Текст книги "Нижний город. Город – дом наш, а законы – стены его"

Глава 7

– «Розу в пакете»? – Антон нахмурился, вспоминая. – Погоди-ка… Это кино же, да? Это там мужик девчонок в подвале держал? Думаешь, он до сих пор смотрит эту дешёвку?

– Дешёвкой он был лет двадцать назад. Нынче культовый фильм о любви.

Антон глянул на неё оценивающе. Люба облизнула пересохшие губы и надвинула маску на лицо:

– Звони давай. Нормально всё. Я – твоя любовница из другого города. Ты меня по кабакам водил. И внезапно протрезвел и решил с дядей познакомить, потому что… что?

– У меня воды горячей нет. Авария в районе, трубы меняют, – машинально соврал Антон, не моргнув и глазом. – А помыться тебе с дороги надо.

Он развернулся и надавил на кнопку звонка. Где-то в глубине квартиры раздалось сердитое: «бз-з!», будто взлетел потревоженный рой мух.

Дверь долго не открывали. Антон задрал рукав, поглядывая на часы: полтретьего ночи. И молился. Казалось, слышно, как время отстукивает секунды: тик-так, тик-так, тик-так – последние мгновения его жизни. А потом он понял, что это стучит сердце: во всём мире было слышно только его пульс – отчаянное желание жить. Наконец где-то в недрах квартиры зашуршало, что-то сбрякало. Из-за двери глухо и неприветливо спросили:

– Кто там?

– Дядь Юра, дарова! – заголосил Антон. – Открывай, гости пожаловали! Антоха, племянник твой!

Замок щёлкнул, дверь распахнулась. На пороге щурился взлохмаченный старичок в белой футболке, обтягивающей пузцо. Антон даже засомневался, не переехал ли Юрич, такой огромной была пропасть между этим стариком и тем электровеником без возраста, которого он помнил. Разглядев гостей, хозяин пригладил торчащие седины и с улыбкой покивал:

– Заходите, заходите… Забыл совсем старика. А чего так поздно-то?

Антон заработал языком, как какой-нибудь модный блогер, размахивая руками и болтая о том, что дома из крана свистит да ржавчина капает, а гостье помыться надо. Он трещал, не умолкая, и про погоду, и про козлов-соседей, и про работу, на которой не продохнуть, и Юричу лишь изредка удавалось вставить «Как родители?» и «Чего ж не позвонил?». Это был старый цыганский приём, который Разливинский первым делом вбил им на курсах: атаковать собеседника сразу по всем органам чувств, чтобы не успел прийти в себя.

Пока Юрич метался на кухне, соображая что-нибудь к чаю, Антон разулся и затолкал Любу в зал. В глаза бросилась типичная хрущёвка с ядрёно-жёлтыми занавесками – точь-в-точь такая, какой он её запомнил. Сменился разве что древний диван на новый угловой с коричневой обивкой.

Люба опустилась на него, сбросила на пол рюкзак, на него – куртку. С неприязнью покосилась на плоский телик: там как раз шёл триллер «Роза в пакете». Маньяк на экране, поигрывая стилетом, повторял зарёванной жертве: «Ты ведь не можешь без меня, хотела бы – давно бы ушла». Люба выразительно посмотрела на Стрельцова, и тот кивнул: понял.

Антон вдруг отчётливо ощутил, как в голове включился внутренний следователь и заработал на полную катушку. Он отмечал важные факты, вскапывал воспоминания и сопоставлял, анализировал, делал выводы. Например, он вспомнил, что в последние годы, когда жил в Орманске, у дяди бывал редко, в основном с родителями на семейных посиделках. Он не любил у него гостить после пары неприятных случаев. В памяти отложилось, как маленький Антоша взахлёб всем рассказывал про гномиков в синих колпачках, а дядя Юра смеялся и при всех называл его врунишкой и обманщиком. И все вокруг тоже смеялись: и родители, и друзья, потому что любили дядю Юру. А Антоша дрожал от обиды, сжимая кулачки, и глотал слёзы.

