побелела, как лист протокола, и смотрела на дверь, будто арахнофоб на ядовитого паука. Превратилась в Женю Швецову.

– Прости. Чёрт. Я не подумал… Блин. Слушай! Вот! – он покопался в кармане куртки и вытащил медицинскую маску в шуршащей прозрачной упаковке. – Бери! Нацепляй. Он тебя не узнает.

Люба будто его не слышала. Тогда Антон развернул маску и нацепил ей на уши. Не помогло: как застыла, так и стояла. В голове вспыхнула подсказка: «кататония». Антон помнил, что при этом состоянии люди слышат и видят. Как там на курсах говорил профессор Разливинский: «говорите на ухо тихо, медленно и чётко, говорите человеку то, что его взбесит, выведет из ступора».

Он придвинулся к её уху и отодвинул тёмную прядь:

– Я знаю, ты меня слышишь. Так вот слушай, что будет дальше. Если ты не проведёшь всех нас обратно в Нижний город, так и будешь застывать на месте где попало. А Юрич ещё кого-нибудь…

Люба замычала и дёрнулась. Видно было, что это даётся ей с трудом, будто она прорывалась сквозь путы сонного паралича.

– Давай, – торопил он её. – Времени в обрез. Я сам видел, как жертвы оживали, когда видели, что насильник понёс наказание. Давай, не упусти шанс!

Люба наконец всхлипнула и задышала. Из глаз её потекли крупные слёзы.

– Нет-нет! Только не сейчас! – Антон вытащил из заднего кармана платок и, стащив маску, стал промокать её лицо. – Никаких красных глаз! Ты – моя стажёрка… да, ну, херня, какая стажёрка в два-то часа ночи… Тогда любовница! Волосы немного сюда, вот так…

Он сдвинул её волнистую прядь на левый глаз и вдруг опустил глаза. Вздохнул и негромко заговорил:

– Его все всегда любили, понимаешь? Кто помладше, как я, звали его дядь Юра, кто постарше – Юрич. Хороший мужик, идеальный такой сосед, знаешь? Всегда в тачке севший аккумулятор зарядит, тяжёлые сумки дотащит или, там, инсультника с четвёртого этажа передвинет. Я мелким с ним тусить любил: Юрич учил грибы в лесу отличать, по деревьям дорогу находить, зайца свежевать. Жень, а я ведь мечтал таким же быть, как Юрич. Понимаешь? Настоящим мужиком. Он мне одно время вместо отца был. Отец-то вечно с пьяными дружками в гараже заседал, ему не до меня было. Придёшь, бывало, а он гонит, чтоб взрослыми делами заниматься не мешал. А Юрич-то всегда привечал. Слушал… – Антон замолчал, а потом в сердцах сплюнул. – Чёрт, может, его и дома-то нет, а мы тут…

– Дома он, – сипло ответила Люба и откашлялась. – Он поздней ночью любит «Розу в пакете» пересматривать. Он говорил, когда… – она подавилась словами и снова откашлялась, – закончил.