Текст книги "…И было детство"

Он ходил на Литейный все оставшиеся до отъезда дни и в последний день получил для «важного дела» портативное телеграфное устройство. Даже не было необходимости его скрывать – по легенде, реставрационную группу снабдил этим устройством музей, на всякий случай. Поначалу Борис Петрович старался сам себя убедить, что он всем принесет пользу. Не дай Бог, случись что, телеграф его сразу понадобится. Он внушал себе, что никто не удивится, увидев у него эту штуку – мог же музей действительно дать, но когда на корабле Федька Рыжиков, споткнувшись о железный ящик, заинтересовался его содержимым, Борис Петрович очень испугался. На беду, рядом в это время оказался Витя, он-то и рассказал всем о телеграфном устройстве, рассказал радостно, ничего не подозревая.

Борис Петрович очень любил своего талантливого сына, он воспитал в нем порядочность, непримиримость к подлости. По мере взросления Виктора, Борис Петрович вкладывал в его душу по крупицам веру в Бога – так, как сам ее понимал. Под его руководством сын сделал первые шаги в живописи, и отец с волнением и радостью следил за тем, как крепнет его рука, как выразительней становятся линии и, наконец, как молодой художник обретает собственный почерк, в котором только отцу могли быть заметны штрихи старой живописной династии.

Борис Петрович испугался, потому что знал: если сын узнает, не простит. В двадцать лет он сам бы не простил. Правда, Борис Петрович немного успокоился, когда увидел, что общество отнеслось к ящику крайне легкомысленно, а потом начался шторм и было не до раздумий. Так бы и пребывал Борис Петрович в безмятежном состоянии если бы, шагая рядом по дороге, Катерина не взяла его за локоть.

– Чего ты? – и Борис Петрович, высвободившись, хотел погладить жену по голове. – Устала, милая?

Но Катерина отстранила его руку и, глядя мужу прямо в глаза, произнесла шепотом:

– Откуда у тебя это?

– Что – это? – эхом переспросил Борис Петрович, почувствовав, как ему разом стало жарко.

– Рация твоя дурацкая, вот что! – жена почти выкрикнула эти слова, и Борис Петрович понял, что ее многие слышат.

– Это не рация, глупенькая, это – телеграф, – ответил он, стараясь придать своим словам как можно больше напускной веселости. – Рожать мы на Большую землю полетим, вертолет за тобой вызову! Ну и если у кого детишки заболеют, в экспедиции всегда должен быть человек с телеграфом! – он говорил громко, чтобы всем было слышно, стараясь уверить не только жену, но и себя, что ему нечего скрывать, но Катерина вдруг быстро пошла вперед, догоняя предыдущую подводу.

«Откуда у Бориса эта штука?» – всю дорогу, даже во время шторма, Федька обдумывал этот вопрос. Он втихую наблюдал за Борисом Петровичем и видел, что тот очень взволнован. Правда, трудно было сказать, кто в их группе был спокоен, но остальные и не старались скрыть своего волнения, а Борюсик (как за глаза называл его Федька) постоянно напускал на себя деланную веселость, хорохорился. Федьке никогда не нравился этот художник, и работы его не нравились.

Федька вырос в Сибири. Происхождение его было самое несоветское, из раскулаченных. Когда-то семья его деда по матери владела большими земельными угодьями под Тулой. В полях звенела золотыми колосьями, наливалась пшеница; на лугах паслось молочное стадо. Семья стояла на ногах крепко: молоко, мясо, пшеница славились не только в округе. Федькин дед был человек рисковый, падкий до любых новшеств, и с приходом коллективизации первым подал заявление в колхоз. За ним потянулись остальные, и деда выбрали председателем, но недолго пришлось ему руководить народом. Через полгода успешного правления всю верхушку колхоза расстреляли как врагов народа, а семьи отправили в Сибирь на постоянное поселение.