Второй случай был намного позже, когда Антон начал брить усы, которые росли под носом неровно, словом, недоразумение, а не усы. Лет четырнадцать ему было, что ли. И вот в тот год позвал его со двора дядя Юра и, покручивая пуговицу на рубашке, пообещал свой мопед на день рождения. Вот только починить его маленько надо: свечи поменять да пару проводов, делов-то. Антон, не чуя под собой ног от счастья, растрепал радостную весть дворовым приятелям и помчался за скопленными деньгами. До ноября он возился с мопедом, и наконец продемонстрировал дядь Юре исправного «коня» и даже сделал круг по кварталу. Дядь Юра похлопал его по плечу и забрал ключи от гаража: мол, надо будет картошку с огорода перевезти. И Антон ждал. Ждал, когда убрали картошку, когда надо было что-то срочно увезти, а потом привезти. А когда пацаны во дворе начали подкалывать, мол, где твой мопед, покататься бы, он наконец подошёл к дяде. И сильно офигел. Оказывается, никакого мопеда дядь Юра ему не обещал, а так, поиграться-покататься давал, просто дорогой племянник его понял неправильно. Антон растерянно спорил с ним и думал: может, и правда, ему послышалось про подарок? Он даже удушил в себе желание быть взрослым и пошёл на поклон к родителям. Но те внезапно встали на сторону дяди: «Рано тебе ещё мопед! Убьёшься ещё. И вообще, дядя Юра – человек взрослый, со своими вещами имеет право делать что хочет. Хочет – обещает, а хочет – продаёт». Так он и понял, что мопед, доведённый до ума на его деньги и силы, дядь Юра давно продал. А во дворе пацаны начали стебаться, называть лошком и неудачником. Антон не понимал, что сделал не так, где просчитался. Тогда-то он и забыл дорогу к дядь Юре, решительно вычеркнул из жизни приятелей, что смеялись над ним. И всерьёз занялся учёбой, чтобы набрать побольше баллов при поступлении в школу милиции.

Конечно, он потом не раз бывал у дяди. На юбилее, например, когда мать приготовила какой-то громадный пирог и надо было его тащить на пятый этаж. Что-то там периодически передавал для отца: то паяльник, то дремель. Но старый добрый дядь Юра навсегда превратился в незнакомого дядю, который подставит в любой момент и не чихнёт. Как говорится, ложечки-то нашлись, а осадочек-то остался. Поэтому и на допросе тогда, двадцать лет назад, Антон ему не поверил. Дядя крутил пуговицу на рубашке так, что чуть не оторвал, а он снова слышал это обидное: «лошок» и «неудачник». Выдал в тот день дядюшку этот жест с головой. Антон не любил об этом вспоминать, как никто не любит вспоминать о своих неудачах, но сейчас воспоминание вспыхнуло, да так ярко, что стало жаль себя. Жаль того наивного мальчишку, которого учили никогда не врать и слушать старших.

Антон сжал челюсти. Взглядом пробежался по стенам, оклеенным обоями в глупый жёлтый цветочек. Все эти фотки в рамках на стенах: коллеги-учителя, важные шишки, бывшие ученики, он сам и его родители – подростков на них больше всего. Подростков-девушек. Их улыбки навечно заморозила фотобумага, и они понятия не имеют, что для некоторых эта улыбка – последняя. Вот они в походе с палатками, вот на каких-то соревнованиях с флагами, вот сплавляются на байдарках. Налицо десятки способов Юрича добраться до жертвы. Ни единого свидетеля преступления. И одно железобетонное алиби – всенародная любовь. Уважение. Бесконечные полки с кубками и медалями. Грамоты, грамоты… Проклятая стена славы. Антон бросил прицельный взгляд на дверь в спальню. И в этот момент Юрич просеменил в зал с подносом:

– Чаёк! Я вчера плюшек прикупил – пальчики оближете!

Он расставил всё на столе, засуетился, подвигая ложки, сахарницу. Антон сел на край дивана, рядом с ним, и взял чашку.

– Слушай, дядь Юр, всё спросить хотел, тёть Наташа же умерла давно. А ты так больше и не женился. Неужто не нашёл никого?

Юрич усмехнулся и тут же неприятно дёрнул уголком губ.