Федькиной матери шел в ту пору шестой год. Вот и выходило, что Федька – наполовину сибиряк, наполовину почти москвич. Характером он, видимо, пошел в деда-кулака, еще совсем мал был, а окрестная детвора уже ему в рот смотрела, он любые споры миром разрешал, мог принять без взрослых даже очень сложное решение. После армии учиться на исторический он сам решил поехать, никого не спросив. На дневной его, конечно, не приняли, шутка ли – внук врага народа, а на вечерний – поступил. Но Федька и не переживал, жить-то на что-то надо! Там же, на Васильевском, устроился в котельную: тут тебе и заработок, и крыша над головой, а времени для занятий – хоть отбавляй.

Была у Федьки одна тайная мечта – доказать невиновность деда, самому во всем разобраться, а потому целыми днями, когда был свободен, просиживал он в университетской библиотеке, искал факты, выписывал что-то в тетрадь. Эта работа отнимала много сил, но концы с концами никак не сходились, и в какой-то момент Федька вдруг со всей ясностью ощутил, что книги лгут или замалчивают факты. Все концы были кем-то умело и ловко спрятаны, и Федька понял, что правды ему не найти. Теперь, больше по привычке, он шел в библиотеку, набирал книг и долго сидел, бессмысленно глядя в окно.

В один из таких вечеров, он познакомился с Игорем Сергеевичем и после нескольких прогулок по Васильевскому радостно принял его приглашение участвовать в домашнем семинаре. В образовавшейся компании Федька выбрал себе роль некоего мушкетера, готового в любую минуту прийти на помощь. Он корил себя за то, что не остался в тот злополучный вечер у отца Николая, не оказался на месте Арсения. Но более его занимало другое: расходились обычно по одному или группами с примерным интервалом в десять минут, выстрел он услышал, подходя к южным воротам парка, и шли они, с Диной Алексеевной и Верочкой, не торопясь.

Четырехлетняя исследовательская работа в библиотеке сделала Федора жестким аналитиком, и еще в вечер происшествия он понял, что у батюшки, кроме Арсения, должен был еще кто-то оставаться. Кто-то из своих, но кто? Федор пытался задавать друзьям отдельные вопросы, но Павел Артемьевич, или просто Артемьич – старик-историк – резко отчитал его за подобное самоуправство, к нему присоединился Игорь Сергеевич, и Федька вынужден был сдаться. Рация вновь натолкнула его на прерванные размышления.

Верочка что-то тихонько напевала себе под нос и, подставляя ладонь, радостно ловила маленькие прозрачные снежинки. Она легко ступала по размокшей дороге, словно пританцовывала на ходу, и, по-детски улыбаясь, глядела на сумрачный безмолвный лес. Ей хотелось смеяться, плясать или быстро побежать вперед и первой оказаться на месте. Еще она с трудом сдерживалась, чтобы не крикнуть этому острову: «Мы с тобой обязательно подружимся», – и не страшили ее никакие трудности, ничто не могло омрачить радостного ощущения бытия, в котором находилась она вот уже больше месяца.

Будучи по характеру деликатной и осторожной, Верочка никому не поведала о своем новом состоянии, но сама за прошедший месяц окончательно разобралась в себе – сомнений не оставалось, она была влюблена. Все две недели, предшествовавшие отъезду: вызовы в деканат, отчисление из Академии художеств, слезы матери, мрачное, подавленное состояние старшей сестры Любы, скоропалительные сборы – ничто не затронуло душу Верочки, не помешало ей думать о главном. Главное заключалось в том, что они ехали на остров почти на целый год, что Федя ехал вместе с ними, что им предстоит совместная жизнь и работа. Правда, Федор, как и все прочие, ничего не знал о Верочкиных чувствах, но это было неважно – впереди уйма времени! Она обязательно попросится работать на реставрации рядом с Федей и тогда… Верочка плохо представляла себе, что же будет тогда, но об этом как-то не думалось.