– А на ком жениться? Вот подружка твоя, вижу, ничего такая, вот на ней бы женился…

Сказано было вроде бы в шутку, но Антон услышал, как скрипнули Любины зубы. И тоном ниже придавил:

– А ты, дядь Юр, на мой каравай рот не разевай.

– Да куда уж мне, старому, за тобой угнаться, Тоша, – Юрич быстро сменил тему. – Только слышал, ты развёлся. И вот уже с девочкой. Ты бы сняла маску-то? – он повернулся к Любе. – Как чаёк-то в маске пить?

– Дядь Юр, я тут вспомнил, случай тот, – Антон отхлебнул чаю и усмехнулся. – Помнишь, девчонка тебя обвинила? Что ты её подвёз, а потом напал. Симпатичная такая.

Юрич сердито стукнул чашкой о стол:

– Нашёл о чём к ночи вспомнить! Да ещё и при даме! Тьфу на тебя!

– А дама моя не против, – он подмигнул Любе и раскрошил в пальцах печеньку. – Помнишь, дядь Юр, какая вонь на весь город поднялась? А знаешь, сколько мне анонимок на тебя пришло? Десять.

– Анонимок! – фыркнул Юрич. – Вот именно – анонимок! Ни один аноним свою морду трусливую не показал! Поди и писал один придурок.

– Все десять разными почерками, дядь Юр. Анонимки, письма без обратного адреса. Они будто боялись кого-то. Но что реально странно: родители той девчонки заяву забрали. А ведь она так плакала…

– И чё? – обрубил Юрич и тут же осёкся. – Актриса хорошая! Всего и делов! Сама ко мне лезла. Вешалась на меня, сучка малолетняя.

Люба, тяжело дыша, сдёрнула маску. На неё было страшно смотреть. Антон сделал знак ладонью: погоди, рано.

– Я читал отчёт из лабы, дядь Юр. До того, как он из дела пропал. Она не актриса. А ты?

Юрич, багровый от гнева, поднялся, указывая трясущейся рукой на дверь:

– Пошёл вон! Вон отсюдова, а то полицию вызову!

Антон тоже встал. Сдёрнул с Любиной шеи красный платок и намотал на кулак. Он медленно шёл на дядю и говорил:

– Никого ты не вызовешь. Полиция уже здесь. И я спрашиваю тебя: почему её родители забрали заяву? А?

– Это не твоё дело… – Юрич упёрся в подоконник и зло зыркал на племянника. – Щенок! Полицейский выискался!

– Моё! – зарычал Антон. – Это МОЁ ДЕЛО! И я не должен был его закрывать. – И тут его осенило. – Сколько? – он прищурился, будто увидел дядю заново. – Сколько ты им заплатил?

– Видимо, мало, раз ты решил мне тут цирк устраивать. Говорил я Ленке, драть тебя ремнём надо… – глаза Юрича превратились в две злые щёлочки, губы тряслись от негодования, – молоко на губах не обсохло так со взрослыми разговаривать… или чё, за мопедик сквитаться захотелось? Так то урок тебе, недоноску, был!

Антон вдруг выпрямился и ровным голосом отчеканил:

– Изоренко Юрий Геннадьевич, вы обвиняетесь по статье сто тридцать первой УК РФ, пункт а – изнасилование несовершеннолетней. Вам грозит от восьми до пятнадцати лет с лишением права заниматься преподавательской деятельностью на срок от двадцати лет.

Юрич рассмеялся – мелко, издевательски:

– Да кто тебе поверит-то? Кто поверит? Ты докажи! Докажи сначала!

– За неоднократные… повторы преступлений и полное отсутствие раскаяния, – монотонно продолжал Антон, – приговариваетесь к высшей мере наказания…

– Чё? К высшей мере? – глумился Юрич. – Тебе тут не СССР! Пшёл вон, мент поганый!

А потом всё случилось так быстро, что Люба только заморгала. Антон крутнулся вокруг дяди, заломив ему руки за спину, и перевязал ему платком запястья так, что тот согнулся и взвыл. Охнул и заскулил:

– Ты что творишь, что творишь-то… Тебе тоже денег надо? Так ты скажи сколько, я дам. У меня есть. Вон, в книжке. Открой…

– Давай, Женя! – скомандовал Антон. – Открывай дверь в Город! А то он щас весь дом перебудит…

– Женя… – вдруг оживился согнутый пополам Юрич. – А я смотрю и думаю… Женя. Так ты Женечка! Женечка моя!

Антон выругался и глянул на Любу. Руки её задрожали, взгляд остекленел от ужаса, и он понял: сейчас опять закаменеет. Рявкнул:

– Полотенце тащи! Быстро!

Люба тенью метнулась в коридор. Вернулась, сунула ему дрожащими руками комок ткани. Антон смял его и затолкал в рот дяде. Поморщился, потряс укушенным пальцем.

– Я никогда… – начала Люба, – никогда к нему не лезла, я…

– Да знаю я! – гаркнул Антон, прижимая извивающегося Юрича к стене. – Портал открывай!

От входной двери вдруг раздалось «бз-з-з!», а потом глуховатое:

– Откройте, полиция!

Люба в панике натянула куртку и рюкзак. Схватила вещи.

– Только этого не хватало! – выругался Антон. – Те рептилоиды у меня доки забрали! Валим, а то загребут!

Юрич, почуяв, что расправы удастся избежать, рухнул на пол. Стрельцов с досады пнул его:

– Вставай! Надо будет – волоком потащу!

Люба закрыла дверь спальни и вскинула руку. Она всё держала её и держала, но луна не появлялась. А в прихожей становилось всё шумнее: в подъезде кричали и переругивались, во входную дверь непрерывно звонили, а потом стали дубасить.

– Юрий Геннадьевич! – закричал женский голос. – Вы там?

– Всё! Выбивай! – отозвался мужской и тут раздался первый удар.

– Ломай! «Фомку» давай! – кричал кто-то.

– Женя… – вполголоса взмолился Антон. – Поднажми, пожалуйста…

– Стараюсь, – сквозь зубы ответила она.

Потом медленно опустила руку, потянувшись к двери спальни. Раздался первый удар ломом и громко треснула дверная коробка. Голоса в прихожей стали ближе, громче. Крякнула дверь, вылетая с петель, и послышался топот.

– Женя! – заорал Антон. – Давай! Женя!

Он присел и, схватив Юрича за связанные руки, забросил на плечо. Пошатнулся от тяжести, матюкнувшись и игнорируя вопли пленного. Разогнавшись, втолкнул Любу в спальню и вломился следом.

Глава 8

Они с грохотом ввалились куда-то, и Антон понял, что это паб «У Альберта». Он оглянулся и увидел сквозь дверной проём, как с той стороны в квартиру Юрича вбегают двое ппсников. Они что-то закричали, но Люба всем весом навалилась на дверь и с победным воплем захлопнула её. Дверь снова раскрылась, мелькнув чернотой ночи, и в паб шмыгнула приземистая тётка в синей хламиде. Орманск остался позади. Антон с облегчением сбросил Юрича на пол и огляделся.

В пабе с их появлением всё стихло, умолкла даже арфа из костей, только потрескивало зелёное пламя в камине. Рогатый бармен за стойкой повернулся к ним, вытирая ручищи о фартук. Посетители с жадным любопытством уставились на старика, который встал на колени, отчаянно пытаясь высвободить руки и выплюнуть кляп. Люба выдохнула не своим голосом:

– Берт! Стражу!

Альберт повернулся к зеркальной стене, из которой торчала немёртвая голова, и вдруг с силой дёрнул её за клок волос. Голова жутко вытаращила глаза и истошно заорала во всю глотку:

– Стража!

Юрич вздрогнул и, кажется, только теперь понял, что происходит нечто неправильное. Он кое-как встал и огляделся, непонимающе вертя головой.