Люба натерла ногу и села на край подводы. Верочка усмехнулась, между сестрами не было ни привязанности, ни дружбы. Сестры-погодки не походили друг на друга так, как могут быть непохожи юная лань и видавшая виды сова.

Люба всегда ныла и жаловалась, окружающий мир раздражал ее, перед ней все были виноваты, у нее часто просили прощения. Еще она много и серьезно занималась, была на хорошем счету везде, где бы ни училась, начиная с детского сада, любила вкусно поесть, и у нее никогда не хватало ни сил, ни времени на домашнюю работу. Она считала себя созданной для высокой науки, мечтала о головокружительной карьере и отчисление с искусствоведческого восприняла как крушение всей жизни. Вынужденная смена продуманной и хорошо отлаженной программы выбила ее из колеи настолько, что она даже заболела, и уж никак не могла разделять непонятную радость и веселье младшей сестры.

И Верочка и мать в последнее время очень раздражали ее: они жили какой-то непонятной жизнью, ходили на свои дурацкие собрания, притаскивали в дом опасную литературу, ни капли не заботясь о ней, Любе. А ведь ей предстояло подняться высоко по иерархической лестнице, стать, может быть, ректором родной академии и, если повезет, перебраться в Москву.

Все рухнуло в одночасье, и напрасно она пыталась объяснить в деканате, а потом и в Большом доме, что никакого отношения к делам матери и сестры не имеет, что осуждает их и готова публично заклеймить их действия позором – ей никто не поверил! Теперь придется прозябать на этом острове, и прощай, намеченная жизнь! Правда, Любочка набрала с собой большое количество книг и решила, что ни за что не станет работать вместе со всеми, а будет заниматься, но это служило плохим утешением.

Подводу трясло, и Любочка почти с ненавистью смотрела на свою жизнерадостную младшую сестру, о чем-то весело щебетавшую с Костей.

Проснулась Люська, и подводы остановили, все кинулись к ней, и Дина Алексеевна, бережно подняв на руки девочку, вдруг прижала ее к себе и заплакала. Решено было сделать привал. У Катерины и у Артемьича в термосах сохранился чай, и напоили сначала детей, а потом разделили остатки. Костя обнаружил совсем рядом источник с прозрачной, голубоватой водой. Все стали набирать воду, кто-то сделал предположение, что эта вода – святая. Когда снег пошел сильнее, уже успели отдохнуть и двинулись дальше.

Остаток пути прошел более весело, люди оживились, переговаривались между собой. Федька подошел к Борюсику и стараясь, чтобы его никто не слышал, произнес задумчиво:

– И с чего это музею вдруг понадобилось снабжать нас техникой, не могу понять.

Борис Петрович вздрогнул от неожиданного вопроса, не зная, что ответить, но его выручила Татьяна.

– Смотрите, смотрите! – кричала она, указывая рукой вперед. – Башенка! Мы пришли!

Глава 3
Поселок

У Люськи даже закружилась голова от восторга: огромная лестница вела вверх, в самое небо, и где-то там, за полуоблетевшими кронами деревьев, виднелись прозрачные купола.

– Вот он, Люсенька, монастырь, – говорила между тем крестная. – Запомни свое первое впечатление, оно всегда самое верное, и как бы потом ни сложилось, – крестная тяжело вздохнула, – всегда неси его вот здесь, – и Татьяна дотронулась рукой до Люськиной груди.