Пара чешуйчатых рук над камином вдруг ожила. Руки поднялись и с силой хлопнули. А потом ещё раз и ещё. Они будто приветствовали кого-то. Торжественные и мрачные хлопки подхватил сначала один посетитель, потом другой. Хлоп. Хлоп. И вот уже весь паб держал чёткий ритм. Хлоп. Хлоп. Антон наконец понял, что напоминает этот звук. Так же мерно стучали по камням копья стражников-змеелюдей, которые отволокли его в камеру. Тяжёлые копья с алыми кистями отбивали тот же мрачный ритм. Пом. Пом. Пом.

И действительно: дверь паба снова распахнулась и внутрь вползли четверо стражников. Копья отстукнули и смолкли. Всё стихло. Стражи холодно смотрели на Антона и Юрича, который таки выплюнул кляп и поднялся, озираясь с безумным взглядом.

– Кровь за кровь, – сказал Антон, кивком указывая на дядю. Ему вдруг страшно захотелось, чтобы все авторы анонимок оказались здесь и увидели своего мучителя. Поняли, что суд состоялся.

– Кроф-фь з-са кроф, – прошипели стражники.

– Вы чё тут устроили, – Юрич визгливо ткнул пальцем сначала в посетителей, а потом в стражей, – чё это за цирк, а? Клоуны сраные!

Он подтянул треники и суетливо побежал к выходу, но хвост одного из стражников обвил его лодыжку. Юрич, охнув, грохнулся на пол. Змеелюд выхватил короткий нож и быстро полоснул по его плечу. Второй подставил серебряную чашу и в неё из раны стекла пара струек крови.

– Зачем… – начал было Антон, но тут его плечо, будто медицинский жгут, сдавил кончик другого хвоста и фраза оборвалась коротким вскриком.

Нож стража коротко вжикнул, распарывая куртку на предплечье, и кровь следователя по особо важным потекла в ту же чашу. Стрельцов выругался.

– Какого…

– Держись, – Люба подхватила его под вторую руку, – они вашу кровь сверяют. Чтобы знать, что казнят того, кого надо.

Страж отполз с чашей, и она сунулась в рюкзак. Стащила с руки Антона куртку и прижала к ране мокрую салфетку. Запахло спиртом, руку зажгло. Но Антон не смотрел, как Люба лепит ему повязку, почти не слышал, как верещит на полу раненый Юрич. Он не мог оторвать глаз от чаши в чешуйчатых лапах стража. А тот вертел её, взмешивая содержимое, и оценивающе поглядывал. Наконец издал громкий свистящий звук, будто хлопок хлыста и змеелюди потеряли, наконец, интерес к Антону.

Юрич, безуспешно пытавшийся оторвать от себя хвост, совсем обезумел. Он скрючился и пытался вгрызться зубами в живые путы. Страж выдернул хвост и вонзил копьё в ногу Юрича, пригвоздив того к полу. Осуждённый заорал не своим голосом: остриё прошло сквозь мышцы бедра и крепко засело в досках.

– Жень… Женя! – бессвязно орал он, вцепившись в древко. – Скажи им, я не хотел… ты же сама в машину села!

Второй стражник с силой вогнал копьё прямо в сердце Юрича, и тот умолк, хватая ртом воздух. Белые пальцы сомкнулись вокруг древка, глаза закатились.

– С-смерть за смерть, – прокомментировал стражник.

– Ж-шизнь за ж-шизнь, – добавил другой.

Антон смотрел на труп дяди и непонимающе моргал: тот иссыхал на глазах, будто кто-то выпивал его через трубочку. Минута – и на полу осталась мумия, туго обтянутая серой кожей. Стражники выдернули копья, и ссохшийся труп рассыпался пылью, провалившись между половицами.

– Город принял ш-жертву.

Девица с арфой затянула какую-то заунывную мелодию, посетители отвернулись, Альберт загремел стаканами. Стражи уползли, постукивая древками, хлопнула за ними дверь. В пабе буднично переговаривались, смеялись, будто ничего особенного не произошло.

Люба вдруг длинно выдохнула. И разрыдалась, как ребёнок. Она только теперь поняла, что напряжение, натянутое струной, наконец, отпустило. Опасность ушла навсегда. Антон осторожно обнял её за плечо, и она плакала, уткнувшись в его грудь и стискивая в кулаке красную рубашку. Впервые за столько лет она могла кого-то обнять, впервые могла позволить коснуться.