Ох, как она была права! Энтузиазм покинул даже самых больших оптимистов, когда, тяжело дыша и причитая на каждом шагу, одноногий инвалид, от которого крепко несло самогонкой, отпер ржавый «амбарный» замок и впустил путников в один из бывших монашеских корпусов. Первое, что бросилось в глаза прибывшим – нецензурная брань и фривольные рисунки, которыми щедро были разукрашены стены всех помещений от пола до потолка. Эти цветовые пятна были единственными, все остальное – голый кирпич, обвалившиеся перекрытия, прогнившие доски полов. Дело в том, что до Великой Отечественной войны в монастыре размещалась школа боцманов с ротой шестнадцати-восемнадцатилетних юнг, овладевавших здесь азами мореходного искусства. Советская закваска сделала свое дело, и молодые люди щедро одарили монастырское здание собственной наскальной живописью. Писали, видимо, имевшейся в большом количестве масляной краской, ни в чем не ограничивая фантазию и молодой задор, но эта же краска во многих местах сохранила стены, не дала им разрушиться. Теперь перед новыми обитателями стояла одна из первоочередных задач – как-нибудь избавиться от назойливых изображений.

Вещи были занесены и аккуратно составлены в один угол, и женщины, возглавляемые Диной Алексеевной, принялись за уборку. Под руководством старшего из мальчиков – Андрея – Ваня и Сергей наломали и связали замечательные веники. Их работа была высоко оценена Артемьичем, и теперь, раскрасневшиеся и довольные, ребята требовали от старших новых заданий. Игорь Сергеевич собрал мужчин, и они, посовещавшись, ушли куда-то, а когда вернулись, у каждого в руках были большие охапки сена.

– Зачем это? – спросила Любочка.

– А спать ты, милая, на чем собираешься? – и Артемьич довольно потер руки. – Нам еще обещали полотняные наматрасники – мешки, иначе говоря. Мы набьем их сеном, а уж наверх – все ваши пожитки. Зима, знаешь ли, здесь холодная, отопления нет, так что привыкай.

– Как, совсем нет? – и Любочка широко раскрыла глаза, в которых старый Артемьич без труда разглядел и страх и отвращение.

Ему неожиданно стало жаль эту самую неприятную для него девушку, захотелось приласкать ее, утешить. Он протянул руку, чтобы поправить Любочке волосы, выбившиеся из-под платка, но она резко отпрянула, буркнув при этом:

– Я сама, – и отошла в сторону.

Артемьич только плечами пожал, а Любочка, круто развернувшись, пошла к матери.

– Мама, мне необходимо с тобой поговорить.

Дина Алексеевна в это время домывала, вместе с Верой, шаткую деревянную лестницу, ведущую на улицу. Она выпрямилась и мокрой рукой отряхнула грязь со своего пальто. Любочка поморщилась.

– Что тебе, Любаша?

– Мама, это правда, что мы… – Люба не находила слов, голос ее дрожал, – мы что, здесь будем жить?

Дина Алексеевна посмотрела на дочь с явным состраданьем, она, конечно, рассердилась на Любочку, когда узнала о ее поведении на допросах, но вместе с тем чувствовала себя виноватой перед ней.

– У тебя есть какие-нибудь предложения? – спросила она с улыбкой.

– Но это невозможно, мама, – голос дочери стал плаксивым, и Дина Алексеевна с удивлением отметила это.

Она всегда считала Веру слабее старшей сестры. Люба была такой целеустремленной и умной.

– Мама, очнись же! – Любочка топнула ногой. – Здесь даже отопления нет!

– Успокойся, доченька, – и Дина Алексеевна хотела обнять Любу, но дочь скинула ее руки и высвободилась.

– Ты сейчас меня измажешь. Где я здесь, по-твоему, стирать буду?

Верочка, поняв, что с сестрой творится что-то неладное, попыталась ее остановить, но Люба, оттолкнув Веру, вдруг крикнула:

– Пусти! Как я вас обеих ненавижу! – и быстро побежала вниз по лестнице.

Дина Алексеевна опустилась на ступень и заплакала, силы разом покинули ее. Верочка села рядом с матерью и крепко прижала ее к себе. Так они сидели, обнявшись, глядя в полуоткрытую дверь во двор, где в опускающихся сумерках падал и падал снег.