***

Было утро. Тот самый час, когда сумерки закрашивают реальность угольно-серым, заставляя сомневаться в её существовании. Звуки терялись в молочной пенке тумана, повисающего на чёрных сучьях деревьев. Таргул только просыпался и в домах зажигались окна с сонными людьми, заваривающими себе перед работой кофе.

Люба и Антон сидели в форде, взятом напрокат, и молчали. Тихо урчал двигатель, по внутренней стороне лобового стекла сбегали капли конденсата. Антон снова похлопал по карману куртки – отчаянно хотелось курить – разочарованно вздохнул и снова уставился на реальный мир, проступающий сквозь окно машины. Рана на предплечье, стянутая пластырем, ощущалась, но почти не ныла. А вот любимую куртку было жаль – место видное, уже не зашить.

Люба сидела рядом и тоже молчала. Она тоже хотела закурить. А лучше – выпить чего-нибудь крепкого. Но наручные часы показывали полседьмого утра, а в такое время спиртное никто не продаст. От слёз косметика размазалась и она стерла её остатки влажными салфетками. Горло всё ещё саднило от рыданий, на плечи свинцом навалилась усталость. Ещё ни один поход в Нижний город её так не выматывал.

Они передавали друг другу маленький термос с обжигающим кофе, отпивая из кружек-крышек осторожными глотками. Будто причащались реальностью после падения в мрачную фантазию.

– Почему ты его сразу не скрутил? – хрипло спросила Люба. – Времени же в обрез было. Зачем все эти расспросы? Показуха?

Антон наполнил крышку кофе и вернул ей:

– Нет. Мне важно было, чтобы он понял, за что его осудили. Понимаешь? В суде ведь обычно зачитывают обвинение, статью, чтобы подсудимый знал, за что его осудили. Знал, что преступление наказуемо. А здесь я был и судьёй, и прокурором, и следаком… – он зевнул, прикрыв рот тыльной стороной ладони.

Они снова замолчали. И сидели так долго, будто боясь впустить в салон реальный мир. Будто с ним вместе грубо вторгнется необходимость снова играть роли, надевать маски: полицейский и подозреваемая, журналист и безутешный брат.

Антон повернулся к ней:

– Как думаешь, я уже заслуживаю знать правду?

Люба хмыкнула. Допила кофе и закрутила крышку термоса.

– Когда меня убивали, Город открыл мне дорогу. Спас. А когда я почти утонула, снова спас, вернул на берег. У него были на меня планы. Судья… да, я думаю, это был Трёхглавый, его голоса я слышала. Так вот, судья объяснил мне, что теперь я другая. У меня новая жизнь. Могу выбрать любое имя, стать кем захочу. И теперь у меня новая работа… в уплату за новую жизнь. Я – Проводник. Я не могу отказать тому, кто просит провести его в Нижний город. И статью я написала, потому что он велел мне.

– Вот оно что… – Антон задумчиво поскрёб щетину на подбородке и тронул ухо, будто включал беспроводной наушник. – Я ведь знаю, ты наврала про шесть человек. Их было больше. Намного больше. Зачем Трёхглавому люди?

– Не знаю, – она пожала плечами и отвернулась к окну. – Иногда мне кажется, будто Город – живой перекрёсток между мирами. И на нём постоянно какие-то дтп, как раны. И город затягивает их, спасая таких, как я. Но шрамы… они остаются… – Люба замолчала и, сощурившись, уставилась на него. – А я? Я заслуживаю знать правду?

Антон вздохнул.