К ночи кое-как смогли затопить печи, но они дымили, и их нельзя было оставлять надолго. Очень выручили сенники, которыми застелили полы под спальными местами. В одном из помещений, видимо служившим когда-то кухней, имелась дровяная плита. Она, к счастью, оказалась исправной, и женщины, на первый случай, приготовили совместный ужин. Было уже далеко за полночь, когда уставшие люди смогли, наконец, лечь.

Все обсуждения, устройство общей жизни решено было отложить на следующий день, но Артемьич тихо позвал Игоря Сергеевича, и они вышли на улицу. Верочка вызвалась убрать на кухне, и в тусклом свете керосиновой лампы тень ее мягко подрагивала на изуродованных стенах. Верочка засмотрелась на тень и с интересом заметила, что она почему-то начала расти. Неожиданно у тени появилось две головы, и кто-то положил ей руку на плечо. Верочка вздрогнула и обернулась. Перед ней, грустно улыбаясь, стояла Нина Николаевна Волгина.

Надо сказать, что весь предшествующий период в общине не было ни одного взрослого человека, который сквозь собственные переживания не думал бы о Нине. Волгины пострадали больше всех: муж Нины – Арсений, приемный отец ее мальчиков – исчез в ту самую ночь вместе с батюшкой. Все знали, что Арсений был ранен одним из милиционеров, что он упал. Знали, что потом его затащили в машину, а далее следы терялись. В машине был и отец Николай, но если о батюшке каждого много и подробно расспрашивали на Литейном, а между ним и Артемьичем в первые дни даже была проведена очная ставка, то об Арсении не спрашивали никого. Он словно исчез, растворился в лабиринтах Большого дома. На все вопросы блюстители порядка отвечали, что такой не задерживался.

Сначала Нина старалась не терять силы духа, доказывала следователю, что тоже была вместе с мужем в квартире отца Николая, но он спокойно смотрел сквозь нее, будто и не слышал ее признаний. В конце концов следователь предложил Нине написать заявление по факту исчезновения мужа и обещал разобраться. Надежд больше не оставалось, и Нина вдруг ощутила полное безразличие ко всему происходящему.

Очень выручил Андрей. Вместе с Верочкой и Диной Алексеевной они в один вечер упаковали вещи. На протяжении всего долгого и трудного пути Нина Николаевна молчала, и это молчание очень пугало окружающих. Ее пробовали разговорить, но все попытки оказались безуспешны. Во время шторма она вдруг очнулась и, спустившись вместе с женщинами в трюм, принялась за работу, но на вопросы не отвечала. Она не плакала, не злилась на окружающих, наоборот, вела себя тихо, но совершенно отрешенно. Младший – Сережа – был очень напуган переменами в матери, он делал робкие попытки поговорить с ней, но Нина молчала. Каждый успокаивал мальчика, как мог. Андрей за время путешествия очень сблизился с Витей и не отходил от него ни на шаг. Вот и спать они устроились рядом, в одном углу.

Нина Николаевна стояла перед Верочкой, и по щекам ее текли слезы. Верочка, инстинктивно почувствовав, как она сможет помочь, обняла Нину и стала гладить по голове, как маленькую. Нина зарыдала, сначала сдавленно, приглушенно, потом громко, в голос. Тогда Вера, как старшая, взяла ее за руку и серьезным голосом проговорила:

– Тише, разбудим всех. Пожалуйста, я прошу тебя.

Нина торопливо кивнула и закусила губу.

– Посиди здесь, – сказала Вера. – Я сейчас куртки принесу, пройдемся.

Через несколько минут они уже шагали под руку по заснеженным булыжникам, и со стороны могло показаться, что это идут два очень близких человека, две закадычные подруги. Неважно, что одна из них годилась другой в дочери, и что та, которая младше, взяла на себя роль утешителя и сильного старшего друга.

Подошли к лестнице и остановились возле ограды.

– Даже не верится, что когда-то здесь монахи ходили, – негромко сказала Верочка.

– Да, – эхом откликнулась Нина, – ходили.