– Ты была права. Я здесь не ради Ерёшкина. Мы с Серёгой и не общались почти, так, последние года два. С детства слишком разные были. Серёга – это предлог. Мы знали, что люди пропадают. И везде фигурировал этот Нижний Город. А концов не найти. Мы ни разу не успели, стоило человеку заикнуться хоть где-то о Городе, как он сразу исчезал. Однажды кто-то из жертв проболтался о Проводнике, и мы ухватились за эту ниточку. Искали по осведомителям, по камерам, всё бесполезно… А потом всё вообще случайно вышло. Видишь ли, Серёга неудачно женился… – Стрельцов поморщился, будто наступил в коровью лепёшку. – В общем, он её любил, души не чаял. Он художником был, не от мира сего. Мало с кем общался. А тут она его таскать везде начала, то к родителям, то ко мне… Короче, позавчера мне мать позвонила. Мол, Серёжа ей в мессенджер написал, что любовь всей жизни от него ушла, и поэтому он жить отказывается. Я к нему домой рванул, а на пороге эта, жена его… И я долго не мог понять, что она несёт. Короче, она брякнула, что вышла за Серёгу потому, что хотела быть ближе ко мне. Мол, она теперь свободна и я могу на ней… Не важно. Из всего этого бреда я услышал, что Серёга собрался в Нижний Город и куда-то свалил. Я всю его хату перекопал. Даже по мобиле было не отследить – он всё бросил, пустой ушёл… До кровавых глаз я в его компе рылся. Какой-то паблик нашёл закрытый и в нём статья твоя и подпись – Любовь Назарченко. Так я на тебя и вышел. А ты говоришь, его не проводила.

Люба покачала головой.

– Я – Проводник. Если меня просят, я обязана провести. Если меня просят молчать, я должна молчать. А он просил. Сказал, никого из семьи видеть не хочет. Никогда.

– Он был в состоянии аффекта, – мрачно бросил Антон.

Люба вздохнула.

– В пабе этот аффект у него быстро сошёл. Он сказал, что не видел ничего красивее этого города. И честнее. Сказал, что назад ни за что не вернётся. Так что скажи-ка мне лучше другое. Ты сказал, «мы ни разу не успели найти». Кто это «мы»?

Стрельцов усмехнулся:

– Обычно у журналистов хлебушек в голове. А ты сразу меня раскусила. Да, ни один следак не поедет в глухомань. Ни один простой следак. Я вообще не из полиции. Мне надо было узнать, кто открывает портал и куда. Ты – Проводник, ты его открыла и всё мне показала. Всё получилось…

– Ты! – гневно оборвала его Люба. – Это ты его открыл, когда дело закрыл! До тебя ещё не дошло?!

Антон заморгал и вдруг вспомнил свой портрет на стене в подземелье Города. Он хотел что-то сказать, но поморщился и прижал палец к уху.

Лицо Любы вытянулось. Она смотрела, как Стрельцов выскочил из машины и распахнул её дверь:

– Выходи.

Люба подскочила и рванулась из машины. Бросилась бежать и уже вскинула руку. И застыла: откуда-то с неба накатился рык вертолёта. Со стороны магазина «Вкусный» заревели моторы мощных авто. Они слышались и со двора, и от реки – окружали грамотно, со всех сторон. К дому рядом с «фордом» вплотную подъехало несколько серых внедорожников. Захлопали двери.

Люба обернулась к Стрельцову:

– Вот зачем тебе надо было в Город.

– Нам нужен был Проводник, – сухо ответил тот.

Из внедорожников высыпались люди с автоматами в незнакомой серой форме. Затопали армейские ботинки. Замелькали серые маски по самые глаза. Люди действовали чётко, слаженно. Окружили их «форд», наставили стволы. Посыпались приказы:

– Руки на капот! Голову вниз!

Люба бросила на Антона вопросительный взгляд. Он коротко кивнул:

– Не сопротивляйся!

И смотрел, как отряд задержания крутит Любины руки за спину, застёгивает наручники. Потом щёлкают замки наручников на лодыжках. И всё думал, думал, почему она не кричит в возмущении, не материт его. Не то. Что-то здесь не то…

Антон развернул её и отвёл пряди с лица. Он застыл, не увидев ни страха, ни ярости. Люба смеялась, запрокинув голову. Слёз больше не было, только сухой смех издевательски сыпался на него среди утренних сумерек. В наушнике кто-то спросил:

– Товарищ полковник, цель захвачена. Разрешите ехать?

И тут Стрельцов понял, что его обвели вокруг пальца. Всех их обвели. Он схватил Любу за руку и задрал рукав: татуировки луны не было.

– Я свободна… – хрипло смеялась она. – Свободна!