– И молились, горячо молились за Россию, – Верочка чувствовала, что сейчас ни в коем случае нельзя молчать, надо во что бы то ни стало заставить Нину говорить, выговориться, тогда ей станет легче.

Она подождала немного и добавила:

– Они такие молитвенники были, нам и не снилось. Они никого не боялись, я читала. Старцы даже самому царю могли правду сказать.

– Всё как во сне, – выдохнула Нина. – Арсюша так мечтал когда-нибудь в монастырь попасть. Не попал.

– Он еще к нам приедет, – сказала Вера и чуть не поперхнулась собственными словами.

Всем своим юным добрым сердцем она вдруг почувствовала, что этого никогда не произойдет. Ветер словно пронес над ее головой незримую паутину смерти, и ей в лицо дохнуло холодом, но тем увереннее в ночной тиши прозвучал ее голос:

– К весне обязательно приедет, приплывет по морю, а мы пойдем его встречать, с первыми цветами пойдем.

– Ты думаешь? – вдруг спросила Нина и улыбнулась. – Он жив, да?

– Да, конечно жив, – Верочка старалась говорить уверенно, твердо, она сама удивилась, услышав свой голос.

– А можно я с тобой на кухне буду работать?

Такого вопроса Верочка не ожидала и потому не знала, что ответить. К тому же у нее по поводу работы были совсем другие планы. Еще час назад она мечтала о работе рядом с Федором.

Верочка взглянула на Нину – та смотрела на нее умоляющими глазами, потом она перевела взгляд на темные купола собора, и ей показалось, что над главным куполом в темноте блеснул крест.

– Конечно можно, – сказала Верочка, и Нина благодарно обняла ее.

Потом они обе стояли и смотрели на темнеющую внизу Ладогу.

– Кто тебя научил так ловко вещи паковать? – спросила Нина.

– Не знаю, мама, наверное.

– Какая ты умница, все умеешь.

– Что вы, не все, – Верочка оживилась, – я в школе по физике почти двойку имела, еле сдала. Еще я крови боюсь, – она осеклась, поняв, что сболтнула лишнее, но Нина улыбнулась.

– Ничего, ты не бойся за меня, мне теперь хорошо.

Стало холодно, и они решили вернуться. Уже во дворе им встретился Федя, он почти налетел на них в темноте.

– Вера, где ты ходишь? Мы с Игорем Сергеевичем тебя повсюду ищем, перепугались страшно. Здесь, говорят, диких зверей полно, – выпалил он, но, увидев Нину Николаевну, замолчал от неожиданности.

– Простите, Федор, это из-за меня, – Нина не знала, что еще сказать, и замолчала.

– Ничего, – Федя радостно заулыбался, – не страшно, а вон и Игорь Сергеевич идет.

Профессор с минуту смотрел на стоящую посреди двора компанию и потом сказал решительно:

– Ну, чего стоим? Пойдем, что ли, чай пить. А вам, Нина, надо обязательно поесть. Верочка, у нас что-нибудь осталось на кухне?

– Осталось, конечно осталось, – радостно закивала Верочка, – сейчас мигом все устрою.

Ей было трудно скрыть свою радость. Она поняла, что Федя беспокоился о ней, бегал на поиски, значит, он тоже думает о ней. Верочка ликовала, и Федор вдруг залюбовался этой хорошенькой молодой девушкой.

Часто бывая в доме Ивашиных, Федя привык относиться к Вере как к младшей. Феде нравилось вести беседы с Диной Алексеевной, он восхищался ее умом и трудолюбием, а Верочка всегда казалось ему еще слишком маленькой, и он не снисходил до разговоров с ней.

В первую ночь на острове он увидел перед собой совершенно взрослую девушку, отзывчивую и решительную. Эти качества всегда нравились Федору в людях. «Какая Верочка замечательная, – думал он. – Сумела растормошить Нину, кто бы мог подумать! Еще она очень хорошенькая, как я этого раньше не замечал!»